Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 4, 2004
Дуня Смирнова — журналист, сотрудник издательских домов “Коммерсантъ” (1995—1998), “Московские новости” (1998), “Афиша” (1999—2000). Публиковалась в журналах “Сеанс”, “Столица”, газетах “Русский телеграф”, “Ведомости” и др. Автор сценариев фильмов “Мания Жизели” (1995), “$ 81/2” (1999), “Дневник его жены” (2000, Второй приз за сценарий на конкурсе The Hartley-Merrill International Screenwriting Competition, США), “Прогулка” (2003) и др. Соведущий ток-шоу “Школа злословия” (Культура, НТВ; премия ТЭФИ-2003).
Сейчас вы как сценарист работаете с Андреем Михалковым-Кончаловским над фильмом под названием “Глянец”. Не касаясь содержания будущей картины, хотел бы спросить вас: пришлось ли в ходе этой работы вам, одному из самых заметных авторов русского глянца, внутренне “остраниться” от него, взглянуть на этот культурный феномен со стороны? Или эта внутренняя дистанция всегда в вас существовала?
Я, честно говоря, не совсем понимаю, с каких пор меня произвели в авторы глянца. За последние семь лет у меня опубликовано было пять текстов в Vogue (все так или иначе антигламурные), один рассказ в Playboy и одно интервью, даденное Marie Claire. Всё. Кроме того, последние два года я журналистикой вообще не занимаюсь — ни глянцевой, ни какой другой. Скрупулезность этого подсчета объясняется не моим пристальным интересом к собственной карьере, а как раз полным нежеланием смиряться с привешиванием мне глянцевой биографии.
Что касается работы над сценарием “Глянца”, то во многом исходные позиции у Кончаловского и у меня совпадали. Кончаловский, правда, более радикален: он гламур ненавидит — последовательно, обдуманно, идеологично. Я не буду комментировать его соображения, поскольку это целая концепция, мировоззрение, базирующееся на неприятии капитализма как социальной системы в целом. Что до меня, то я давно и глубоко убеждена, что именно индустрия красоты уже несколько десятилетий полностью утратила какой бы то ни было гуманитарный здравый смысл. Даже в худших образцах голливудских киноаттракционов есть хотя бы гомеопатическая доля гуманитарных и моральных ценностей: желание утешить человека, приободрить его в трудном выборе, помочь ему уверовать в осмысленность жизни и смерти, в справедливость. В гламуре и всех его, как говорили в производственных романах, смежниках ничего подобного нет. Это заговор огромных корпораций против человека. Там и человека-то, как вы понимаете, нету, там только потребитель. Гламурные журналы — министерство пропаганды этой хунты. Именно они внушают идею вечной молодости, отвергая огромную культурную и цивилизационную категорию — старость. Именно они навязывают внешние и поведенческие стандарты, униформу, вытаптывая индивидуальности. Они до полного уже безумия раскручивают маховик консьюмеризма, они делают из людей рекламоносители. Они создают новые символы и, соответственно, новую религию, в которой на месте счастья — богатство, на месте поступка — покупка, вместо любви — половая физкультура, вместо самопознания — тесты, вместо борьбы с грехами — диеты, вместо семьи — фитнес-клуб, вместо мировоззрения — сезонная мода. Они выполняют заказ своих рекламодателей, и я искренне не понимаю, почему эти журналы должны продаваться за деньги, а не вкладываться в пакет с только что купленными трусами, как подлежащие помойке флайеры и каталоги. И поскольку они, журналы, на мой взгляд, все-таки только инструменты, а не вдохновители этой войны с честным обывателем, то ненавидеть их я не могу, глупо ненавидеть армейские соединения. Среди их солдат, как это всегда и бывает, встречаются очень симпатичные люди.
