Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 3, 2003
Заметки о литературе киберпанка
Как говорят в англоязычном мире: “Time passes and pisses on all of us”. С некоторым опозданием, хотя и не катастрофическим, российский (в основном московский и петербургский) читатель получил-таки доступ к ключевым произведениям киберпанка — романам Брюса Стерлинга, Уильяма Гибсона, Руди Рукера и Нила Стивенсона. Книги вышли в ярких глянцевых переплётах и на дешёвой жёлтой бумаге, как и подобает крутой научной фантастике. Нужно бы добавить к этой коллекции тексты Джона Ширли и Пэт Кэдиган, и тогда самое передовое направление современной американской литературы станет законной частью русскоязычного культурного пространства. Ничего не скажешь: бесценное приобретение!
Киберпанк — лучшее беллетристическое введение в сегодняшний глобальный мир, где “общество контроля” функционирует одновременно и как “общество спектакля”, и как грандиозная “постспектакулярная” дигитальная сеть, где прозрачность одних (общественных) институций совмещается с сугубой засекреченностью других (транснациональных), где неолиберальный рынок запросто преодолевает государственные границы, но встречает яростное сопротивление в отдельных телах, где религиозный фундаментализм сплетается в страстном объятии с новейшими технологиями (которые в свою очередь становятся всемирной религией), и где критика (понимаемая как подрыв господствующей системы) всё чаще оказывается сомнительным предприятием авторитетных “экспертов” и “специалистов”, а катастрофа (социальная, политическая, экологическая) давно уже сделалась дешёвой добычей ежедневных газет. Киберпанк — умный и ловкий литературный отклик на бесконечно затянувшийся капиталистический апокалипсис, ненавязчиво — как узоры в калейдоскопе — превращающийся (усилиями медиа, конечно же) то в развесёлый карнавал, то в зрелищное “природное” фиаско, то в поганую ежедневную скуку, а то и просто в рекламную дешёвку, а уж затем и в ужасную кровавую милитаристскую блевотину, так что для многих и вовсе становится непонятно: куда же подевалась История? Куда подевалась Утопия?
С момента своего рождения (1985) киберпанк был сосредоточен на поисках такого литературного метода, который бы сделал его подлинно актуальным и, одновременно, популярным в глазах как можно более широкой аудитории — от отстающих школьников до знаменитых университетских профессоров, от хакеров до обозревателей The New York Times. В восьмидесятые годы под рукой находились: (нео)марксизм, (пост)структурализм, феминизм, Cultural Studies, социологический и политический дискурсы… Все эти теоретические инструменты были умело взяты на вооружение киберпанками вместе с базовым стилистическим (и философским) принципом, гласящим: “Любая попытка ограничить язык реакционна, под каким бы флагом она не проходила. Тоталитарные походы на язык всегда велись под ярлыком “доступности”. Либерально-пуристские наезды осуществлялись под лозунгом “борьбы с пошлостью”. Право-консервативные вылазки производились с целью добиться “классической ясности”. Однако подлинное языковое богатство, покоящееся на грандиозных возможностях субъективации, не терпит никаких посягательств на своё потенциальное могущество”. Этот принцип, между прочим, должны зарубить себе на носу все читатели (а также и авторы) “Критической Массы”: не грабить, а пополнять языковую кладовую! Не кастрировать, а монструализировать язык! Менструализировать его!
