Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2003
Иконичность — пространственность — мифологичность — личностность. М.: Новое литературное обозрение, 2003. 176 c. Тираж не указан. (Серия «Научная библиотека», вып. XXXI)
Происходит это целенаправленно или нет, но издательский дом «Новое литературное обозрение» делает все возможное, чтобы от прежней репутации книжной серии «Научная библиотека» — приложения к когда-то лучшему в России литературоведческому журналу — не осталось и следа. Очередной выпуск серии заставляет опасливо задуматься: сколько же открытий чудных готовят в недалеком будущем недра редакционного портфеля «НЛО»? До сих пор издательство успешно убеждало своего читателя в том, что у него, читателя, должен быть выбор — покупать книжки правильные, авторитетные и предсказуемые (у каждого они свои) или расширять свое сознание за счет странностей, вроде «Толкования путешествий» А. Эткинда или «Курса на худшее» Д. Токарева. Можно по-разному относиться к странностям, но без них живется скучновато. Можно ведь и пожертвовать некоторой частью прежней аудитории, только бы изменяться, неустанно доказывать мобильность, ликвидность, конкурентоспособность и т. п. Но выпустить кандидатскую диссертацию, выполненную южнокорейским аспирантом в Пушкинском Доме под руководством Б. Ф. Егорова и представляющую собой растянутое на 150 страниц реферативное изложение известных статей Ю. М. Лотмана, — это, кажется, чересчур сильный ход.
Чуть больше года назад мне довелось писать о похожей диссертации, имевшей, впрочем, более претенциозный заголовок, написанной значительно хуже, но и изданной мизерным тиражом в издательстве далеко не первого разряда1 . Тираж книги Ким Су Квана неизвестен, но даже если он сравнительно мал, очевиден качественный прорыв квалификационных работ: из братской могилы ВАКа — в престижный черно-белый переплет, увековечивающий имя автора на скрижалях русской науки. С упомянутой книжкой И. Чередниченко рецензируемое издание сближается не только тематически. Авторы имеют одних и тех же патронов в лице Б. Ф. Егорова и М. Л. Гаспарова. Для книги Ким Су Квана маститые ученые смастерили более или менее детальную рамку: скупая биографическая лирика послесловия Егорова уравновешивает концептуальный, вернее, идеологический message вступительной заметки Гаспарова. Это тот случай, когда обрамляющие тексты заслуживают не меньшего, если не большего внимания, чем основной массив книги. Если имя Б. Ф. Егорова уже прочно ассоциируется с сувенирной индустрией и провоцирует вполне определенные ожидания — особенно после выхода в том же «НЛО» приторно-сусальной биографии Ю. М. Лотмана (1999)2, — то появление в таком контексте М. Л. Гаспарова, известного своим перфекционизмом, все еще внове. Быть может, он полагает, что великое дело должно продолжаться любой ценой, в том числе — ценой превращения некогда авторитетной научной школы в неряшливый набор общих мест и спекулятивных оппозиций наподобие «единства в многообразии», «целостности в разнонаправленности» и пр. А может, напротив, М. Л. Гаспаров так разочаровался в возможной рефлексии структурализма, что для него любая очередная неудача на этом поприще — удовольствие от текста и отдохновение души. Обе версии вполне реалистичны, вернее, диалектичны и взаимодополнительны, если исходить из заметки «Диалектика Лотмана», которую Гаспаров предпослал книге своего молодого коллеги.
Почти не обращаясь к материалу самой книги, автор предисловия размышляет в русле своей более ранней статьи «Лотман и марксизм» (НЛО. 1996. № 19). Суть остается прежней (генезис идей Лотмана из Гегеля при посредстве Маркса), но пафос противопоставления истинной науки и всякой анонимной накипи с годами становится все более карикатурным. «Некоторым современникам это <научное мышление Лотмана. — Я. Л.> казалось скучным; они стали рассматривать культурные явления не на уследимом культурно-историческом фоне, а на неисповедимом фоне собственных вкусовых ассоциаций. Они назвали себя постструктуралистами. Лотман относился с интересом к их наблюдениям, но ему с ними было не по пути» (с. 5). Риторика данного отрывка невольно зароняет подозрение в том, что перед нами — стилизация, своего рода сказовое повествование. Субъект этого повествования — мудрый простак, открывающий истину сложных вещей, над которыми ломает голову неопытная молодежь. Ориентиры предельно ясны; четко проложена граница между теми, кто «за», и теми, кто «против». Прямо как в памятной книжке про структурализм, выпущенной издательством «Прогресс» в 1975 году. В одной ее части преобладали умные буржуи и эмигранты, в другой — какие-то полудурки из стран Варшавского договора. Враги начеку во все времена, в наши дни это некие постструктуралисты3. Они то против, как Баба Яга, то втираются в доверие, прикрываясь святыми именами. «Если разобрать сочинения Лотмана на отдельные суждения, то между ними легко найти противоречия. Этим с готовностью пользуются постструктуралисты, чтобы его себе присвоить» (с. 9). Но Лотман не с ними, он не хвастается, как некоторые, тем, что убивает Пушкина всякий раз, как читает его. Это они, душегубы, прикрылись безответственным понятием «смерть автора», уйдя после мокрого дела в несознанку. Что за пример подрастающему поколению! Не ровен час, все начнут искусством заниматься, т. е. перейдут на сторону злейшего врага структурализма. Пусть хотя бы знают, что «для филолога такое поведение невозможно» (там же).
