Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2003
(“Тень Баркова” и ее академические рецензенты)
— Между прочим, этот, — тут Фагот указал на Бенгальского, — мне надоел. Суется все время, куда его не спрашивают, ложными замечаниями портит сеанс! Что бы нам такое с ним сделать?
Нет для нас жанра менее привлекательного, чем “опровержение на критики”, особенно если критики — невежливые и недобросовестные…
В мае 2002 года в редакцию “Новой Русской Книги” поступили сразу две рецензии на наше издание “Тени Баркова”, обе от сотрудников Пушкинского Дома — Е. О. Ларионовой и В. Д. Рака. Тогдашний редактор “НРК”, Глеб Морев, предоставил нам их сочинения для ответа. Таковой вскорости был составлен, и в конце июля Глеб Морев имел неосторожность ознакомить с ним рецензентов, попросив не вносить в свои тексты изменений задним числом. Однако, вопреки цивилизованным нормам журнальной полемики, Ларионова и Рак подправили написанное с учетом нашей антикритики, и если Рак лишь устранил указанные нами ошибки во французском языке, то Ларионова существенно переделала свой отзыв, уснастив его вставками и примечаниями, цель которых — предупредить наш неопубликованный, но внимательно проштудированный ею ответ*.
В последнем номере “НРК” (он вышел под редакцией В. Н. Сажина в январе нынешнего года) обновленные версии рецензий обрели долгожданного читателя — так сказать, издание первое, исправленное и дополненное [см.: Новая Русская Книга. 2002. № 2 (13). С. 51—56]. Но, сдается, что “ловкость рук” не принесла нашим оппонентам особой выгоды. Мы не собираемся покрывать их плутни, отвечая на новый извод старого извета: ниже мы намерены предать огласке прежний вариант своей статьи, а в сносках — оговорить некоторые расхождения между печатным текстом рецензий и тем, который мы получили от Глеба Морева прошлой весной.
Наверное, плуты вовсе не заслуживают, чтобы им отвечали: зачем играть с теми, у кого пять тузов в колоде? Но, поразмыслив, мы решили, что коллегам надо знать, с кем они имеют дело. Не исключено, что в будущем наши критики захотят продолжить “полемику”; Е. О. Ларионова, во всяком случае, похоже, считает долгом печатно обругать любое сколько-нибудь приметное явление в области пушкинистики — уже обратили на себя внимание “непристойный тон” ее выступлений и “несостоятельность аргументации” [Новая Русская Книга. 2002. № 2 (13). С. 93; Новый мир. 2003. № 4. С. 150]. Так вот, если Ларионова (либо кто-то из ее соратников, обладающих сходными манерами) надумает затеять новую печатную перебранку, мы на такого сорта выпады впредь отвечать не будем — и не потому, что нам нечего сказать, а потому, что есть люди, с которыми в приличном обществе не то что разговаривать не станут, а прямо им укажут на дверь.
* * *
Нашему изданию “Тени Баркова” (М., 2002) рецензенты выносят нелицеприятный приговор, обходя молчанием львиную долю содержания книги. В томе три приблизительно равные части (“Тексты”, “Комментарии”, “Экскурсы”), но вторая и, особенно, третья почти не затрагиваются. Например, В. Д. Раку “как эвристу <?> и текстологу представляются заслуживающими внимания” всего лишь “два раздела”, в совокупности занимающие 66 страниц из 497 (то есть 13%). Конечно, право каждого читателя — избирательно интересоваться любыми разделами книги, хотя бы только именным указателем или выходными данными. Но достойно ли тогда стараться бросить тень на издание в целом? А ведь именно этим занимаются В. Д. Рак и Е. О. Ларионова.
