Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 4, 2004
Роман, повести. СПб.: Амфора, 2004. 302 с. Тираж 1000 экз.
Еще год назад имя Игоря Гельбаха русскому читателю почти ни о чем не говорило. В журналах он не печатался, ни к одной из литературных групп не примыкал, в Интернете нельзя было найти даже минимальных сведений о нем. Несколько лет назад в Петербурге вышел его сборник “Признания глиняного человека”, включавший одноименный роман, рассказ “Склон горы в сухой день” и повесть “Записки с бульвара”. Но издан он был на кустарном уровне, отпечатан мизерным тиражом, в крупных магазинах не продавался, поэтому неудивительно, что его почти никто не заметил. Лишь на одном из сайтов проникновенный отзыв оставил о нем поэт Геннадий Григорьев, да покупатели “Озона” благодарили неведомого писателя за его почти эфемерную книгу. Кроме того, две книги Гельбаха вышли в переводе на английский в Австралии, где их автор живет уже полтора десятка лет. Собственно, лишь из аннотаций к последним изданиям и можно хоть вкратце узнать его биографию.
Он родился в Самарканде, изучал физику в Тбилисском университете, более десяти лет провел в Сухуми, рядом с Черным морем, — в “Утерянном Блюме” оно во многом будет определять колорит и настроение повествования. Жил в Риге, Москве, Ленинграде; писать начал еще в 1960-х, впервые опубликовался лишь в 1986-м. Но именно сейчас Гельбах вошел в литературу по-настоящему. Все еще считающееся “культовым” издательство “Амфора” в начале 2004 года выпустило рецензируемый сборник, который наконец был замечен сетевыми и бумажными изданиями и обласкан их обозревателями, и — более того — вошел в шорт-лист Премии Андрея Белого. В этом же году Гельбах приезжал в Петербург, где презентовал “Утерянного Блюма”, а также дал интервью на радио и TV. Словом, теперь о нем можно судить не как о неведомом новичке, но как о состоявшемся авторе, который присутствует в литературе. Теперь важно осознать это присутствие, обозначить его характер и границы.
Изданный “Амфорой” сборник выстроен так же, как и “Признания глиняного человека”. В него вошли две небольшие повести — “Мастерская” и “Рыба на ужин” и сюжетно примыкающий к ним роман, давший заглавие книге.
“Утерянный Блюм” — еще одна вариация вечной темы о судьбе Художника. Он встает в ряд тех романов и повестей, что вышли прямо из “Доктора Фаустуса”. Его главный герой — живописец, называющий себя Блюм. Это имя “ему безусловно нравилось, и не только в плане некоей литературно-национальной принадлежности, но и по звучанию, подобному позвякиванию золотой монеты, катящейся по булыжной мостовой, прежде чем сверкнуть и, томительно блеснув, скрыться в сумраке под железной решеткой канализационного люка” (с. 81). Отсылка к Джойсу едва ли случайна, хотя в герое Гельбаха гораздо больше от Адриана Леверкюна или Иозефа Кнехта. Его роднит с ними не только типологическая схожесть биографий, но и отношение к своему призванию. Однако в гельбаховском Блюме нет трагизма, свою судьбу он принимает как должное, сам придумывая свой уход. Не смерть, не гибель, а именно уход. Уход в те места, где нет ни времени, ни пространства, а вернее, где есть все времена и все пространства сразу. В середине романа Гельбах возвращается к образу катящейся по мостовой монеты, который проецируется на судьбу героя: “…история исчезновения его и в самом деле может быть уподоблена исчезновению монеты в сумраке за канализационной решеткой, сроднившейся с вымощенной брусчаткой мостовой” (с. 141). Человек, как и монета, исчезает, но никуда не пропадает — просто теперь его судьба скрыта от тех, кто его знал. Следовательно, и от нас тоже.
Выше я сказал, что не повести примыкают к роману, а роман — к повестям, и это не описка: именно они задают тон, характер, отправную точку рассказа о человеке, чье имя вынесено в заголовок романа и всего сборника. В них пунктиром намечаются судьбы героев, контуры их характеров. Автор предлагает нам самим заполнять лакуны в повествовании, догадываться о несказанном. Вообще, проза Гельбаха являет собой удивительный пример того, как смысловой акцент переносится со слов — на паузы между ними. Расстояния между словами бесконечно увеличены, и в этих промежутках внимательному читателю видны скрытые смыслы, боящиеся выйти наружу чувства, целые сюжетные линии.