Для искусства (т. е. постструктурализма) такое выступление — находка, пример неуправляемого, т. е. наиболее эффективного, отвлечения от предмета. Книга Ким Су Квана совершенно не интересует Гаспарова, использующего ее как очередной повод высказать свои любимые соображения о важности практической работы «настоящего» филолога, послужившей Лотману тем фундаментом, на котором он планомерно возводил здания своих теоретических обобщений. Как и у Декарта, канонизировавшего метафору знания как здания, у Лотмана нет места завиральным идеям. Образ прозрачного и логичного перехода от практики к теории имеет решающее значение для той рецепции структурализма, которую удобно было бы назвать охранительной в противоположность критической. Нет ничего более нелепого, чем применять к структурализму мерки, скажем, Поля де Мана с идеей теоретической слепоты как аналитического прозрения или Терри Иглтона с его фукианскими спекуляциями на тему «знания-власти»4. Следует исходить лишь из перспективы научной, т. е. себе подобной, т. е. структуралистской критики. Из-за этого критическая концепция структурализма, которую предлагает Ким Су Кван, чревата неустранимыми ошибками: ведь автор с необходимостью пребывает по отношению к структурализму в состоянии пост-. Отсюда, разумеется, невнимание к проблеме генезиса и недостаточный упор на литературоведческую практику, которая якобы совершенно непроизвольно подводила Лотмана к масштабным, а главное, ответственным теоретическим обобщениям. Ни слова во грехе!
М. Л. Гаспаров, что ни говори, строг. Другое дело — научный руководитель Ким Су Квана, считающий, что его ученик — «теоретик от Бога и от рождения» (c. 167), который получается сродни Достоевскому. Дело в том, что Валериан Майков, сравнивая Гоголя и Достоевского, отмечал, что для последнего «самое общество интересно по влиянию на личность человека. И, перефразируя Майкова, можно сказать о Ким Су Кване, что сама художественная литература для него интересна как материал для теории, да и творчество Лотмана, хотя бы его историко-литературоведческое наследие, интересно как фундамент для теоретических концепций» (там же). Хотелось бы заметить, что свойство видеть в художественной литературе материал для теории присуще не только Ким Су Квану, но является презумпцией науки о литературе, похож ее представитель на Достоевского или нет. А вот с уподоблением творчества Лотмана художественной литературе выходит легкий постмодернистский конфуз. Вполне, быть может, неосознанный. И автор тут ни при чем. Это научный руководитель перестарался, родив сравнение с Достоевским из неуемных восторгов по поводу неожиданной самостоятельности аспиранта. «Мне не пришлось (как иногда, увы, случается!) снабжать ученика идеями, переписывать за него абзацы или целые страницы текста. Ким Су Кван все делал сам» (с. 166; курсив Б. Ф. Егорова). Какое счастье! И как дико видеть такие признания в послесловии к книге, изданной одним из ведущих интеллектуальных брэндов страны…
Неловкое чувство вызывает этот титул — «теоретик от Бога и от рождения». Именно титул, а не его носитель — несомненно, достойный уважения человек, сочинивший очень посредственную, но тематически значимую работу. Сделай он своим объектом Толстого или Трифонова, и книги бы не было, история бы не заметила ее, как не замечает тысячи подобных. Но так «теоретик» не только придумал, но уже широко разрекламировал свою «теорию». Возможно, она и кажется таковой сотрудникам института, в котором нет специальности «теория литература». Вероятно и то, что наличие этой специальности вряд ли способствовало бы каким-то изменениям. Что же в итоге получилось у автора?