Они порицают нас за легкомысленное отношение к вопросу об авторстве. По словам Ларионовой, принадлежность Пушкину “Тени Баркова” “невозможно ни с уверенностью доказать, ни категорически отвести”; Рак и вовсе называет пушкинскую балладу “скабрезными виршами очень сомнительного происхождения”. Курьезно, что в новом академическом собрании сочинений, где один из наших оппонентов значится в редколлегии, а другой — среди составителей примечаний, “Тень Баркова” неоднократно и недвусмысленно именуется пушкинским произведением (см.: А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 20 т. СПб., 1999. Т. 1. С. 574, 651 и др.). А в пробном издании того же тома вообще не нашлось места сомнениям в авторстве “Тени”: “Настоящий том содержит все лицейские поэтические тексты Пушкина, исключая обсценную поэму-балладу └Тень Баркова“, которую предполагается издать отдельно в качестве приложения в ограниченном числе экземпляров” (А. С. Пушкин. Стихотворения лицейских лет, 1813—1817. СПб., 1994. С. 511)1. Может быть, в последнее время у пушкинистов появились какие-то доводы против традиционной атрибуции “Тени Баркова”? Ни в собрании сочинений 1999 года, ни в рецензиях Ларионовой и Рака таких доводов нет2.
Ларионова упрекает нас в том, что мы “целиком доверились” М. А. Цявловскому и “явно поторопились” “вынести на титул книги имя Пушкина”. Заметим, что решению, “торопливо” принятому нами, более семидесяти лет. Исследование Цявловского убедило не нас одних, а например, редколлегию большого академического собрания сочинений Пушкина (1937—1959), постановившую напечатать обсценную балладу в составе этого издания (о том, что из этого вышло, см.: А. С. Пушкин. Тень Баркова: Тексты. Комментарии. Экскурсы. М., 2002. С. 158—159). С конца 1920-х годов уверенность в пушкинском авторстве “Тени Баркова” (1814—1815), помимо Цявловского, печатно выражали П. Е. Щеголев, Н. О. Лернер, Л. Б. Модзалевский, Д. Д. Благой, Ю. Н. Тынянов, Б. В. Томашевский и другие видные ученые. Поэтому особую осторожность, неторопливость и, главное, фактическую основательность следовало проявить новоявленным скептикам, непонятно почему усомнившимся в достижениях классической пушкинистики.
Ларионова принижает значимость работы Цявловского, пытаясь одним росчерком критического пера обесценить его многолетний труд. Она уверяет, что “единственным <…> доводом в пользу возможного авторства Пушкина было и остается свидетельство Гаевского”. Но, сознавая весомость этого довода, Ларионова умалчивает о том, что мы имеем дело не просто со “свидетельством Гаевского”, а со свидетельством пушкинских одноклассников-лицеистов, рассказавших Гаевскому, кто в действительности написал “Тень Баркова”. При этом Цявловский в подробностях проследил историю изучения баллады, убедительно показав беспочвенность сомнений в подлинности сведений, сообщенных Гаевским3.
Ларионова грешит против истины, утверждая, что Цявловский не привел никаких других аргументов в пользу своей концепции, а составленный им “длинный перечень языковых соответствий между └Тенью Баркова“ и лицейскими произведениями Пушкина вообще ничего не показывает, да и все совпадающие слова относятся к основному лексическому фонду русского языка”. Тут три ошибки сразу. Во-первых, не следует думать, что все поэты пишут одинаковым языком: репертуар и частотность общеязыковых речений у разных авторов отличаются. Во-вторых, среди слов, сближающих “Тень Баркова” с другими лицейскими произведениями Пушкина, есть немало таких, которые не принадлежат к “основному лексическому фонду”. Это “высокая”, книжная лексика (пришлец, являться “становиться видимым” и т. д.) и в еще большей мере лексика “низкая”: разговорная, просторечная, бранная, в том числе “матерная” (гудок “скрипка”, детина и т. д.). В-третьих, сходство не исчерпывается отдельными словами, а распространяется на общеязыковую и поэтическую фразеологию: бессмысленные поэты, досужный час, пасть в(о) прах, скрыпя (со скрыпом) шатнулась дверь, хладная (холодная) ода и проч. Сюда же можно присовокупить ритмико-синтаксические формулы вроде: Барков! Доволен будешь мной! (“Тень Баркова”) — Прости меня, доволен будешь мною (“Монах”, 1813); Девицу престарелу <…> Под хуем поседелу (“Тень Баркова”) — Иль моську престарелу, // В подушках поседелу (“К сестре”, 1814); Уж блядь в постеле пуховой (“Тень Баркова”) — Лежу ль в постеле пуховой (“Моему Аристарху”, 1815), и др.4