Когда я задавал первый вопрос, я имел в виду и вашу работу в “Афише”. На мой взгляд, “Афиша”, развивая вашу милитарную метафору, — одно из самых боеспособных соединений армии, борющейся за победу консьюмеризма. Шпионский, так сказать, отряд, засланный на вражескую — интеллектуальную, гуманитарную — территорию. Или для вас глянец имеет более узкие границы?
Знаете, Глеб, оказалось, что про “Афишу” я просто как-то забыла. Но, отдавая должное вашей остроте о шпионском отряде, все-таки “Афишу” я гламуром не считаю. Я, правда, давно не читала этот журнал, но по крайней мере в то время, когда я там работала, никакого угнетения книг или фильмов с точки зрения возраста, фигуристости, богатства или нарядности их создателей там не было. Получается, что для меня одним из важнейших признаков гламура является смесь шовинизма (не национального, конечно) с детерминизмом. И хотя понятие “модности”, столь чтимое и культивируемое “Афишей”, детерминизмом отдает, но его все-таки недостаточно. Да и потом, “Афиша” — издание прикладное, практическое, фактически справочник, а гламурные журналы — это скорее “все в жизни лишь средство для яркопевучих стихов”. “Афиша” — не мировоззренческий журнал, а GQ — мировоззренческий, к сожалению.
Не соглашусь тут с вами: по мне, что “Афиша”, что GQ, при всех различиях их поэтики, — издания по сути прикладные, справочные, даром что в одном рекомендуют, кого и в каком кафе читать, а в другом — какой носок и галстук к каким ботинкам надеть и т. п. Другое дело, что, на мой взгляд, и та и другой — и мировоззренческие, по вашей терминологии, издания. Оба моделируют реальность, навязывая читателю регламент бытового и/или культурного поведения. Тотальность — вообще неотъемлемое свойство гламурного проекта, зона (воз)действия которого не ограничивается, по-моему, сферой периодики, но охватывает всю культуру. Усматриваете ли вы следы гламурной экспансии в близких вам культурных сферах — литературе и кино?
Может быть вы и правы, может быть, я необъективна по отношению к “Афише”, поскольку в ней работают несколько симпатичных мне людей. Но мне и правда не кажется, что “Афиша” навязывает регламент культурного и бытового поведения. То, что Константин Агунович писал в “Афише” о живописи, не согласуется ни с каким регламентом. Его проза об изобразительном искусстве не имела ничего общего с “культурной политикой”, проводимой, например, Екатериной Деготь: он никогда не играл роли бюро пропусков на проходной вечности. С его вкусами можно было солидаризироваться или нет, но никто вас за это не прорабатывал на парткоме. Точно так же соображения Алексея Васильева о кино могли быть пристрастны, но никогда не были “концептуальны” в смысле “N принято хвалить, а NN ругать”. Вообще сам факт того, что “Афиша” позволяет себе кого-то ругать, на мой взгляд, принципиально выводит ее из рамок гламура: гламур никогда не ругает, моделируемый им мир совершенно бесконфликтен и именно потому искусственен — когда гламур хочет поругать, он не замечает.
Для того чтобы содержательно ответить на ваш вопрос о гламурной экспансии в литературе, мне нужно было бы знать ее, современную литературу, а я, признаться, совершенно ее не читаю. Мои читательские интересы давно усохли до классики, российской истории и разного рода мемуаров. Вот, правда, Пелевина прочла последний роман. Очень понравилось. Следов гламура не заметила.
В кино, конечно, следы какие-то есть. Фильм [Филиппа Янковского] “В движении”, “Гололед” [Михаила] Брашинского. Еще пара картин. Но я не решилась бы назвать это экспансией. Гламур ведь очень сильно сосредоточен на визуальной стороне жизни, и потому вполне естественно, что гламурные московские интерьеры, холодный свет никелированных поверхностей, резкое укрупнение деталей используются в современном русском кино именно как признаки, приметы его современности. Это так называемое модное изображение я сама не очень люблю, но считаю его нормальным явлением в формировании киноязыка, и думаю, что кинематограф тут просто использует глянец, а не наоборот. Притом временно использует. Я не могу, с другой стороны, не отдать должное смелости своей приятельницы Алёны Долецкой (интервью с главным редактором русского Vogue Алёной Долецкой см. на с. 4. — Ред.), дающей приз Vogue за самое стильное визуальное решение месхиевскому фильму “Свои”, произведению и впрямь визуально очень продуманному и осмысленному, но ни в какой степени не гламурному.
