Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2004
Внешнее невнимание к современной поэзии нас не тревожит. Уже 2500 лет поэты объясняют, почему внешне они никому не нужны, а на самом деле — самые нужные и важные люди. У нас (говорим мы) есть тайная власть над ключевыми сущностями: душа, сознание, подсознание, язык, свобода; или тайная связь с явной властью: с царем, работниками СМИ, элитой. Мы даем понять, что работаем в каком-то Арзамасе-16 — то ли секретными учеными, то ли монахами.
Но внутри современной поэзии, наоборот, проблемой стал страшный дефицит непризнанности. Может быть, осталось несколько человек старше сорока, которые успели стать непризнанными поэтами, пока это еще было возможно.
Нас тревожит перепроизводство внутреннего признания. Слишком много поэтов, которых признают хорошими. 286 человек в интернетском рейтинге поэтов; 77 человек в антологии «Девять измерений»; около 400 человек в антологии «Современная литература народов России. Поэзия» (составитель Леонид Костюков).
Хочется сказать составителю — издателю — куратору: Ну! Ну! Ну! Ну! Врешь! Врешь! Врешь! Врешь! Еще двадцать, Еще тридцать, Ну еще туда-сюда, А уж сорок, Ровно сорок, — Это просто ерунда! Но так сказать нельзя. («Дмитрий Александрович Пригов: И сейчас мы можем подозревать все, что угодно. Дмитрий Кузьмин: Давайте будем доверять друг другу. И будем считать, что все говорят правду».) Действительно, считать недобросовестность главной причиной может только тот, кто верит, во-первых, в объективную и однозначную очевидность литературной ситуации и, во-вторых, в полную вменяемость всех участников — все видят и знают одно и то же, и если кто говорит иначе, он лжет. Эту позицию все мы знаем по текстам Всеволода Некрасова. Сила этой позиции в идее, что искусство есть область полной вменяемости, что здесь нет смягчающих обстоятельств. Ее слабость в том, что борьба за справедливость и правду приводит к множеству конкретных несправедливостей и неправд.
Что же делать, если не обвинять друг друга во вранье? Есть два пути — оспаривать или внешнюю, социокультурную значимость предъявленных текстов, или внутреннюю, художественную. Первый способ не работает, потому что в отсутствие внешнего внимания, то есть значимости в независящем от нас мире, в своем кругу эту самую значимость можно производить так же, как давать друг другу ордена в брежневском Политбюро.
Поэтому основные претензии мы высказываем тем, кто неверно оценивает художественную значимость текстов, то есть друг другу. Можно сформулировать эти претензии наивно: «Представьте себе, что кто-то сидел в сквере на скамейке и чертил бездумно прутиком на песке какие-то фигуры, не заботясь о том, что получится; в состоянии задумчивости, в прострации. Или разбил бутылку, осколки которой валяются без присмотра. Но пришел дядя с портфелем подмышкой, примостился возле случайного узора и кусочков стекла и стал их измерять и описывать, как если бы это были остатки ушедшей в прошлое цивилизации, которую по ним можно восстановить» (Елена Невзглядова о стихах Андрея Сен-Сенькова и посвященной им статье Михаи-ла Ямпольского: Арион. 2004. № 1). Замечательным образом, здесь дано точное описание бесконечно интересной и важной работы, которую последние годы А. А. Зализняк ведет над «древнейшей книгой Руси» — Новгородским кодексом XI века: «Скрытые тексты (псалмы и другие сочинения религиозного содержания) <…> это тексты, непосредственно процарапанные по дереву или сохранившиеся в виде слабых отпечатков на деревянной подложке воска, возникавшие при письме по воску. <…> Однако эти следы, как правило, крайне слабы, и их очень трудно отличить от естественных трещин и неровностей поверхности дерева. <…> Понятно, что при столь трудных условиях чтения очень остро стоит вопрос о степени надежности произведенной реконструкции. Классической проверкой здесь, конечно, послужила бы полностью независимая реконструкция, произведенная другим исследователем: степень совпадения двух реконструкций послужила бы критерием их надежности. К сожалению, в данном случае значимый результат может быть получен только при условии такой огромной затраты времени и такого напряжения сил, что найти профессионально подготовленного исследователя, готового в качестве эксперимента прочесть независимо уже один раз прочтенную совокупность текстов, предельно трудно, если вообще возможно» (А. А. Зализняк, «Тетралогия └От язычества к Христу“ из Новгородского кодекса XI века» // Русский язык в научном освещении. 2002. № 2).