Как уже было сказано, Ким Су Кван находится в отношении своего объекта в многоэтажной метапозиции. Он так или иначе учитывает опыт и перспективу нескольких формальных и концептуальных сдвигов, происходивших в сознании Лотмана, внутри тартуско-московской семиотической школы и вокруг нее на протяжении свыше четверти века ее более или менее константного существования. Занимая при этом позицию чистого (в терминологическом смысле — наивного) наблюдателя, он фиксирует, что наследие Лотмана в целом отличается двусмысленностью, хотя и состоит из вполне законченных и непротиворечивых частных высказываний, вы-строившихся по временной шкале от полюса «панлингвистической системности и логической предсказуемости» к полюсу «принципиального └полиглотизма“ и непредсказуемости» (с. 15). Сама по себе идея эволюции использует образ движения, которое есть непрерывное развитие от состояния к состоянию. Уникальность этого повсеместного процесса у Лотмана, считает Ким Су Кван, состоит в том, что в его развитии как ученого каждое новое состояние не отменяет другое, а учитывает его и трансформирует. Поэтому, осеняет диссертанта, для изучения индивидуальной эволюции Лотмана (непременно в контексте эпохи) следует заменить «традиционный хронологическо-эмпирический подход» «типологическим подходом особого рода, сориентированным на изучение этой эволюции как некоего динамического единства» (с. 20). Автору все само идет в руки — ведь у Лотмана тоже традиционные подходы заменялись 40 лет назад нетрадиционными, ширилась постройка обобщений, чтобы для обозначения невнятного, хотя и вероятного динамического единства был в итоге выдуман термин «семиосфера». Предел научности и жизненности. Семиосфера, как и все последующие порождения позднего Лотмана, обнаруживает одну квазирелигиозную мечту — создать полную, всеохватную теоретическую модель, какая бы соответствовала биению жизни, предусматривала невозможное, равно работала на топливе норм и исключений. Аналог столь же дерзновенного и парализующего универсализма предлагал разве что помянутый Декарт и, в меньшей степени, Ч. Пирс. Но они были философами. Лотман же подчеркивает, что он не философ5. Его нарративная маска — научный аскетизм.
Приступив к анализу такой самодостаточной и всеобъемлющей претензии, Ким Су Кван идет по тому пути, который навязывает ему универсальная машина лотмановской семиотики. В двух словах схема действий простая: берется понятие, которое кажется часто встречающимся в текстах Лотмана («иконический знак», «пространство»), и превращается в инструмент «типологического» анализа текстов самого Лотмана. Это называется оптимизация труда и безотходная технология. Приведу пример развертывания теоретической мысли автора. Пересказывая концепцию модели в искусстве, Ким Су Кван говорит, что «поэтический текст — это модель, т. е. некий целостный знак, тем самым моделирующий свое содержание. Отсюда становится понятным следующее утверждение Лотмана: «Произведения искусства строятся по принципу иконических знаков (1967а, 388). Это действительно так, потому что только один тип знаков — иконические знаки — может быть приравнен к моделям по своему определению» (с. 31). Далее следует вывод о том, что такая методология в равной мере обращает внимание на план выражения и на план содержания. Программируется выход за пределы узколингвистического понимания структуры. Отодвинув заявленный типологический подход, автор ищет подтверждения тому, что концепции Лотмана то были «шагом вперед» по отношению к формалистам (с. 36), то предвосхитили работы Ю. Манна о Гоголе (с. 61), то, развиваясь подчеркнуто независимо от Бахтина, заставили гуманитарную науку по-новому взглянуть на макроструктуру космоса, «начав новый диалог» с В. Вернадским (с. 126). Не выходя за пределы, заданные одним суггестивным объектом, трудно следовать типологическому подходу, в основе которого лежит сопоставление вещей (предпосылка типологизации). Вместе с тем в работе есть и такие попытки сравнения близких понятий, которые можно признать иллюстративными, удачно высвечивающими фундамент различия. Так, Ким Су Кван интерпретирует соотношение терминов «текст в тексте» (Лотман) и «интертекст» (постструктурализм) как отношение порядка и беспорядка. «└Текст в тексте“ является не беспорядочным накоплением разнородных текстов (интертекст), а представляет собой сложную, иерархически организованную, работающую систему» (с. 97). Оставляя без внимания вольное толкование «интертекста», можно только порадоваться чистоте эпитетов, описывающих текст-монстр тотально осмысленного, организованного мира, в котором комфорт-но бодрой науке и неуютно утомительному искусству.
Глубокое проникновение в толщу обобществленных идей Лотмана не придало исследованию остроты, но, напротив, завело автора в некоторый тупик, который отчетливо выразился в следующих словах: «Может быть, истинное достоинство творчества Ю. М. Лотмана заключается в том, что оно могло существовать более 30 лет под названием └структурно-семиотической теории“, несмотря на все доктрины и сомнения своей эпохи, причем не пытаясь разрешить их каким-то односторонним образом и, скорее, противостоя им └изнутри“» (с. 156). Может быть. Спорить тут не с чем, как нечего и утверждать.