Некоторое подобие предполагаемой вами экспансии можно, наверное, наблюдать в телевизионном кино, в сериалах, то есть в продукции, обращенной ровно к тому же потребителю, что и полиграфический глянец. Это, по-моему, естественно.
Забавно то, что как раз культурными мнениями самого гламура очень просто манипулировать — они же все, как один, готовы по правильной команде обожать Киру Муратову, не понимая в ней ни шиша.
Говоря про “еще пару картин”, не имеете ли вы в виду кинематограф Алексея Учителя? Но, по-моему, его последний фильм “Прогулка” — просто образец кино-гламура. И блистательно созданная вами литературная, точнее даже, языковая основа этого фильма, сознательно “приподнимающая” героев над реальной языковой средой и жизнью, вполне согласуется с эстетизирующей эту жизнь режиссерской поэтикой.
Меня до такой степени огорошило ваше соображение о ее гламурности, что я как-то даже растерялась. Мы с вами, видимо, безнадежно по-разному толкуем это понятие: вы — бесконечно широко, я — значительно уже. С вашей позиции судя, получается, что в “Анне Карениной” множество гламурных страниц. А уж “Обыкновенная история” Гончарова — просто чистейший журнал Elle. Так все-таки нельзя, по-моему. Эстетизация действительности, в которой вы упрекнули “Прогулку”, есть, прошу прощения, просто один из признаков искусства. Фильм “Брат”, по глубокому моему убеждению, тоже эстетизирует действительность в высшей степени. И что? Конечно, “Прогулка” — романтическая история, и стилистика для нее выбрана соответствующая. Но в основе сценария — и меня не перестает удивлять безграмотность наших критиков, не заметивших этого, — лежит классическая схема комедии дель арте: Пьеро, Коломбина и Арлекин. Вынуждена напомнить, что комедия дель арте была искусством прежде всего народным, площадным, и совсем недаром все действие “Прогулки” происходит на улице. Ну и что тут гламурного? Прыгающая камера? Так она была выбрана только по техническим соображениям: иначе, как с рук, было не снять. То, что многие считают, что таких молодых людей нынче не бывает? Но это неправда. И вы, и я встречали много молодой интеллигенции. Да и потом, это вообще не аргумент: мало кто из итальянских журналистов был похож на Марчелло, девушки типа самойловской Вероники редко усыновляли детей, найденных на улице, а реальный Данила Багров вряд ли произносит достоевские монологи над предателем-братом. Я решительно не могу найти в этом фильме признаков гламура.
По моим понятиям, их два. Первый: гламур под видом бескорыстного служения прекрасному всегда что-то продает. “Прогулка” не продает ничего. Даже продакт-плейсмента там нет, к моему большому сожалению, он, наверное, отразился бы на гонораре драматурга. Второй признак гламура: гламур отрицает не только трагедию, но и драму — в него не помещается ни смерть, ни горе. Пользуясь словами группы “Сплин”, “думают люди в Ленинграде и Риме, что смерть — это то, что бывает с другими”. Выдуманные люди гламура то же самое думают не только о смерти и страданиях, но даже о неудачах: в их несуществующей жизни есть место только легким неудовольствиям, Джеки Онасис они никогда не описывают как несчастную вдову, пережившую нечто ужасное, но всегда — как богатую красавицу. Если вы заметили в “Прогулке” хотя бы отзвуки подобного мировоззрения, то мы с вами разные фильмы смотрели. В том, который смотрела я, все трое героев в конце очень несчастливы.