Но как сформулировать эти претензии ненаивно? В современной поэзии давно победил радикальный протестантизм — то есть та идея, что никакие внешние признаки (обряды и дела, форма и содержание) не га-рантируют наличия поэзии в тексте. Именно потому, что мы сходимся в таком понимании современной поэзии, мы не можем осмысленно разговаривать о текстах, относительно которых мы несогласны — несо-гласны относительно самого факта их существования. Если существование текста зависит только от непред-сказуемой благодати, то как доказать, что данный текст ее лишен?
История собственно протестантизма говорит о возможных выходах. Кальвинисты, как мы знаем, решили этот вопрос так: о наличии благодати, о спасенности человека говорит его мирской успех. (И отсюда, говорит нам Макс Вебер, возник капитализм.) Фактически это путь современного искусства. Но к поэзии такой подход неприменим, потому что мир ею не интересуется. Лютеране, в ужасе перед массовыми следствиями провозглашенной духовной свободы, перед выходками, как говорил Лютер, «простонародных свиней», нашли себе новую властную инстанцию, сменив подчинение Папе на подчинение государству.
Найти инстанцию, которая бы общезначимо решала, есть текст или нет, — вот суть общей мечты о критике. Этот идеальный критик не должен быть узкопартийным, иначе он будет пристрастным и мы ему не поверим; он должен иметь максимально широкие интересы; и он должен определить, «существует ли текст как явление, способен ли он вообще к подобной работе» (Михаил Айзенберг). Но при этом он не должен долго говорить и обосновывать свое решение, иначе мы снова ему не поверим. Поскольку мы хотим от него не власти, а убедительности, то это мечта не о начальстве, а о какой-то критической Эмманюэль, которая бы странствовала по всем уголкам литературы и на все «работающее» реагировала элементарным и заразительным возбуждением. Но если мы не можем убедить друг друга, почему она нас убедит?
Поэтому самым логичным был бы третий путь исторического протестантизма — путь бесконечного деления на секты. Согласие относительно идей и принципов современной поэзии должно бы давно стушеваться перед несогласием относительно имен или текстов. Список таких имен и текстов, которые каждый из нас признает существующими, послужил бы основой деления или размежевания. Ведь и разговоры о правильных кураторах, редакторах, критиках — это желание структурировать слишком аморфное, слишком широкое, слишком общее пространство. Но оно структурируется не правильным поведением управляющих, а разрывами, уходами и размежеваниями. Это хорошо знает всякий, кто видел ландшафт по обе стороны ж-д. станции Брест.
И самое интересное — что такого деления не происходит. И не только нам трудно уйти, но и от нас тоже. Даже попытки таких жестов тонут в общем благодушии. Игорь Вишневецкий пишет (Новая Русская Книга. 2001. № 3/4), что Шиш Брянский тех и тех-то гонит розгой вон — какой розгой? куда гонит? Приголубим и Шиша, и тех, кого он гонит, и его розгу.
Ведь всех удивляет и раздражает не само по себе выдавание мнимостей за нечто существующее, а то, что оно происходит в номинально нашем пространстве. Что заставляет считать его нашим? Возможно, это страх перед внешним миром — он становится все более чужим, все более внешним. И люди в пространствах и институциях, возникших за девяностые годы, от РГГУ до ОГИ, жмутся друг к другу, спасаясь от внешнего холода, подавляя глухое раздражение. Но возможно, здесь важнее не нежелание, а неумение размежевываться иначе, как по гражданским или личным поводам, навсегда и с неподаванием руки. Как будто повод к отделению дает только чужое или наше свинство, а пока его нет, все обязаны сидеть вместе. Но «Пора идти» человек всегда должен говорить сам — когда ему это подскажет действительность, будет уже поздно.