Искажая факты, Ларионова внушает читателям, что “списки баллады как таковые, т. е. их историю, генезис, сферу распространения, соотношение с известными рукописными собраниями пушкинских произведений, Цявловский не анализировал (в 1930—1931 годах он только начинал изучение рукописных сборников и разработку методики работы <sic!> с этим материалом)”. Неправда: Цявловский еще с середины 1910-х годов серьезно занимался источниками пушкинских текстов, псевдопушкинианы и русской потаенной литературы, а в 1920-х годах уже был признанным авторитетом в этой области (см.: РГАЛИ. Ф. 2558. Оп. 2. Ед. хр. 28—29; Л. В. Бессмертных. О некоторых изданиях эротических произведений А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова // Новое литературное обозрение. 1993/1994. № 6. C. 289—294; М. Цявловский, Т. Цявловская. Вокруг Пушкина. М., 2000. С. 39—40, 68—69 и др.). Разумеется, Цявловский не изучал, как этого требует Ларионова, “соотношение” списков баллады “с известными рукописными собраниями пушкинских произведений”, ибо в составе этих собраний “Тень Баркова” отсутствует. Зато она представлена в сборниках русской потаенной словесности, главным образом эротико-порнографической, а соответствующие манускрипты ученый описал самым тщательным образом (см.: А. С. Пушкин. Тень Баркова… С. 175—181). Единственное, чего Цявловский действительно не сделал, — он не попытался установить филиацию списков баллады в связи с историей пушкинского текста. Но этот недостаток отчасти восполнен в нашей работе (см.: Там же. С. 120—124 и мн. др.).
Заявляя, что “вопрос об авторстве” баллады “И. А. Пильщиковым и М. И. Шапиром практически не рассматривается”, Ларионова вводит читателей в заблуждение. В предисловии к рецензируемой ею книге говорится, что к аргументам Цявловского добавлены наши собственные (см.: Там же. С. 14). В частности, мы стараемся вписать “Тень Баркова” в идеологию и поэтику лицейского Пушкина, напоминая о том, что переплетение эротики с монашеской темой (оно характерно для баллады о попе-расстриге, заточенном в стенах женского монастыря) можно встретить уже в наиболее раннем из лирических стихотворений Пушкина: Знай, Наталья! — я… монах! (“К Наталье”, 1813; ср. поэму “Монах”). В послании “К сестре” поэт называет Лицей “монастырем”, себя — “небогатым чернецом”, а свою комнату — “мрачной кельей”, где стоит “шаткая постель” (эта деталь фигурирует и в “Тени Баркова”). Пребывание в стенах Лицея Пушкин изображает как насильственное, заканчивая послание “К сестре” так же, как “Тень Баркова”, — “расстрига” вырывается из монастыря на волю:
<…> Оставлю темну келью <…>
Под стол клобук с веригой —
И прилечу расстригой
В объятия твои.
Раскрывая значение, какое для “Тени Баркова” и для всего лицейского творчества Пушкина имела тема поэтического бесславия и бессмертия, мы увязываем с ней вопрос о “пародиомании” поэта, поставленный еще Цявловским (см.: Там же. С. 256 и далее). Мечтая о пальме первенства на русском Парнасе, Пушкин вступал в конкуренцию с теми, кто олицетворял в это время отечественную поэзию: в “Тени Фон-Визина” (1815) он пародировал Державина, а в “Тени Баркова” — Жуковского.
Перечисление собранных нами аргументов в пользу пушкинского авторства заняло бы чересчур много места, и потому мы бегло упомянем лишь некоторые, отослав любознательных читателей к изданной нами книге. Так, общее число лексико-фразеологических и ритмико-синтаксических параллелей между “Тенью Баркова” и другими произведениями раннего Пушкина нам удалось увеличить в 6,5 раз: к 170 случаям такого рода, рассмотренным в комментариях Цявловского, мы добавили еще 905; среди них: И сердце сильно билось (“Тень Баркова”) — Я трепещу, и сердце сильно бьется (“Монах”); Упали святцы со стола (“Тень Баркова”) — Молитвенник упал из рук под стол (“Монах”); И волосы ерошит! (“Тень Баркова”) — Ерошу волосы клоками (“Моему Аристарху”); <…> кровь кипит, // И пышет хуй мохнатый! (“Тень Баркова”) — И пышет бой кровавый (“Мечтатель”, 1815) и т. п. Кроме того, мы нашли, что лицейская баллада Пушкина имеет немало ярких соответствий в более поздних произведениях поэта, таких, как “Руслан и Людмила” и “Кавказский пленник” (см.: Там же. С. 323, примеч. 259, с. 326—327, примеч. 283, и др.).
