Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2003
Как всякий человек, выходец из России вынужден так или иначе позиционировать себя на интернациональном рынке. В России, однако, отношения внутреннего и внешнего традиционно воспринимаются болезненно, что в практическом плане читается как якобы осуществляемый Западом жесткий запрет на универсалистские темы для выходца из слишком “особенной” страны. Борис Гройс, философ, теоретик культуры и один из примеров того, как вышеописанный запрет может быть обойден, описал широко известное понятие “русской души” как рыночную стратегию продажи себя Западу в качестве необходимой ему спиритуальной и мистической альтернативы (“Россия как подсознание Запада”). Сам Гройс, однако, построил свою успешную карьеру вовсе не на этой стратегии, сумев капитализировать прежде всего на универсалистском потенциале советского. Именно это позволило ему с блестящей степенью дистанцированности описать механизмы действия как русского авангарда и сталинской культуры (“Gesamtkunstwerk Stalin”), так и искусства современного капиталистического и посткапиталистического мира (“О новом” и последующие книги). В предлагаемом вниманию читателей “КМ” недавнем тексте Гройс делает следующий примечательный ход — раскрывает универсализм культурной стратегии “русского”, очищая это “русское” от националистических и этнических коннотаций. Тем самым открывается желанная возможность де-провинциализации русского дискурса. Именно в этом всегда состояли главные заслуги Гройса перед этим дискурсом.
Олег Кулик, беседа с которым следует за статьей Гройса, начал позиционировать себя в интернациональном контексте в совершенно иную эпоху (Гройс — в начале 1980-х, Кулик — в начале 1990-х). Он, как художник, постарался извлечь все возможные выгоды из приложения к России постколониального дискурса, когда той или иной нации, жертве западного колониализма, полагается твердая квота на национальную репрезентацию. В своих жестких перформансах, где он представлял себя агрессивной собакой, Кулик вырвал эти квоты буквально зубами. Одновременно, чувствуя, как смыкаются вокруг него стены постколониальной геттоизации, Кулик выразил всю ярость жаждущего вырваться из национального контекста, жестко определяемого извне, со стороны “правящих” культур.
Стратегия Кулика представляет собой разительный контраст подчеркнутой “coolness”, с которой выступает Гройс. Но обе стратегии, как видим, можно считать успешными.
Екатерина Деготь
В ОЖИДАНИИ РУССКОЙ КУЛЬТУРНОЙ
ИДЕНТИЧНОСТИ
Борис Гройс / Вена—Карлсруэ
Будучи русским, на Западе снова и снова сталкиваешься с вопросом о русской национальной идентичности и каждый раз, пытаясь ответить на этот вопрос, чувствуешь неловкость и беспомощность. Причина этой неловкости легко объяснима. Вопрос о культурной идентичности, в сегодняшнем понимании этого слова, является вопросом о прошлом, о до-современной культурной традиции, которую тащит на себе ее носитель, находясь на пути в современность. При этом ожидается, что свойства этой традиции зависят прежде всего от этнического, вернее, национального происхождения ее носителя. Однако в прошлом у сегодняшнего, постсоветского русского — вовсе не таким образом понятая национальная культурная традиция, а коммунизм, марксизм-ленинизм и пролетарский интернационализм. Прошлое сегодняшнего, постсоветского русского антинационально. Его культурная идентичность — неидентичность. Или, если угодно, она является наследием универсалистской мечты — мечты взорвать все частные идентичности, трансцендировать их и даже уничтожить.
Как известно, советская власть окончательно установилась после долгой и жестокой Гражданской войны, войны красного “Интернационала” против белой “России”, в которой “Интернационал”, как мы знаем, победил. В советское время все национально-русское или переиначивалось в русле официальной идеологии до полной неузнаваемости, или просто запрещалось. Русская философия, русская историография, значительная часть национальной литературы, русская религиозная традиция и даже элементарные знания традиционного русского быта были практически недоступны для народа. Оставшееся доступным выглядело уже не русским, а именно советским. При этом русские в качестве русских в Советском Союзе не пользовались никакими привилегиями — в отличие, например, от англичан в Английской империи или французов — во Французской. Уровень жизни русского населения в Советском Союзе был особенно низким. Вопрос о привилегиях в коммунистической империи решался в соответствии со статусом конкретного человека в коммунистической иерархии, национальное же происхождение при этом играло лишь второстепенную роль. В этой системе для партийного функционера было даже очень выгодным быть представителем небольшой нерусской народности.
Мечта советской власти когда-нибудь объединить весь мир под своей эгидой заставила ее организовать Советский Союз в качестве своего рода международного сообщества. У каждого советского гражданина в паспорте указывалась “национальность”, то есть его принадлежность к тому или иному народу. И несколько народов внутри Советского Союза имели свое собственное государство: у грузин была Грузинская Советская Социалистическая Республика, у украинцев — Украинская и так далее. А если человек оказывался французом или перуанцем? Нет проблем — ему надо было всего лишь немного подождать создания Французской или, соответственно, Перуанской Советской Социалистической Республики. И в известном смысле все эти республики изначально существовали: в лице соответствующих коммунистических партий, которые в Советском Союзе признавались единственными законными представителями их народов.