Говоря о своих “глянцевых” текстах, вы определили их как компромиссные (“так или иначе антигламурные”). Помимо экономических резонов, был ли в этом компромиссе — участии интеллектуала в глянце — культурный смысл? Каковы, на ваш взгляд, стратегии интеллектуала в глянце? И наоборот — глянца по отношению к интеллектуалу? Ведь, опять же — так или иначе — без последнего не обходится: вспомним Набокова (а у нас — Битова) в Playboy, Бродского — в Vogue.
Я, конечно, тот еще интеллектуал. Особенно в предложенном вами контексте. Не знаю, как насчет стратегии, но я для себя видела смысл как раз в том, чтобы закопать несколько мин на необъятной вражеской территории: сказать несчастным, депрессированным женщинам, читающим всю эту красоту, что и с толстыми ногами, неряшливо одетым мужем, и — страшно сказать — даже с внуками, без свечей, кружевного белья и тихой музыки, без ботекса и латекса можно жить вполне удовлетворительно. Даже иногда испытывать моменты счастья. Например, тяпнув с мороза водки, да под селедочку, да с грибком маринованным. Или, совсем напротив, перечитывая “Анну Каренину”. Насколько мне известно, в ответ на мои диверсии пришло много благодарных писем со стороны читателей, а героическую Алёну Долецкую долго и уныло мучило руководство. Я не вижу тут никакой стратегии: пишущий человек старается использовать почти любые возможности высказать свои соображения (если они у него в данный момент имеются), кроме совсем уж неприличных (возможностей, а не соображений). Да и то — Розанов или Лев Аннинский и неприличными не пренебрегали, печатались черт знает с кем бок о бок.
Что же касается стратегии самого глянца, то, конечно, меня соблазняет параноидальная мысль, что глянец вербует интеллектуала деньгами — поскольку больше он, как правило, ничем не соблазняется — с целью компрометации и растления: и ты такой же, и ты с нами делаешь наше плохое и вредное. Но вообще-то это не так. Глянец бездумен и легкомыслен. Он покупает не интеллектуала, а селебрити, знаменитость. Ему совершенно все равно, будет это текст Битова или Баскова, Басков даже, наверное, предпочтительнее, да вот беда — никак не освоит буквенную клавиатуру. Правда, не стоит забывать, что глянец меняется: и географически — сравните, например, французский Marie Claire с нашим, да и Playboy, и Vogue — в связи с национальными вкусами, и во времени. Я же не случайно сказала про утрату смысла именно в последние десятилетия. Того Playboy, в котором печатался Набоков, давно уже нет, а Vogue 1960-х годов был по сравнению с нынешним просто пощечиной общественному вкусу, ареной авангардных экспериментов. Одним словом, подсудимый не всегда и не везде был таким гадом, у него случались и хорошие дни. Я думаю, что перелом произошел в конце 1980 — начале 1990-х.
С чем вы связываете эту трансформацию?
То есть как с чем? Время такое было, сынок. (Не сочтите за фамильярность, умоляю!) Я совершенно не имею способностей и склонностей вести культурологический разговор о времени. Мне просто кажется, что именно в эти годы истерика потребления переломила остатки идеалистических представлений 1968-го, и крах коммунистической системы сыграл в этом далеко не последнюю роль. Я, как вы понимаете, чрезвычайно далека от любых завываний над гробом Варшавского договора, но мы часто недооцениваем тот факт, что для многих западных умников, дураков и романтиков иллюзорное наличие альтернативы капитализму было одновременно и утешением, и тормозом. И когда оказалось, что “обманула та мечта, как всякая мечта”, пропадать решили с музыкой. Да я, кстати, и не уверена, что пропадать: это же все живые процессы, для современников часто уродливые, а для потомков получающие совсем другой смысл. Ведь на соседней грядке с деньгошуршащим гламуром в той же пышной поре цветения произрастает новое пуританство, возрождение обрядовой религиозности, пропаганда семейных ценностей. Для нас с вами, как для людей культуры, именно оттуда может грянуть тяжкая опасность: протестантское сознание чрезвычайно мало ценит эстетику, а то, что в качестве таковой все-таки выбирает и начинает ценить, лучше бы было задушить во младенчестве. Но для нашей иудохристианской цивилизации, возможно, именно этот ужас нового ханжества, нетерпимости, клерикализма окажется спасительным. Впрочем, я не знаю.