Благодаря нашим подсчетам выяснилось, что стиховые параметры “Тени Баркова”, в первую очередь ритм и рифма, значительно ближе к версификации Пушкина, нежели Жуковского или Батюшкова, давших ему метрический образец (см.: Там же. С. 108—114). Мы обнаружили также, что авторство Пушкина выдают отдельные творческие замены, произведенные создателем баллады. С этой точки зрения примечателен вариант “Тени Баркова”: *Шихматов, Кропотов, Хвостов, — именно Пушкин в “Тени Фон-Визина” высмеивал А. Ф. Кропотова, ставя его в один ряд с Д. И. Хвостовым. А замена в соседнем стихе баллады (Прокляты Аполлоном Прокляты Фивским богом) имеет смысл, только если “этимологически” отождествлять Феба (а по другой транскрипции — Фива) с названием греческого города Фивы и писать имя античного бога не через ферт, а через фиту, как было свойственно юному Пушкину (см.: Там же. С. 23, 29, 53—54, примеч. 99—100, с. 80, примеч. 124). Наконец, мы критически разобрали все возражения против авторства Пушкина, которые раздавались на протяжении последних пятнадцати лет: о якобы позднем происхождении баллады, о ее крайней поэтической слабости, о неразрешимых противоречиях между нею и другими произведениями Пушкина (см.: Там же. С. 13—17, 120 и др.). Как же надо было читать нашу книгу, чтобы всего этого не заметить? Но если Ларионова это заметила и тем не менее объявила, что вопроса об авторстве “Тени Баркова” Пильщиков и Шапир “не рассматривают”, как прикажете интерпретировать ее поступок с точки зрения этики?5
В уже знакомой манере Ларионова дезориентирует публику, оценивая методы и результат нашей текстологической деятельности. Правда, рецензент считает, что наши поправки к тексту баллады, отредактированному Цявловским, “в значительной части <…> справедливы, а <…> примечания к соответствующим стихам являют блестящие образцы современной критики текста”. Что же, если “в значительной части” предложенные исправления “справедливы”, значит, в какой-то части они несправедливы. Но тогда обязанность рецензента — таковые исправления продемонстрировать. Увы, Ларионова об этом забыла: она не привела ни одного примера наших ошибок, а следовательно, ее намек на огрехи, допущенные при исправлении текста, некогда восстановленного Цявловским, носит голословный характер.
С другой стороны, “новая └реконструкция“ издателей <└Тени Баркова“> и сами их текстологические методы” у Ларионовой “вызывают сомнения”. Что же получается? Поправки “справедливы”, а реконструкция в целом — “сомнительна”. Интересно, как это может быть?6 Поскольку примеров неудачной реконструкции Ларионова опять-таки не приводит, от ее критики остаются лишь общие претензии методологического характера. Нас укоряют в том, что мы, в отличие от Цявловского, не положили “один из списков в основу своего текста, исправив его искажения и явные ошибки по другим источникам”7. К сожалению, пойти по проторенной дорожке мы не могли никак: все списки “Тени Баркова” существенно испорчены, и ни один из них нельзя счесть достаточно авторитетным, тем более что разные группы списков отражают разные стадии работы автора над произведением, а некоторые списки бессистемно перемешивают варианты ранней и поздней редакции (как раз такой список Цявловский имел несчастье выбрать в качестве основного).
Но, на взгляд Ларионовой, просчеты Цявловского — ни-что по сравнению с нашими. “Издатели, — пишет она, — пошли по пути гораздо более некорректной и субъективной └реконструкции“, составив свой текст” путем “произвольного соединения разных источников”, причем все они якобы использованы “на равных правах”. Процитированное изложение наших методологических приемов, мягко говоря, неадекватно. Проанализировав показания списков, мы выделили целый ряд осмысленных разночтений, которые регулярно противопоставляют друг другу разные группы источников, отражающих разные редакции “Тени”. Хронологическая последовательность этих редакций логически вытекает из их семантических, стилистических и генетических особенностей (под последними имеется в виду их отношение к пародируемому тексту Жуковского).
