Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 2, 2003
Павел Пепперштейн — художник, один из основателей группы «Инспекция Медицинская герменевтика», писатель. Автор книг: «└Великое поражение“ и └Великий отдых“» (М., 1993), «Диета старика» (М., 1998), «Мифогенная любовь каст» (Т. 1: М., 1999, в соавторстве с Сергеем Ануфриевым; Т. 2: М., 2002; см. рецензию Надежды Григорьевой на с. 26) и др.
Я хочу поговорить о романе «Мифогенная любовь каст» в нетривиальном, прагматическом контексте. Известно (во всяком случае, после блестящей рецензии Елены Рабинович на первый том романа*), что вы с Сергеем Ануфриевым планировали создать новый национальный эпос, т. е. произведение классическое, входящее в школьные учебники. Рефлексировали ли вы над такой составляющей текста, как популярность и затем продаваемость? Над тем, из чего состоит понятие «бестселлер»?
Да, конечно. Нужно сказать, что это — свойства бестселлера — предполагалось и являлось частью его классичности. Здесь можно ввести такое псевдокантианское понятие, как «бестселлер в себе». Можно сказать, что это произведение настолько было запрограммировано и написано как бестселлер, что в дальнейшем не имеет никакого значения, является ли оно бестселлером или нет. Это такое антикапиталистическое понимание бестселлера. Можно сказать, даже идеалистическое, эйдетическое понимание. Роман как бы представляет собой эйдос бестселлера. В связи с чем его товарная судьба оказывается совершенно не важна. В реальности, кстати, так оно и есть. Потому что понять, является ли этот роман бестселлером или нет, абсолютно невозможно. Я, например, этого понять не могу. Никаких денег я толком не получил, поэтому для меня это, конечно, не бестселлер.
Недавно я видел ваш роман под номером «три» в списке бестселлеров в одном глянцевом журнале…
Я тоже знаю, что «Мифогенная любовь каст» номинально является бестселлером. Но это именно бестселлер в русском понимании. Я вообще думаю, что это самый бестселлерный роман. Потому что он является бестселлером по своему жанру. То есть он написан в жанре бестселлера.
Что такое «жанр бестселлера» в твоем понимании?
Это сложный вопрос. Наш роман, в общем, не соответствует реальным критериям бестселлера, которые существуют на книжном рынке, как вообще не соответствует этому рынку. Он почти что не существует на этом рынке. Он существует на рынке фантазмов. И он выводит, в част-ности, фигуру бестселлера, как фантазм, на первый план. Что является глубоко правдивым исполнением роли вещать правду на уровне не темы романа, а как бы его контекстуального функционирования, фигурирования, поскольку отчасти его судьба является моделью российской экономики в целом. В нашей стране, в существующей в данный момент экономической ситуации, так все и происходит: для того чтобы быть бестселлером, книга не должна хорошо продаваться или покупаться. Для того чтобы быть главным поставщиком газа, «Газпром» тоже отнюдь не должен соблюдать те критерии, которым обязан соответствовать главный поставщик газа и т. д. То есть до сих пор мы видим, что эйдетическое существование вещей, в том числе эйдетическое существование товаров, глубоко независимо от денежного эквивалента. Также и деньги сами по себе являются эйдосами до сих пор. И это не есть отставание от современного, постиндустриального, посткапиталистического общества, а есть в чистом виде вскрытие сути этого общества. Более откровенная, незавуалированная подача его глубоко символических структур.
Использовались ли вами, были ли заложены в конструкцию текста какие-то специальные техники повествования, коды, рассчитанные на различную, в том числе широкую, аудиторию?
Конечно. Во-первых, применялся прием, о котором я уже неоднократно говорил, это прием двойной адресации, который является общим и для современных блокбастеров. Продукт такого рода, как, например, фильм «Матрица», обязательным образом имеет двойную адресацию. С одной стороны, он должен выходить в массового зрителя и быть продуктом, а не просто феноменом массовой культуры. С другой стороны, он рассчитан на внимание интеллектуалов, на анализ с их стороны. И более того, предполагается, что по этому произведению интеллектуалами будет производиться определенное гадание, некое вычисление скрытых аспектов современной ситуации. Мы видим подобное отношение к голливудским фильмам. Современные западные философы, Жижек и многие другие, строят свой дискурс на анализе именно массового голливудского кино, а вовсе не на анализе фильмов Триера или других альтернативщиков. Поэтому о жанре здесь можно сказать, что он встраивается именно в киножанр, а не в литературные жанры, существующие в русской литературе. Это жанр блокбастера как огромного экранного полотна. Он близок к «Властелину колец», но именно к киноверсии «Властелина колец». Здесь есть элементы серийности. У таких блокбастеров должно быть, как минимум, две серии. «Терминатор-1» и «Терминатор-2».