Социальная и литературная позиция киберпанков сформировалась в процессе активного отрицания наследия предшественников. С одной стороны, Гибсон, Стерлинг и Рукер терпеть не могли истаблишированную научную фантастику Брэдбери, Азимова и Кларка (как и прочих “гуманистов” и “прогрессистов” от этого жанра). Киберпанков не устраивали ни концептуальные, ни стилистические приёмы перечисленных авторов. Они видели в Брэдбери и Азимове проводников сентиментальности и логоцентризма, а в Кларке — чопорного агента позитивистской “научности”. Рукер высмеял послушные машины Азимова и создал новых — бунтующих роботов, выпавших из-под влияния людей. Ширли написал пародию на “Вино из одуванчиков” — “Как был раскрыт секрет кока-колы”. С другой стороны, киберпанки с самого начала презирали американскую “серьёзную” постреалистическую литературу — Апдайка, Беллоу, Гарднера, Рота. Всё это слишком напоминало им девятнадцатый век: старомодная психология, отжившие человеческие отношения, узкий социальный горизонт… (“Литература о среднем классе, для среднего класса, продуцируемая средним классом”, — издевался Ширли.) На это невозможно было опереться. Тогда на что же? Во-первых, на лихорадочные, будоражащие, опустошающие, вселяющие яростные надежды книги Филипа К. Дика и злобные, невротические вымыслы Дж. Дж. Балларда, а также на саркастические нарративы Шекли и едкие антиутопии Саймака, на “трэш” и “чёрную” фантастику, на брутальные комиксы и криминальное чтиво. И, во-вторых, на модернистскую линию — в первую очередь на опыты Берроуза и Пинчона, а если копнуть глубже — на Беккета, Русселя, Лавкрафта, Кафку, Стивенсона, По, Свифта. И, конечно же, прав психогеограф Лос-Анджелеса писатель и фотограф Майк Дэвис, назвавший Гибсона “Джеком Лондоном дикой молодёжи 1990-х годов”. Почётное, между прочим, сравнение…
Итак, с самого начала киберпанк был критическим “контркультурным” направлением популярной литературы. Но что это в данном случае, собственно, означает? Киберпанки никогда не были подлинными аутсайдерами (за исключением, может быть, Ширли, игравшего в молодые годы в глухой панковской рок-группе и печатавшего свои рассказы в самиздатовских чикагских журналах), напротив, они, что называется, весело штурмовали хорошие издательства. Самую сильную их сторону составляла разносторонняя информированность, прежде всего информированность. Знания, почерпнутые из весьма разнородных источников, начиная с астрофизики и кончая “микрофизикой власти”. Плюс придирчивое внимание к ежедневной жизни, недовольство наличествующей культурой, дерзость коллажистов и плагиаторов, нетерпение, присущее бойцовскому политизированному мышлению… Киберпанки не были ни литературными, ни какими-либо другими незнайками, как не были они и выходцами из рабочего класса. С образованием у них было всё в полном порядке (Стерлинг прошёл университетскую подготовку по журналистике и политическим наукам, Стивенсон изучал лингвистику, компьютерное программирование и историю, Гибсон в одном интервью называет себя “неутомимым автодидактом”, Рукер и сейчас профессионально занимается математикой…). И опять-таки: в отличии от настоящих панков “киберы” сознательно пестовали в себе приверженность к определённым традициям анализа и критики, заявленным первоначально в эмансипаторской теории. Чем была занята теория в восьмидесятые-девяностые годы? Анализом “отношений власти”, критикой “репрезентации”, проблематикой “идентичности”, темой роста технологий, а также экологией, СПИДом, постколониализмом… Соответственно, и киберпанк сосредоточил своё внимание на: 1. “ненаучной футурологии” (Гибсон), 2.“техно(анти)утопии”, 3. субъекте.
Строго говоря, никакого будущего в книгах киберпанков нет. Ведь будущее — это изменение жизни, трансформация мира. В этом смысле киберпанки действительно немножко панки:No Future! И будущее в их текстах отсутствует не потому, что изменение жизни в принципе невозможно, а потому, что подлинной трансформации препятствуют определенные социальные силы. Вместо будущего в киберпанковских издевательских и печальных опусах — бесконечное ускорение капиталистической модернизации, тупое идеологизированное обещание всё новых (и лучших) домов, машин, товаров, технологий, имиджей. Вместо будущего — потребительская гонка, а заодно и гонка войны и вооружений. Вместо будущего — перманентная борьба одних мафий с другими. Так что скрывать нечего: мы имеем дело с традицией антиутопии.
Тем не менее условия существования киберпанковских антиутопий чрезвычайно сложны и многообразны. Общественные сети здесь всегда сотканы-спутаны так, что “черное”-“белое” (как и прочие очевидные оппозиции), если их вообще возможно различить, предназначены исключительно для дураков — чтобы их окончательно одурачить. Подлинный же выбор требует постоянных физических усилий и могучего интеллектуального напряжения. Но, к счастью, выбор всё же возможен и, разумеется, необходим. У киберпанков постоянно идёт схватка — и не только плохих с худшими. Сталкиваются силы власти и сопротивления, могущественных корпораций и маргинальных освободительных групп, авторитарного порядка и индивидуальных трансгрессий. Идея технологий и их конкретное социально-политическое применение проблематизируется. Кто завладеет новым великим изобретением — Семенем? В чьих интересах оно будет использовано? (см. роман Нила Стивенсона “Золотой век, или Букварь для благородных девиц”). Это — как старый вопрос Годара: для чего изобрели кино? И — для кого? И — против кого? Сам жанр антиутопии у киберпанков деконструируется и подвергается критическому осмыслению: а для кого пишутся антиутопии? И действительно ли антиутопии — против Утопии?