Источниковедческая база “Тени Баркова” такова, что понуждает редакторов прибегать к контаминации списков как к неизбежному злу: это единственный способ реконструировать текст, наиболее близкий к авторскому. Ларионова считает нашу контаминацию “произвольной” и “субъективной”, но, как водится, не дает себе труда показать, в чем этот произвол и субъективизм заключаются. Поэтому, отвечая на ее огульную критику, мы только подчеркнем, что всячески избегали немотивированных решений, посвятив их обоснованию двадцать страниц петитом и снабдив каждый стих текстологическим примечанием (см.: А. С. Пушкин. Тень Баркова… С. 45—64). Однако, стараясь не замечать наших мотивировок, Ларионова бросает обвинение в том, что мы “зачастую принимаем единичные чтения того или иного” источника, “не поддерживаемые больше никакими списками”. Рецензент и на сей раз кривит душой. Во-первых, “зачастую” — это в 7 строках из 288 (2,4%), а во-вторых, “единичные чтения” принимались нами на основании взвешенных аргументов и с опорой на текстологические принципы, выдержавшие многовековую проверку.
Чтобы не уподобляться нашим оппонентам, приведем поясняющий пример. 51-й стих “Тени Баркова” имеет в списках шесть разночтений: Готов с постели прянуть поп; Гатов с постели грянуть поп; Готов с постели прыгнуть поп; Готов с постели спрыгнуть поп; Готов с постели вспрыгнуть поп; Готов сскочить с постели Поп. Из этих разночтений самым вероятным для пушкинского оригинала представляется наиболее “трудное чтение” (lectio difficilior), зафиксированное в единственном источнике: прянуть. При переписывании редкое книжное слово искажалось и заменялось: из прянуть выходило близкое по форме грянуть или близкое по смыслу прыгнуть; затем, вероятно, из прыгнуть получалось спрыгнуть, а из спрыгнуть — бессмысленное вспрыгнуть или корявое сскочить. Немаловажно также, что чтение, которое мы предпочли, поддерживается пародируемым текстом баллады Жуковского “Громобой”: Готов он прянуть с крутизны. Неужели, несмотря на все доводы — а они в книге изложены (см.: Там же. С. 49—50, примеч. 51) — Ларионова взаправду считает наше решение произвольным?
Походя разделавшись с текстологией, рецензент обращает взор на “орфографические и пунктуационные примечания, призванные дать достаточно полное представление о системе правописания Пушкина-лицеиста”. Чтобы облегчить себе дальнейшую полемику, подлинную задачу этих примечаний Ларионова подменяет вымышленной. Мы отнюдь не задавались целью изучить “индивидуальную пушкинскую орфографическую и пунктуационную систему” в ее отличии от нормативного правописания эпохи, но хотели узнать, как оформлялись Пушкиным те орфограммы и пунктограммы, что представлены в “Тени Баркова” (проблема оригинальности написаний интересовала нас в меньшей степени). Мы усматриваем здесь желание дискредитировать нашу работу любой ценой. Так, неизбежную неполноту (всяких) индуктивных выводов Ларионова уничижительно называет “заведомой неточностью”. Она ставит нам на вид “ограниченность материала”, а между тем мы обследовали 100% лицейских автографов Пушкина, среди которых есть немало длинных рукописей, таких, как три песни поэмы “Монах”, “Жертва Мому, или Лицейская антология”, первая (пространная) редакция послания “К другу стихотворцу”, первая (пространная) редакция послания “К Батюшкову”, “Пирующие студенты”, “Воспоминания в Царском Селе”, “Послание к Юдину”, сохранившаяся часть лицейского дневника, письмо П. А. Вяземскому от 27 марта 1816 года, послание “К Жуковскому”, “Наездники” и проч. (всего 56 текстов). Между прочим, Ларионова заблуждается, полагая, что “по какой-то случайности” мы упустили из виду рукописи “Розы” и трех эпиграмм: мы не цитируем эти автографы лишь потому, что в них не встречаются искомые орфограммы и пунктограммы; по этой же причине в списке источников отсутствует запись Пушкина в альбоме кн. А. М. Горчакова (1811), не упомянутая рецензентом. Неверно и то, что материал послелицейских автографов привлекается “несистематически”: мы всегда обращаемся к поздним рукописям, если ранние не содержат нужной информации о правописании поэта.