Такое внутреннее устройство Советского Союза в виде коммунистического ООН было спроектировано с целью создать институциональную структуру, которую можно было бы расширить и универсализовать без особого труда. Коммунисты надеялись на то, что распространение социалистических идей приведет к присоединению все новых государств к Советскому Союзу, посему оставили внутреннее устройство Союза максимально открытым и неопределенным. Кстати, именно это отсутствие единой и конституционно гарантированной государственной структуры после конца коммунизма привело к моментальному самороспуску Советского Союза, который без связывающей его идеологии оказался непрочным союзом государств.
А это означает, что сегодняшний русский приходит в настоящее время не из прошлого определенной национально-культурной традиции, а из будущего радикального универсалистского проекта. Отсюда вытекает его неловкость, проявляющаяся, когда его спрашивают о его культурной идентичности, — ведь ее у него нет. Он стыдится этого факта, поскольку нынче не принято не иметь культурной идентичности. Мы сегодня живем в мире, в котором число культурных идентичностей растет взрывоподобным образом, и каждая отдельная из этих идентичностей становится все оригинальнее, все глубже укорененной в истории, все богаче и значительнее. Невольно вспоминаешь Средние века в Европе, когда каждый князек мог возводить свою генеалогию до Цезаря и дальше до самого Адама. Таким образом, сегодняшний русский под давлением этого вечного западного вопроса о русской идентичности чувствует себя обязанным придумать таковую или хотя бы смастерить ее из имеющегося исторического материала.
Итак, сегодняшний русский национализм, проявляющийся особенно в последнее время, является импортированной с Запада утопией — утопией русской культурной идентичности, сменившей старую универсалистскую и также импортированную с Запада утопию коммунизма. Эта новая утопия также не проста для реализации, так как закат коммунизма для русских ни в коей мере не означал возможности вернуться к своим старым дореволюционным национальным традициям. Старые русские имперские традиции всегда были традициями борьбы против русского национализма за универсальную мировую миссию. Уже официальная идеология старой русской империи в принципе была антинациональной: любая форма русского национализма подозревалась в том, что она подвергает опасности имперский, то есть наднациональный, характер власти в многонациональном государстве Россия. Посему славянофилов царское правительство преследовало не меньше, чем западников. Кроме того, тема нации справедливо связывалась с темой демократии: эти два понятия в самом деле порождены духом Французской революции, которая со времен войны с Наполеоном в официальной России считалась олицетворением зла. Лишь на закате империи два последних русских царя пытались мобилизовать национализм в своих целях. Вековая история империализма, однако, оказалась сильнее современных националистических идей, импортированных позднее с Запада: в России победил коммунизм, который другими средствами продолжал антинациональную, универсалистскую идеологию старой имперской России.
Таким образом, сегодняшний русский национализм с самого начала был цитатой, симулякром современного западного национализма. Он хочет перенять западную политическую идеологию национального государства, чтобы приблизиться к Западу, чтобы быть “нормально национальным”, как все остальные. Сегодняшний русский национализм — это путь к вестернизации России; однако вестернизация эта совершается, следует отметить, лишь относительно либеральным образом. В успешном вступлении на этот путь русификации и “национализации” постсоветского общества и в ходе движения по нему западный взгляд на Россию, впрочем, играет решающую роль.
Распад Советского Союза с западной точки зрения чаще всего рассматривается не как результат демократического движения внутри самой России, а как последствие поражения России в холодной войне, а также успешной борьбы порабощенных восточноевропейских народов за свое национальное освобождение. Этот взгляд, правда, полностью игнорирует факт, очевидный всем, кто знал внутренние условия России того времени: Советский Союз потерпел поражение в первую очередь из-за внутреннего противоречия между идеологически манифестированным универсалистским проектом и фактической изоляцией страны — из-за невозможности проекта “построения социализма в одной отдельно взятой стране”. Универсалистская претензия взорвала страну изнутри. Снаружи же этот взрыв рассматривался как коллапс страны — а это именно тот западный взгляд, который сегодня перенимает и пропагандирует коммунистически-националистическая оппозиция в России. Ведь этот взгляд игнорирует универсалистское измерение русского демократического движения восьмидесятых—девяностых годов. “Крушение” страны приписывается исключительно “антирусским” внешним силам.
Это полное совпадение доминирующего западного и национал-коммунистического толкования распада СССР как поражения России в холодной войне приводит к тому, что сейчас русская национальная идентичность строится очень активно и с разных сторон. Это происходит прежде всего путем национализации, или, вернее, этнизации, задним числом имперского и коммунистического прошлого. Существенный вклад нерусских в историю Русского государства теоретиками нового русского национализма забывается и вытесняется. Русская история проходит этническую чистку. И работает это очень хорошо, поскольку у соседей России такая этническая чистка русской истории вызывает не сожаление, но лишь радость. Ведь и эти соседи “на пути в Европу” в большинстве своем мечтают только о том, чтобы забыть и вытеснить свое участие в русской имперской и советской истории. Таким образом, этнические русские остаются одни со своим коммунистическим прошлым, и эта универсалистская коммунистическая мечта превращается во вполне оригинальную историческую традицию, которая вполне годится, чтобы сделать из нее интересную культурную идентичность. Этот процесс этнизации воспоминаний о царистской России и о советском коммунизме в данный момент идет полным ходом, но еще не полностью завершен. Есть, однако, основания надеяться на то, что не позднее чем через десять-пятнадцать лет ни один русский уже не будет чувствовать неловкости, когда его на Западе будут спрашивать о его культурной идентичности.
Авторизованный перевод с немецкого
Катарины Венцль