Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 4, 2004
Хельмут Ньютон. Автобиография. Пер. с англ. К. Савельева. М.: Эксмо, 2004. 320 с. Тираж 5000 экз.
Эту книгу станут покупать скорее из-за хорошего персонального пиара ее автора, чем из-за качества прозы. Но она заслуживает отношения к себе более внимательного, чем очередная биография мертвого льва.
Есть такое незатейливое наблюдение над мемуаристикой и автобиографическими книжками. Крупные художники, к которым, не надо морщиться, относится Хельмут Ньютон, умеют писать, в отличие от многих профессиональных литераторов. Возможно, дело здесь в простом, но безотказно элегантном переносе метода с изображения на литературу. Художники правильно обращаются с прозой как материей — видимо, так же они обращаются с живописью в чистом виде, как-она-есть. Живопись в чистом своем виде ничего не значит, кроме красоты, но и красота больше ничего не значит. Она больше не спасает мир, хотя продолжает являться страшной силой. Как использовать эту силу? Понятно, что и живопись, и красота не мертвы и не упразднены. Умный и ловкий человек не без менеджерских способностей (к таким, например, относятся Энди Уорхол и Илья Кабаков) догадывается связать красоту с идеологической конструкцией, тогда система работает. Исключений в истории искусств второй половины ХХ века немного. Ведь что такое Кабаков до эпохи тотальной инсталляции? — так, чудесные грамотные акварельки. Но вот запредельного мира тексты к ним устроены так, что акварельки начинаешь смотреть много пристальнее. Кажется, это называется художественный проект. Так умные люди из художественного мира поступают и с прозой: со словами и целыми пассажами, как с маслом, акварелью и серебряной пленкой, со знанием законов композиции, иллюстрируя всеобщую историю бесчестья. Что вполне относится к книге Хельмута Ньютона, автора известных карточек.
Его “Автобиография” — один из самых показательных документов ясности ума. Его проза похожа на то, как устроены его фото. Их, и фото, и прозу, делал один художественный разум, инструментальное европейское сознание. Если верить автору, дело с его продукцией обстоит примерно так. Хельмут Ньютон во время своего последнего визита в Москву отвечал на вопрос, что такое его стиль. Он говорил, что совсем не думает о собственном стиле. Он просто выбирает для съемок девушек с совершенно определенными физическими данными (то есть рост, вес, длина нижних конечностей и пр.). Ну, еще должны быть холод и дистанция между моделью и наблюдателем. Самцы трепещут, а мы и добивались этого эффекта. Вышеупомянутая дистанция расширяет поле видимости, как у бродского ястреба, в это поле попадает довольно большое время и пространство жизни со множеством ее деталей. То же Ньютон делает в прозе: он продолжает снимать карточки изобретенным им методом. Глаз и ум фотографа воспроизводят картины, участником которых он был, с точностью, вежливостью королей. Он объективирует события, к которым относятся и его юношеские эротические переживания, и приход к власти нацистов (одновременно и параллельно). Ньютон, как автор фото девушек в черной кожаной амуниции S/M, оставил полный простор для вульгарного психоаналитического толкования своих сновидений, но как автор прозы он не оставляет места для неверного прочтения. “Я все еще оставался девственником, хотя мастурбировал как сумасшедший. Это было замечательное времяпровождение, доставлявшее мне огромное удовольствие… В Германии того времени нам внушали, что от чрезмерного онанизма появляются темные круги под глазами. Поутру я смотрелся в зеркало, видел темно-фиолетовые круги под глазами и думал, что теперь весь мир будет знать, чем я занимаюсь… Круги под глазами по-прежнему много означают для меня в моей работе. Я всегда говорю гримеру (уже долгие годы), чтобы он не прятал └круги от мастурбации“, а когда у модели их нет, я говорю: └Пожалуйста, добавьте темные круги, как от мастурбации, под глазами — так будет гораздо интереснее!“”.