Итог наших исследований, направленных на реконструкцию пушкинского правописания, Ларионова формулирует нигилистически: “В подавляющем большинстве случаев исследователи вынуждены констатировать принципиальный разнобой пушкинской орфографии и пунктуации”. Будь так, на месте “подавляющего большинства” букв у Пушкина могли бы стоять какие-нибудь другие буквы. На самом деле его правописание в основном было устойчивым. Даже там, где оно допускало дублеты, их нельзя квалифицировать как “принципиальный разнобой”: орфографическая вариативность находилась в узких рамках и носила системный характер. Допустим, в именительном и винительном падеже прилагательные мужского рода с основой на твердый согласный могли оканчиваться на -ой или -ый; первое из этих окончаний обычно трактуют как генетический русизм, второе — как генетический славянизм (а никакое другое окончание в данной позиции у Пушкина невозможно). При этом дублетные написания в текстах распределялись не произвольно: окончание -ый встречается у прилагательных вдвое реже, чем у причастий (которые, судя по рифмам, имеют, кстати, церковнославянскую огласовку). Однако, если верить Ларионовой, наши “статистические результаты слишком скромны”. Почему? Мы проанализировали все адъективы на -ой или -ый, которые есть в лицейских рукописях Пушкина, — 392 случая (а это совсем не мало). Но стоит ли вообще принимать всерьез суждения о статистике, высказанные человеком, по мнению которого “теория вероятности учит нас, что все возможно” [Новая Русская Книга. 2002. № 2 (13). С. 54]?
Как уже отмечалось, в нашем издании “Тени Баркова”, помимо “Текстов” и “Комментариев”, напечатана серия исследований, посвященных барковщине, ее литературным и фольклорным истокам. Эту часть книги Е. О. Ларионова игнорирует, а В. Д. Рак касается лишь заметок А. А. Добрицына. Отдавая должное наблюдениям последнего (“французские оригиналы нескольких стихотворений из └Девичьей игрушки“ <…> можно считать установленными окончательно”), Рак указывает сборник “Le Joujou des Demoiselles” как прототип названия “сочинений господина Баркова”. Справедливо; но прежде Рака это открытие сделал Ч. Дж. Де Микелис (см.: C. G. De Michelis. Le interdizioni puskiniane // Puskin europeo. Venezia, 2001. P. 170)8. Рак нашел также в “Le Joujou” источники семи мелких стихотворений из “Девичьей игрушки”. Со своей стороны, мы, как издатели журнала “Philologica” считаем долгом засвидетельствовать, что в марте 2002 года в редакцию журнала поступила пространная статья Добрицына9, по своему содержанию полностью перекрывающая рецензию Рака. Например, в отличие от своего коллеги, Добрицын опирается на несколько изданий “Le Joujou des Demoiselles”, в том числе на издание 1755 года, экземпляр которого поступил в Московскую академическую книжную лавку в 1756 году и вскоре был продан (см.: Н. А. Копанев. Распространение французской книги в Москве в середине XVIII в. // Французская книга в России в XVIII веке: Очерк истории. Л., 1986. С. 139). В составе “Joujou” Добрицын разыскал не семь, а девять текстов, послуживших оригиналами для сочинителей “Девичьей игрушки”: от внимания Рака ускользнули источники эпиграммы № 16 (“Вопрос без ответу”) и надписи № 6 (“Варваре”). Добавим также, что автор рецензии неточно передает заглавие сборника “Etrennes gaillardes, dеdiеes а ma commere” (у Рака: gaillards, d╢еdi╢еs — мужской род вместо женского)10.