Первый том и второй том…
Да, первый том и второй том — это обязательный момент. Затем в подобной ситуации характерны некоторые изменения авторства. То есть вначале идут два автора — Сергей Ануфриев и я. Затем иду только я. Если появится третий том, то там могу быть я и еще кто-то или Ануфриев и еще кто-то. Этот слайдинг авторства тоже закодирован в подобного рода продукты, потому что, как мы знаем, «Терминатор-1» снял Земекис, а «Терминатор-2» — Тим Бартон. Или наоборот. Я сейчас уже не помню, но это не важно…
Представляешь ли ты свой роман экранизированным?
Да, бесконечно представляю и представлял его экранизированным еще до того, как он был написан, когда он только придумывался. Он с самого начала придумывался как экранизированный. Более того, в моей голове, в моем воображении хранится довольно много версий его экранизации, которые я бы с наслаждением курировал, будь у нас свой Голливуд. Я не знаю, подходит ли этот роман для существующего Голливуда, американского. Он слишком патриотичен в советском смысле слова. А Голливуд — это американское патриотическое сооружение. Но «Любовь каст» написана для экранизации в несуществующем постсоветском Голливуде, которого действительно нет. И его долго еще не будет. Скорее всего, его вообще не будет, что страшная трагедия для нашей культуры. Можно сказать, что если его не будет, то и нашей российской культуры не будет.
Ты употребил слово «патриотизм» применительно к своему тексту. Это слово — из лексикона послед-них двух-трех лет. Всю эпоху девяностых, когда роман и замышлялся и писался, слово «патриотизм» не было доминирующим словом в общественном дискурсе. Сейчас, в путинскую эпоху, патриотизм «на коне». Случайно ли роман вписался в этот новый идеологический тренд, или ты предугадывал его, предугадывал появление такого общественного пово-рота?
Во-первых, было очевидно, что он, этот тренд, будет. Но момент патриотизма был и в течение девяностых годов. Я не согласен с тем, что его не было. Как ни странно, в ельцинском правлении, в фигуре Ельцина был более искренний патриотизм, чем в фигуре Путина. Он был более искренним, потому что он был более натуральный, особенно благодаря тому что в нем были трагические и трагикомические черты, как в произведениях большой русской литературы. Я имею в виду классиков XIX века. Которые весьма патриотичны и при этом отнюдь не комплиментарны по отношению к России. Это то, что называется подлинным патриотизмом. Я имею в виду критический патриотизм. В русской традиции заложено недоверие к комплиментарному патриотизму — он называется «квасным патриотизмом» и не поощряется. Это нужно для укрепления государственности, для фасада государства, но все понимают, что это не по-настоящему, это для иностранцев. Настоящий патриотизм в нашей традиции должен быть критическим. Такой патриотизм приобрел в ельцинский период официозный характер. Это не обычная для истории России ситуация, когда критический патриотизм стал официальным, открытой позицией государства, официальной риторикой огромного государства — России. Критические высказывания о себе, о том, что мы говно, были пропитаны невероятной любовью к себе и нежностью. Причем любовью с большой буквы. Не просто самомнением, а религиозной, просветленной любовью. Это и есть достояние ельцинского периода. Сейчас патриотизм становится снова более нор-мативным и, таким образом, выходит из сферы высокой культуры в область чего-то необходимого.
Как твой роман существует в условиях этого изменения прагматики патриотизма? Меняется что-то в его смыслах, в его восприятии?
Я бы сказал, что роман вскрывает патриотизм более глубокого порядка, чем критический патриотизм, который я упомянул перед этим, а именно патриотизм психоделический. Психоделический патриотизм — это тот патриотизм, который является, когда человек спит или когда он находится в галлюцинозе, то есть не вполне сознательных, не вполне контролируемых сознанием состояниях, которые принято называть глубинными. Конечно, этот патриотизм присутствует в очень многих людях. Хотел сказать во всех, но, может быть, и не во всех. Трудно сказать, но, короче говоря, патриотизм является, как всякая любовь, — эротическим обстоятельством. И, как всякое эротическое обстоятельство, является содержанием не только сознания, но и подсознания и вообще бессознательного. Любовь к Родине — это один из мощнейших эротических бессознательных в основном процессов, феноменов. Как форма сексуальности он крайне важен для очень многих людей. И поскольку сексуальность непосредственно связана с миром воображения, с порождением образов и существованием их в нашем внутреннем пространстве, то, конечно, именно эту связь и отражает наш роман. И речь идет о любви к Родине не столько в ее политическом, сколько в ее эротическом и галлюцинаторном исполнении.