Ясность его видения, сказал бы тут Кастанеда, явно превышает человеческую норму. Он ясен, как “Декамерон”. Его постоянный, до автоматизма доведенный контроль над предметом описания и самой механикой речи, высказывания, т. е. осознанная (контролируемая) глупость, или как там это называлось в старые годы, говорит о его карьере в мире гламура как о пути просветленного. Его описание исторической эпохи длиной в пятьдесят лет читается как пример регулярного контроля разума над собой, чтоб не рождал чудовищ. Из книги Ньютона мы узнаем, что в момент прихода нацистов к власти в Германии было шесть миллионов безработных, а также американский джаз, американское кино, американские автомобили и немецкая косметика “Нивея”. Берлин был веселым городом. Обыватель не замечал бедных и был доволен своим времяпровождением. Права евреев ущемлялись постепенно. По закону о расовой чистоте им запрещалось спать с немками, руководить своим бизнесом и водить свои автомобили. Отец Ньютона не хотел эмигрировать, пока не поехал совсем в другую сторону. “Больше я никогда не видел своего отца”. Мальчик по фамилии N. (Ньютон — псевдоним) за борт окурок бросал с корабля, проклинал красоту островов и морей и тоску лагерей для пересыльных, ел суп с песком. По пути он трахал все, что движется, некоторые его приключения были небезопасными. Он приобретал жизненный опыт в кругу богемы не первой свежести. Был жиголо. Через много лет навестил свою подругу юности, она пережила аресты, пересылки, бедность и превратилась в развалину. “Сингапур всегда считался прекрасным местом для людей второго сорта”. “Шел 1942 год, мы находились в захолустном городке Австралии — огромной страны с малочисленным населением. В ту пору в Австралии почти не было иностранцев. Мы были экзотическими существами. Девушки заглядывались на нас, но парни принимали в штыки, как и некоторые политики. Помню одного члена парламента по имени Джо Галлетт, писавшего статьи в еженедельной газете └Истина“ — скандальной, праворадикальной, фашистской газетенке, полной сплетен и ненависти”. Остается только удивляться странной оптике русских рецензентов, которые читают книгу как гламурную биографию.
Некоторые русские читатели также утверждают, что перевод книги не слишком хорош. Бог с ними, трудностями перевода. Сохраняется главное — конструкция речи Ньютона. По долгу службы рецензенту приходилось расшифровывать его интервью. Ньютон говорил на не слишком утонченном английском и конструировал устное высказывание так же, как письменное, заканчивая по обыкновению рассказ о своем невероятном, прямо-таки чудовищном эгоцентризме или цинизме саморазоблачительным пассажем или иронической присказкой “вот такой я достойный человек”. Допустим, это один из способов правильно обращаться с личной ярмаркой тщеславия, на общественной ниве которой долгие годы трудился автор. Довольно показательные эпизоды книги связаны с женой Джун (без которой он не мыслит своей жизни). “Я очень эгоистичный человек. В любой ситуации я прежде вего думаю о себе. Когда Джун приехала из Парижа, врач привел ее в палату и сказал мне: └Вот ваше сокровище!“ — └Ха! — сказал я. — Это я сам мое сокровище!“ — и указал на себя. Это все было абсолютно искренее, и Джун никогда не забывала тот эпизод”. Пассаж относится к приезду жены в Нью-Йорк, Ньютон в палате интенсивной терапии после инсульта, предшествующий разговор автор передает так: “Привет, дорогая! Мне стало гораздо лучше. Думаю, тебе не нужно приезжать, и в любом случае у тебя нет американской визы”. О Ле Пэне: “Он пользуется репутацией антисемита и крайне правого политика. Именно такой своеобразный тип, который мне нравится фотографировать, — без всяких шуток”. Ньютон снимает его для “Нью-Йоркера” с двумя доберманами. О Лени Рифеншталь: “└Хельмут, обещай мне не называть меня старой нацисткой, иначе я никогда больше не разрешу тебе фотографировать меня“. Что я мог поделать? Будучи старым pute и думая только о фотографиях, которые я надеялся отснять в тот день, я мог пообещать даже жениться на ней”.