Недоброжелательность и тенденциозная придирчивость оппонентов заставляет задуматься о том, почему подготовленное нами издание подверглось атаке со стороны сотрудников Пушкинского Дома. Ответ напрашивается сам собою. “Тень Баркова”, признаёт Ларионова, “должна была бы печататься в разделе └Dubia“”, в “томе лицейских произведений Пушкина; ее отсутствие там объясняется не научными, а вполне понятными этическими соображениями”. В самом томе, однако, об “этических соображениях” — ни слова: “└Тень Баркова“ <…> учитывая сложность вопроса о ее тексте и самом авторстве, будет включена в один из последующих томов” (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 20 т. Т. 1. С. 564). Таким образом, участники нового академического собрания сочинений расписались в собственной беспомощности: “сложность вопроса” помешала им справиться в срок с проблемой авторства и текста баллады11.
Мы предложили свой подход к проблеме. Как видим, некоторыми он встречен в штыки, хотя ни одного конкретного решения, принятого в нашем издании (касается ли оно текстологии, орфографии или пунктуации), наши критики не оспорили и ни одного довода не опровергли. Стремясь не к абсолютной, а к максимально возможной аутентичности, из гипотетического текста “Тени Баркова” мы хотели исключить, прежде всего, такие варианты и написания, которых у Пушкина не могло быть ни в коем случае. Советуя вместо реконструкции разных редакций брать за основу какой-либо список и печатать его с поправками и в модернизированном правописании, оппоненты предлагают нам отказаться от возможного во имя заведомой фальсификации. Разве не ясно, какая стратегия ведет к Пушкину и какая от него уводит?
* Исходные тексты Е. О. Ларионовой и В. Д. Рака, присланные в “Новую Русскую Книгу”, хранятся в моем архиве. — Глеб Морев.
1 Поначалу Ларионова “стыдливо” обошла этот факт и была вынуждена о нем “вспомнить” под давлением нашей антикритики [ср.: Новая Русская Книга. 2002. № 2 (13). С. 52, примеч. 1].
2 Никаких аргументов в пользу атетезы нам не удалось обнаружить и в напечатанном тексте рецензий.
3 В печатной версии своего отзыва Ларионова “учла” наши возражения и добавила такую фразу: “Гаевский, по-видимому <!>, должен был черпать информацию от товарищей и соучеников Пушкина по Лицею” [Новая Русская Книга. 2002. № 2 (13). С. 52]. Что бы значило это “по-видимому”? Гаевский прямо указывает на источник сведений, которых, заметим, никто из престарелых лицеистов не опроверг (1863). Этой неловкой попытки навести тень на плетень Ларионовой показалось мало: “<…> информация, сообщаемая Гаевским о └Тени Баркова“, └повисает в воздухе“, не получив никакого другого подтверждающего свидетельства, которое бы шло от пушкинского окружения” (Там же. С. 52). Откуда же исходила информация о “Тени”, если не от школьного окружения Пушкина? О его лицейской поэме “Монах”, как пишет сама Ларионова, долгое время тоже “было известно только со слов Гаевского” (Там же. С. 52, примеч. 2). Да, “Монах”, в отличие от “Тени Баркова”, в конце концов нашелся в архиве А. М. Горчакова. Однако нужно ли удивляться тому, что Горчаков, осуждавший грубости и скабрезности в поэзии своего лицейского товарища (см.: Пушкин в воспоминаниях современников. Изд. 3-е, доп. СПб., 1998. Т. 1. С. 377—378), все-таки сохранил у себя “Монаха”, в котором нет ни одного обсценного выражения, и не сохранил “Тень Баркова”, изобилующую “матерной” лексикой?
4 Вот как характеризует эти соответствия Ларионова: “Думается, можно вполне уверенно утверждать, что среди них нет ни одного, хотя бы отдаленно напоминающего те автореминисценции, которые встречаются в зрелом творчестве Пушкина” (Там же. С. 52, примеч. 4). Было бы неплохо, если бы место деклараций занял филологический анализ, демонстрирующий принципиальное различие между вышеприведенными параллелями и самоповторениями у зрелого Пушкина. А в ожидании такого анализа мы будем рассматривать декларации Ларионовой как очередную попытку очковтирательства.