Кстати об опасностях. Мне кажется, что, будучи объективными, нельзя не заметить, как бесконфликтная глянцевая вселенная под влиянием происходящего в российском обществе дает первые трещины. Где-то мелькают портреты Ходорковского, в том же GQ Лимонов страстно пишет о жертвенности и в полный голос оплакивают разрушаемую Лужковым старую Москву. Наконец, только что ваша любимая “Афиша” устами своего главного редактора заявила о наступлении “нового времени” — времени “плохих новостей”. Что это, на ваш взгляд, — салонное фрондерство, коммерциализация радикального? Или возвращение “хороших дней” и общественного смысла для глянца еще возможно?
Начинается все, конечно, с салонного фрондерства и коммерциализации радикального. Но я уверена, что этим не закончится. Во-первых, по собственному опыту могу сказать, что иметь определенную общественную позицию довольно увлекательно. Наличие или отсутствие у человека политических взглядов значительно больше связано с его темпераментом, чем это принято считать. Соответственно со своими темпераментами и поведут себя трудящиеся гламура: наиболее азартные из них увлекутся политикой, оттащить их от нее будет трудно, а робкие их за это осудят. Во-вторых, несмотря на общепринятую глупость гламура, люди в нем трудятся совсем не глупые. Они не могут не понимать, что существующая сегодня политическая ситуация несет в себе потенциальную угрозу и для их уютного бархатного мира: меньше свободы в России означает в то же время и меньше денег; так называемая смена элит происходит в совершенном противоречии со всей стилистикой гламура. Ксения Собчак, занявшая место Ренаты Литвиновой, — неадекватная замена, и ее, поверьте, никто не жаждет. Когда [вице-президент Альфа-банка Александр] Гафин уедет, они что, [замглаву администрации президента Игоря] Сечина будут на тусовках фотографировать? Вы его лицо видели? Кроме того, если даже мелкий бизнес, поначалу столь радовавшийся атаке на олигархов, уже приуныл и почувствовал на себе давление государственного рэкета, неужели вы думаете, что это не беспокоит какой-нибудь Bosco di Ciliegi? Конечно, отнять Vogue у Condе Nast значительно труднее, чем “Афишу” у [председателя Совета директоров ЗАО “Афиша индастриз”] Антона Кудряшова, но при желании возможно и это. Поэтому салонное фрондерство очень быстро превратится в простую и искреннюю борьбу за существование. Кто-то, естественно, изберет тактику мирного сосуществования, быстро переходящего в сервильность. А кто-то, если изданию придется умирать, будет делать это красиво — уж в этом-то гламур толк знает.
Вообще, вы, наверное, заметили, как быстро мы возвращаемся к тому положению, в котором наши разногласия, еще вчера столь непримиримо нас разделявшие, становятся несущественными — ровно как позавчера. Так вот в гламуре, не стоит забывать, работает много людей из нашей с вами социальной среды, приверженных либерализму не меньше нас и получившим от него не меньше нашего (а в материальном исчислении, наверное, больше), рассматривающих возможность эмиграции как несчастье. И мне крайне трудно поверить, что никто из них не испытывает брезгливого возмущения, не чувствует своей прежней беспечной причастности к нынешней реставрации и не имеет желания ей противостоять.
Беседу вел Глеб Морев