В 1996 году Кэти Акер (в рецензии на “Святой огонь” Стерлинга) констатировала: “Это вообще не научная фантастика. Стерлинг, как любой по-настоящему хороший журналист, показывает нам то, что скрыто в нашей сегодняшней жизни, то, что мы боимся в ней увидеть и рассмотреть”. Но что мы боимся рассмотреть в нашей жизни больше всего? Самих себя, разумеется.
Киберпанк в своём последнем анализе сосредоточен на субъекте, на индивиде, на отдельном существовании. Именно на “автономное” существование и проецируется весь бесконечный капиталистический апокалипсис, именно субъекта и атакуют бесчисленные всадники этого апокалипсиса: убийственные мегаполисы, невероятные эпидемии, кошмарная эксплуатация, чудовищное отчуждение, фашизоидные правительства, экологические катастрофы, технологический хаос, полицейские репрессии, террористические банды межпланетного уровня, идеологическое мракобесие, антипросвещение… Как индивид совладает со всем этим? Сможет ли субъект сопротивляться? Как конструироваться идентичность под давлением мира? Будет ли личность в этих экстремальных условиях всего лишь “реактивной” или она сможет переконструировать себя и стать подлинно “креативной”? И что вообще значит истинная “креативность”? Wow, какие вопросы! Читайте “Схизматрицу”, “Острова в сети” и “Zeitgeist” Стерлинга, читайте “Золотой век” и “Голого робота” Стивенсона, читайте трилогию (“Software”, “Wetware”, “Freeware”) Рукера, читайте “Игроков разумом” Кэдиган — и вы всё поймёте! Ответы — на каждой странице! Иногда неутешительные (идентичность — всего лишь хрупкий конструкт, созданный общественной репрессией), иногда сокрушительные (сопротивления не существует, есть лишь жалкий рессентимент угнетённых, тупая трансгрессивная реакция), иногда вселяющие безумные надежды (процедура создания подлинной идентичности возможна лишь в зонах победившего сопротивления, где и осуществляются необходимые эксперименты). Wow, какие сногсшибательные горизонты! Какой полёт воображения! Какая, опять-таки, информированность и искушённость в дискурсах!
Неудивительно, что киберпанкам расточают похвалы здесь и там. Их книги мгновенно переводятся на все европейские языки, их экранизируют, их рецензируют самые серьёзные (и несерьёзные) журналы… Ещё в начале девяностых Джонатан Крэри сопоставил их с Полем Вирилио, а недавно один английский критик (Марк Даунхэм) не постеснялся даже сравнить киберпанк с деятельностью ситуационистов. Вот уж смехотворное уподобление! Ситуационисты мыслили свою литературную практику как часть широкой активистской стратегии, как неуклонный переход к новой революционной теории, необходимой в ежедневной борьбе. Киберпанк же, в сущности, остаётся обаятельным литературным жанром, кокетничающим своей “высоколобостью” и одновременно брутальностью, и в этом смысле — довольно двусмысленным культурным явлением.
Из ситуационистской (и шире — радикально-активистской) перспективы киберпанк представляет собой литературный феномен, репрезентирующий формальную псевдосвободу и псевдокритику стилей и ценностей — ложную критику, характерную для сегодняшней культурной индустрии. Подозрительно выглядит уже широкая популярность киберпанка, постепенное превращение его в ходкий литературный товар. Повторяем: сейчас все, кому не лень, превозносят его, от журнала Elle до Нормана Мейлера. Недавно голливудский божок Ридли Скотт распространялся о “завораживующей изощрённости” и “эстетической радикальности” киберпанка. Ха-ха-ха! Повторение одних и тех же литературных приёмов, в основном заимствованных из субкультуры трэша и эстетики модернизма, воспринимается некоторыми его поклонниками как потрясающее новаторство. На самом же деле, киберпанк просто умело коллажирует элементы массовой культуры и фрагменты философских дискурсов — операция, которую в наше время должен легко производить любой натасканный студент, воспитанный на масс-медиа. И уж конечно, с точки зрения опытного политического активиста, “критика” у киберпанков редко когда превозмогает уровень безобидной, не слишком ожесточённой дискуссии на раскованой академической вечеринке, где все гости более или менее знакомы не только с сочинениями Ницше и Фуко, но и ещё и с трудами Рансье и Джеймисона. Покупайте интеллектуальные комиксы Боба Фергюсона!