Особенно это характерно для повестей. Они словно сложены из фрагментов, каждый из которых выглядит законченной миниатюрой: “В библиотеке, как во всяком публичном заведении, пахло человеческой усталостью, у зеленой лампы сидел лучший в стране знаток Гегеля, по профессии служебный собаковод, в буфете была кислая сметана, у каталогов болтали что-то о спецхране, на улице шел дождь. Через полчаса они промокли, но дождь, казалось, уже кончался, в саду меж деревьями лежал туман, сзади дымно розовело здание Инженерного замка, по черным стволам деревьев, по обшлагам рукавов и по лицу текли капли дождя. Когда они вышли из сада, людей на улице почти не было, и она сказала: — Ты всегда приезжаешь на несколько дней, дни проходят быстро, и мы ничего не можем решить…” (с. 14). Подобным слогом, в подобной манере обычно пишутся импрессионистические эссе или стихотворения в прозе. На одной из страниц романа его автор обмолвился, что он “брался за перо” — и это не выглядит истертой метафорой. Действительно, прозу такой чистоты и изысканности можно писать только пером, сидя долгими зимними вечерами в уютном кресле у горящего камина.
Менее всего “Утерянный Блюм” похож на жизнеописание. Прежде всего потому, что он нелинеен: жизнь главного героя не показана во временном развитии, а постоянно соотносится с прошлым, переплетается с судьбами других персонажей, случайно попадающих в поле зрения рассказчика. Некоторые мотивы романа явно имеют автобиографический подтекст. В его ткань искусно вплетены и философские отступления, размышления о природе времени, о восприятии живописи, хотя справедливости ради следует сказать, что порой они утяжеляют повествование. Главное же в прозе Гельбаха — это интонация и ритм. Внутренний ритм у него имеет каждое развернутое предложение, и этот ритм напоминает блюзовые псевдоповторы одной и той музыкальной фразы, которая тем самым накапливает сильнейший эмоциональный заряд. Вот послушайте: “Он постоял, сделал несколько шагов к воде и сел на прохладный песок; пляж теперь закрывался рано, уже горели костры с мусором, поднимался дым, а он лежал на песке и слушал летевшую над пляжем музыку из альбома Пола Маккартни └Ram“, ритм этот, ритм, но как изменилось все, он подумал, с тех пор, когда увидел тот глаз в треугольнике и пережил свою будущую старость в мгновение, но все это ушло, осталось и ушло, и вот теперь Ламм со своим исходом из старой мастерской, — а он где? — но доносилась музыка из репродуктора, и грело солнце, пыль и зной и громыхание, словно скот и люди идут по новой, молодой еще земле, и голос хрипит, поет, и повозки грохочут, и голос молодой поет, и солнце жжет, и вперед идут, идут нескончаемо” (с. 74—75). Это случайно попавшийся на глаза фрагмент, подобных в “Утерянном Блюме” множество.
Если же попытаться определить доминирующую интонацию прозы Гельбаха, то, пожалуй, не найти лучших слов, чем название его первой книги. Это действительно “признания глиняного человека”, человека непрочного, не нашедшего свое место в мире, никогда не имевшего настоящего, крепкого дома. Человека, привыкшего скитаться по чужим мастерским, пить кофе на летних террасах и вглядываться в горизонт, вспоминая слова Блаженного Августина о том, что “и прошедшее, и будущее время также существуют, хотя и непостижимым для нас образом”. Это интонация вечного путника, странствующего и по земле, и по своей душе. Как ни парадоксально, но именно в глубине люка катящаяся монета может обрести — покой и волю. Те вещи, к которым стремится и герой романа, исчезающий на его последних страницах…
Отрадно, конечно, что “Утерянный Блюм” вышел именно в “Амфоре”, издательстве, за продукций которого внимательно следят шустрые литературные обозреватели. Однако присутствующая на авантитуле стилизованная улитка работы Юрия Штапакова, ползущая по словам “Наша марка”, их скорее дезориентировала, пустила по ложному пути. Потому что в тематику некогда славной, а ныне тихо умирающей серии книга Гельбаха не вписывается совершенно. Слишком яркая обложка, слишком громкие слова издательской аннотации, которая обещает читателю “сочетание авантюрного сюжета с пластичным языком”. И если второе отрицать невозможно, то первое следует признать типичной рекламной дезинформацией. Проза Гельбаха — это не легкое чтение; она требует от читателя непрерывной душевной работы. Но это та работа, которая приносит радость.
В конце романа повествователь вспоминает слова старинного китайского мудреца о доме, который строится ради пустоты в нем. Схожим образом выстроена и книга Гельбаха. Она не навязывается, не учит, даже — не завлекает. Она просто дает возможность каждому вошедшему в ее пространство обжиться по-своему, так, как он сочтет нужным. Ведь и книги пишутся не ради слов, а ради того, что таится между словами.
Алексей Балакин