В России бестселлер, хотя бы номинальный, определяется критикой не по результатам продаж, а, так сказать, авансом. В частности, таков механизм премии «Национальный бестселлер», на которую ваш роман выдвигался. Удовлетворен ли ты тем, как «Мифогенная любовь каст» была прочитана русскими критиками?
Кстати, я не знаю, каковы результаты этой премии? И получил ли наш роман эту премию или нет?
Нет, премию получил другой текст. Сочинение двух русских рижан — неких Гарроса и Евдокимова — «[голово]ломка».
Все это, к сожалению, прошло мимо меня…
Знаком ли ты вообще с критикой второго тома «Мифогенной любви каст»?
Я прочел то, что было опубликовано в журнале «Афиша». Что мне понравилось? Больше всего мне понравилась графическая схема сопоставления событий Великой Отечественной войны и событий романа. Это было мне близко и в духе моих собственных мыслей. А другие критические отзывы до меня не дошли. Я, конечно, слышал отклики людей, которых я знаю, своих знакомых. Это нормальные человеческие отклики. Кому-то это больше нравится. Кому-то… Вообще-то, всем нравится. Роман задуман так, чтобы всем нравиться. Это одна из установок текста, необычная для современной культуры, потому что современное искусство и современная литература включают в себя установку «нравиться не всем» и строить свой успех от противного. Например, многих шокировать. И это в современной ситуации является очень хорошим способом создания успешного текста, произведения. В данном случае это необычная, бла-гостная установка произведения, что оно всем нравится … Что-то типа сказок Андерсена. Трудно найти человека, которому бы они не нравились. Они настолько пропитаны желанием всем нравиться, что поэтому они и всем нравятся, поскольку желания вообще исполняются. Но хочется подчеркнуть, что нравиться всем — это далеко не самая успешная стратегия в современной культуре. И в этом смысле это достаточно отважная и самопожерт-венная позиция — всем нравиться. Этим ты добровольно отказываешься от большого куска, который называется успехом. Как это ни парадоксально.
Но, с другой стороны, стратегия «всем нравиться» — это, на мой взгляд, одна их необходимых составляющих стратегии автора, который претендует на то, чтобы написать бестселлер.
Да, но здесь имеется претензия не просто написать бест-селлер, а еще и классическое произведение, которое вошло бы и в школьную программу. То есть оно должно воздержаться от этого сиюминутного «всенравления», что обеспечит то, что оно будет нравиться всегда. Некоторые, однако, говорят, что, возможно, это и было бы так, но, например, присутствие в нашем тексте мата, даже весьма скромное, присутствие каких-то порноэлементов может воспрепятствовать такому ходу вещей. Хотя я думаю, что роман написан исходя из гипотезы о том, что мат перестанет быть шокирующим и нелегальным языком, а станет абсолютно нормальным, абсолютно легальным языком литературы.
То есть, на твой взгляд, критерии классичности в искусстве вообще и в литературе в частности сейчас сдви-гаются?
Хотелось бы верить, что они сдвигаются. И в этом смысле наш роман является экспериментом, потому что, хотя мы видим массированное использование мата в современной русской литературе, до романа «Мифогенная любовь каст» он в основном использовался как необычный, эксклюзивный элемент. Даже там, где он используется довольно мощно. В нашем романе он впервые использован как абсолютно естественная речь, никакого акцента на нем нет. И такое использование матерных слов в качестве прилагательных, типа «зазвучали охуевшие голоса», «он увидел выбитое на хуй окошко», — это совершенно незаметные для автора и для читателя элементы текста. Хотелось бы верить, что мат в этом романе впервые выйдет на уровень незаметности и в обыденность, в которой он давно существует в устном использовании. Он совершенно не должен быть акцентуирован ярко. И здесь с ним смыкается тема любви к Родине. Ведь это роман о любви к Родине, что заявлено в его названии. Мат же является одной из персонификаций Родины. Это же Мать с твердым окончанием. Некая, как сказал бы Фрейд, фаллическая мать. И в этом смысле любовь к мату и желание видеть его никого не шокирующее, никого не оскорбляющее, не обижающее нормальное, законное место в языке, в жизни, в литературе и, наоборот, его ласкающее, терапевтичное использование — является частью любовно-патриотической ориентации нашего романа.
Беседу вел Глеб Морев