5 Прочитав нашу статью в рукописи, Ларионова немного “усовестилась”: она продолжает настаивать на том, что “вопрос об авторстве” баллады нами “практически не рассматривается” [Новая Русская Книга. 2002. № 2 (13). С. 52], — явный случай так называемого вранья; однако из печатной редакции отзыва можно все же узнать, что “перечень <…> соответствий между └Тенью Баркова“ и лицейскими произведениями Пушкина” нам удалось “многократно умножить” (Там же. С. 52; в исходном тексте этих слов не было). Впрочем, наши результаты Ларионова считает отрицательными: “Сама возможность бесконечного умножения таких └соответствий“ свидетельствует об их произвольности” (Там же. С. 52, примеч. 4). Иначе говоря, чем сильнее сходство между “Тенью Баркова” и другими произведениями Пушкина, тем вернее, что “Тень Баркова” написал кто-то другой. Нет, эту логику нам постичь не дано!
6 Почувствовав (после наших разъяснений), что концы с концами не сходятся, в печатном тексте рецензии Ларионова сбавила тон похвал и перестроила весь пассаж, сделав его абсурдность вопиющей: наши поправки к тексту баллады, “вероятно, могли бы выглядеть справедливыми, а <…> примечания к соответствующим стихам стать хорошим образцом современной критики текста, если бы вся новая └реконструкция“ издателей и сами их <…> методы не вызывали бы сомнения” (Там же. С. 53). Значит ли это, что одни и те же результаты текстологической работы можно счесть хорошими или плохими в зависимости от метода, с помощью которого они получены? Очевидно, достоинство результатов Ларионова определяет, исходя из оценки метода; мы же оцениваем метод в зависимости от результатов, которых он позволяет достичь.
7 В этой связи совершенно неуместной представляется ссылка Ларионовой (см.: Там же. С. 53) на статьи одного из издателей “Тени Баркова”, посвященные текстологии “Евгения Онегина” (см.: М. Шапир. Какого “Онегина” мы читаем? // Новый мир. 2002. № 6. С. 147—165; М. И. Шапир. “Евгений Онегин”: проблема аутентичного текста // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2002. Т. 61, № 3. С. 3—17). Разный характер источников “Онегина” и “Тени” не позволяет их текстологию основывать на тождественных принципах.
1
8 Наряду с Де Микелисом у Рака есть и другой предшественник: “Заглавие этой книги <речь также идет о └Le Joujou des Demoiselles“. — И. П., М. Ш.>, по всей видимости, послужило источником названия рукописных сборников барковианы” [M. Schruba. Русская обсценная эпиграмма XVIII века: (переводы с французского) // Russian Literature. 2002. Vol. LII, № I/III. P. 176 n. 3].1
9 В настоящее время она принята к печати в “Russian Literature”.10 Свою критику Рак завершает словами: “Льщу себя надеждою, что энтузиастам покажутся небесполезными высказанные в этой рецензии соображения” [Новая Русская Книга. 2002. № 2 (13). С. 54]. Эта лестная надежда несбыточна: семь стихотворений из “Le Joujou des Demoiselles” и еще одно, восьмое, Раком упущенное, ранее уже были поименованы как источники “Девичьей игрушки” в статье Манфреда Шрубы (см.: M. Schruba. Op. cit. P. 165—166, 172—174).
11 Ссылка на “этические соображения” в устах Ларионовой, явившей нам свою профессиональную и нравственную нечистоплотность, приводит на ум слова создателя “Тартюфа” о фальшивомонетчиках благочестия (les faux monnayeurs en d╢еvotion). У Ларионовой все переставлено с ног на голову: академическое собрание сочинений Пушкина — это единственное издание, где в соответствии с требованиями научной этики “Тень Баркова” должна быть непременно, однако именно там она отсутствует, будучи растиражированной ради коммерческой выгоды в десятках полуграмотных или вовсе безграмотных книжонок. Две из них, между прочим, выпустил В. Н. Сажин, редактор последнего номера “Новой Русской Книги”: каково на страницах вверенного ему журнала читать про “этические соображения”?! (Об уровне порноизданий, вышедших попечением Сажина, см.: М. Шапир. “Художественно-уникальное издание”, или “Девичьи шалости” публикатора // Литературная газета. 1992. 14 окт., № 42. С. 4; А. С. Пушкин. Тень Баркова… С. 120, 304, примеч. 49.)