Все эти митьковские присказки Ньютона, не говоря уж о его убийственной точности, аналоге нравственности (этика и эстетика ведь не существуют одна без другой, не правда ли?), помимо его личной доблести, показывают одну довольно простую вещь. Русский гламур, если его работники не произведут профессиональную революцию, еще длительное время обречен оставаться на задворках глобальной деревни, идя наперекор мировым тенденциям гуманизма, например стремлению японских дизайнеров видеть красоту, где она есть, в жизни. Мировой гламур склоняется к тому, чтобы дать существование естественной красоте, которая немыслима без гибкости и самоиронии. А серьезных постсоветских граждан обманули Барт и Бодрийяр, всячески разоблачавшие модные журналы, их бесчеловечные тексты, потребительскую идеологию и фиктивный мир идиотского счастья без страданий и смерти. Б. и Б. забыли напомнить бедным русским о неколебимой доброкачественной основе, на которой покоятся мировые модные журналы. Модные журналы в эпоху своего зарождения — не только слуги победившего империализма, но и продолжение европейской журнальной культуры, как она формировалась в девятнадцатом веке, наследие рукодельных прерафаэлитов и модернистского проекта. Европейский и американский гламур естественно возникают из достоинств и недостатков своей цивилизации, ее усилий и уроков, не только технологических, но моральных и нравственных достижений. Дизайн в модных журналах, вообще говоря, — это воспитание чувств. Журналы эти сделаны не для того, чтобы принуждать к покупкам, а для того, чтобы расширять кругозор покупателя, то есть увеличивать степени его свобод. Мировой гламур, помимо того что демонстрирует ледяные (дистанцирующие наблюдателя от объекта) и консьюмеристские свои качества, наследует целостному культурному сознанию, которое находится в непрерывном развитии и связано с двумя тысячами лет христианской Европы. Сердце ее сострадательно, ум ее инструментален, мир ее идей связан с миром их выражения и оформления. Это, наверное, ужасно трудно понять, а еще труднее делать постсоветскому человеку с его умственными теологическими лакунами и социальными страхами, человеку, выросшему в зазеркальном антигуманистическом мире.
Возьмем, к примеру, Италию, город Рим, улицу неподалеку от Колизея. Там молодой монах в коричневой рясе и сумкой в тон на длинном ремне выглядит как модель Дольче и Габбана. Там фабричная работница одевается с немыслимым для русских изяществом, в тонах и пропорциях, которые с детства видела на фресках в церкви, цвета и пропорции Караваджо стали для нее бессознательными. Нет ничего странного в том, что итальянский Vogue укоренен в живописной и пластической традиции своего народа, которая неотделима от политики Ватикана. Нет ничего странного и в том, что речь владельца журнальной империи Condе Nast Сая Ньюхауза на сорок дней со дня смерти главного художника Vogue Алекса Либермана была совершенно человеческой.
Либерман гонял Ньютона по всей Европе в поисках заработка. Подружились они только к концу жизни Либермана. “Он был женат на некой неистовой русской по имени Татьяна, одной из самых устрашающих женщин, с которыми мне приходилось встречаться. Несколько лет спустя после ее смерти Алекс признался мне, что тоже побаивался ее”. Речь идет о Татьяне Яковлевой, легендарной возлюбленной Маяковского. Можно сравнить текст Ньютона с комплиментарными воспоминаниями о Либерманах Людмилы Штерн, чтобы еще раз увидеть, чем русский ум отличается от западного.
Все написанное выше возникло в диалоге с человеком, бывшим, по его собственному выражению, “известным тружеником гламура”. Этот текст посвящен памяти главного художника русского издания Gentlemen’s Quаrterly (GQ), дизайнера русского Vogue Александра Белослудцева. В большей своей части этот текст является пересказом разговоров с Сашей по прочтении им “Автобиографии” Хельмута Ньютона.