Одним словом, успешный взлёт киберпанка весьма показателен в эпоху, когда глобальная система стремится тут и там привлечь массу малоинформированных людей к потреблению культуры — пусть даже и “критической”, пусть даже и “радикальной”, лишь бы циркуляция информации происходила в соответствии с левиафановскими запросами рынка. И, разумеется, никто не отрицает, что книги, как и фильмы, как и объекты визуального искусства, обладают внутренней способностью влиять на состояние читателя (или зрителя): “чары”, если угодно, находящиеся в распоряжении тех, кто сегодня имеет возможность выражать себя. В определённых границах эти люди могут довольно умело и тонко использовать заложенные в культуре силы вызова и протеста. Но характерной чертой сегодняшнего положения вещей является то, что “умелость”, “самостоятельность” и тем более “критичность” культурных деятелей в действительности сильно ограничены их институциональной принадлежностью к идеологическому аппарату производства и дистрибуции (и шире — их социальной детерминированностью), а степень их связи с господствующим образом жизни выявляет разочаровывающие пределы их начинаний. Киберпанки в сфере художественной литературы — то же самое, что Эрнесто Лакло или Славой Жижек в сфере социальной критики; каждый из них создаёт видимость определённой свободы стиля и содержания, но взяли они эту свободу не из собственной самоорганизованной практики, а из того, что были в состоянии усвоить из передового опыта эпохи — из институционально-критического контекста. А этого, по всей видимости, мало. Вместо подлинной свободы ежедневного преодоления отношений власти интеллектуальные работники используют, как годный для продажи товар, карикатурную свободу культурного продуцирования. Что, в свою очередь, отсылает нас к одной из самых острых социальных проблем современности — проблеме псевдокоммуникации.
Ну, и так далее…
Теперь понимаете, как должна выглядеть социо-культурная оценка киберпанка с точки зрения эмансипаторского активизма?
Впрочем, ограниченность собственной культурной работы осознают и сами киберпанки. Во всяком случае, Брюс Стерлинг — едва ли не самый подвижный, самый политизированный, самый активистски-ориентированный из них. Он, например, не только писатель, но и участник экологического движения, деятельный журналист и агитатор. Стерлинг много ездит по миру и встречается с самыми разными людьми — от питерских деморализованных художников до аргентинских воспрянувших духом анархистов. Его тексты об этих поездках подчас просто смехотворны и абсолютно беспомощны, а подчас довольно проницательны и едки. Нил Стивенсон тоже участвует в активистском — на этот раз хакерском — движении, озабоченном критикой нормализованной дигитальной культуры. Руди Рукер также ощущает недостаточность литературной деятельности и всячески старается выпасть за её рамки — занимается живописью, фотографией, говорит о необходимости экспериментирования в ежедневной жизни… Эх, как далеко всё это от настоящей перекройки мира и себя! (Штудируйте ситуационистов!) И всё-таки, хорошо, когда люди недовольны собой и своим окружением, если только они действительно недовольны. Но верить киберпанком на слово не нужно, как и никому другому. Бдительность, бдительность!
Едва ли не самый блистательный киберпанковский нарратив мы нашли у Пэт Кэдиган. Правда, при ближайшем рассмотрении эта история оказалась совсем не киберпанковской (хотя почему бы и нет?). Ну и не важно. Вот, послушайте.
Когда Пэт была маленькой девочкой, у неё умерла бабушка. Однако Пэт узнала об этом не сразу, потому что родители не хотели ей сказать — боялись напугать. Они увели Пэт в детскую, уложили в постель и приказали спать. Пэт чувствовала, что в доме происходит что-то особенное и что её не хотят к этому допустить. Поэтому она схитирила: притворилась спящей, а когда её мама поверила и вышла из детской, тихонько встала и прокралась в комнаты взрослых. Там она и увидела мёртвую бабушку. Но, вопреки всем ожиданиям, Пэт не испугалась, хотя и была сильно поражена. Она смотрела на бабушку во все глаза, смотрела несколько минут, а потом ей в голову пришла такая мысль: “Ну, если это произойдёт и со мной, значит бояться нечего. Вот здорово! Нечего теперь трусить! Я могу делать со своей жизнью всё, что захочу! И никто мне не помеха! Ну и клёво же!”.
И это, на наш взгляд, действительно здорово. То есть это совершенно здравая мысль. Бояться и в самом деле нечего. Замечательно, что эта мысль пришла в голову такой маленькой девочке. Значит, человеческий род не совсем безнадёжен.