Вообще, позитивный пафос работы вызывает сочувствие. Хорошо, что автор, хотя бы в силу поколенческих причин, не считает разрыв между структурализмом, его преемниками и оппонентами непреодолимым. Хорошо, что во всех интеллектуальных проектах ему открывается одно фундаментальное свойство — невозможность субъекта поставить себя в состояние «полной вненаходимости» (с. 155). Максимально радикальной во всей работе мне представляется фраза, брошенная автором на заключительной странице: «Почему постмодернизм как сила, └подрывающая самые устои культуры“, в конечном итоге не может быть ничем иным, кроме культуры как таковой?» (с. 156). И действительно…
Редактора у книги фактически нет. Сноски оформлены по усеченной методе, распространенной в научных работах для внутреннего пользования (курсовые, дипломы, черновики кандидатской). Это значит, что в ссылках на статьи, входящие в авторские сборники, фамилия автора перед названием книги не повторяется, в результате чего сборник работ одного автора с легкостью уподобляется коллективному. Число ошибок и опечаток просто возмутительное. Автор путает инициалы П. Гржибека (с. 93); ссылается на статью С. Козлова, где есть слово randez-vous (с. 109); превращает Ю. Кристеву в Ю. Крестеву (с. 95, 163), причем как в русской, так и латин-ской транскрипции — J. Kresteva (с. 165); вместо Princeton пишет Prinston; заглавие (по-видимому, нечитаной) книги Фредрика Джеймсона «The Prison-House of Language» усекается до обратной кальки «The Prison of Language»; в слове Minnesota пропущена одна буква n; The University of Chicago Press превращается в сомнительное Chicago Press и т. д. Все сложности с латин-ским написанием — на одной странице, ибо список иноязычной литературы по необъятной теме составил 8 позиций из 85, которые, в свою очередь, не отражают некоторых интересов автора, например его знакомства с рецептивными идеями Вольфганга Изера по реферату И. Солоухиной в сборнике «Художественная рецепция и герменевтика» (М., 1985) (с. 104). Немед-ленно вспоминается, что у Игоря Чередниченко, опуб-ликовавшего свою «монографию» о тартуско-москов-ской школе за полтора года до Ким Су Квана, было 5 иноязычных ссылок (тоже, кстати, в неполном списке). Сложно оспаривать факт количественного роста, отражающего качественный охват. К тому же, в отличие от своего предшественника, Ким Су Кван не стал лукавить и вынес тексты-объекты отдельным списком: это 52 ра-боты Ю. М. Лотмана, не только составляющие материал книги, но и практически ограничивающие собой круг текстов, к которым ее автор прибегает в ходе своего круто сваренного теоретического анализа.
1 Ян Левченко. [Рец. на кн.:] Игорь Чередниченко. Структурно-семиотический метод тартуской школы. Монография. СПб.: Золотой Век, 2001. 200 с. Тираж 300 экз. // Новая Русская Книга. 2002. № 1. С. 90—92.
2 См. рецензии в «Русском Журнале» Евгения Горного и Игоря Пильщикова (http://www.russ.ru/krug/19991125_gp.html; сокр. вариант: Новая Русская Книга. 2000. №1) и Глеба Морева (http://www.russ.ru/krug/19991125_morev.html).
3 Хотелось бы все же знать, кто эти люди. Вот, например, Г. А. Левинтон, по крайней мере, прямо говорит о «совершенно идиотической критике, вроде Дж. Каллера» [Георгий Левинтон. Заметки о критике и полемике, или Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений (Ю. М. Лот-ман и его критики) // Новая Русская Книга. 2002. № 1. С. 15].
4 Структурализм был «безжалостной демистификацией └естественного“, отказом от буржуазно-гуманистического благочестия и выставлением └правды“ как └продукции“, но одновременно он был и крайне ограничен в критике того социального порядка, чьим порождением являлся» (T. Eagleton. The Function of Criticism. From the Spectator to Post-Structuralism. London, 1985. P. 96).
5 Ср. известное вступление к «робкой» предфилософской работе 1989 года: «Предлагаемое читателю краткое изложение некоторых исследовательских принципов не следует рассматривать как претендующее на философское значение. Это лишь попытка обобщить опыт исследования конкретных фактов из истории культуры» (Ю. М. Лотман. Культура как субъект и сама-себе-объект // Ю. М. Лотман. Избр. статьи. В 3 т. Т. 3. Таллинн, 1993. С. 368; курсив мой).
Ян Левченко