Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2003
ARS UNA
Социальное и эстетическое сегодня
Владимир Сальников
Социальная и эстетическая анемия и анестезия?
Честно говоря, никакого “упадка жизненных сил, сопровождающих глобализацию”, тем более “являющегося ее содержанием”, как утверждает Александр Секацкий, я не вижу. На мой взгляд, все как раз наоборот — глобализация свидетельствует об оживлении, об энергетичности человечества, вернее, Западного Мира. Так же невозможно говорить о какой-то контрколонизации и контрколонизаторах, когда речь заходит о выходцах из бывших колоний во Франции, или гастарбайтерах в Германии, или выходцах из бедных стран в США. Точно так же как не был колонизацией завоз рабочих из России на заводы в советской Прибалтике. Хороши колонизаторы, вкалывающие на конвейере, в то время как “туземцы” занимают все руководящие посты и вообще все теплые места! Похожий “колониализм” можно и сейчас наблюдать где-нибудь в Татарии. А выходцы из колоний пусть “с лица ужасные”, но если и не “добрые внутри”, то уж точно ничем не угрожают населению метрополий (они пока “Норд-Осты” у своих благодетелей не захватывают), которые до сих пор остаются метрополиями. Да и термин “постколониализм” — не более чем уступка хорошим манерам. Пусть они, жители бывших колоний, думают, что они такие же, как и жители метрополий. Но разве это так?
Ужас, испытываемый русскими в западных странах перед “неграми”, и расизм советских эмигрантов по отношению к цветным на Западе объясняются в том числе и переносом на западную ситуацию своего положения коренных жителей “метрополии”, которую “контрколонизуют” кавказские и закавказские диаспоры, владеющие непропорционально большой долей денационализированной в 1990-е годы собственности (хотя и тут не все так прямолинейно). Однако это, так же как и упадок населения метрополии, — результат стагнации и отката модернизации. Но то, что русская схема никак не накладывается на западную реальность, — это абсолютно точно. На Западе проходит противоположный процесс. Там идет не деградация старой колониальной политики, но ее продолжение в новых формах. Вообще Запад никогда не останавливался в своей экспансии: где нельзя силой — там ложью, где можно уже не церемониться — там спокойно применяют насилие, как в Югославии и Ираке. Вместо привычного для русского послесоветского упадка мы видим на Западе успешно работающую планетарную машину модернизации — ведь это пройдоха капитализм, а не социалистическая утопия, ему все равно, чем и как, на основании какой теории, ему не обязательно иметь пролетариев в качестве инструментального класса и самую верную теорию (теории-то капитализм все время меняет в зависимости от их практичности), он и бандитами вроде косовских шептаров обойдется, и марксизм где надо применит! Модернизация же всех перемешивает, превращая в однородную массу. Отсюда происходит современный западный интернационализм, заменивший расизм и национализм. Просто выгоднее сегодня зулусов не из “максимов” косить, а за конвейер ставить и на иглу сажать. Это бедных гэдээровцев замучили сверхурочными в то время, как в Западную Германию уже с конца 1940-х начали завозить пролетариев из братской Турции.
Таков характер современного этапа перманентной капиталистической революции. Деньгам все равно, кто их владелец — белый, черный или в крапинку. Независимо от расы владельца денег их направят куда надо. Деньги сами направят своего хозяина. Маркс же писал о буржуе, который прежде чем понюхать, кажется, цветок, должен предполагать в этом акте какую-то выгоду для себя. В идеале, конечно. А “контрколонизаторы” нужны метрополии дома, потому что сагиб не хочет подметать улицы, чистить сортиры и работать на заводе, к тому же национализм мешает модернизации, глобализации, перемещению рабочих рук, ресурсов и их эксплуатации.
Что же касается социальной анемии… С точки зрения, например, Бодрийяра, разочарованного в плодах Революции 1968 года, это, скорее всего так. Но виноваты не массы и не общество, а отсутствие поддержки извне, т. е. от СССР и Варшавского договора, потому что революция не могла победить без нее. Отсюда и теория постмодернизма на фоне, кстати, бурно развивавшейся в 1970-е Мировой Революции. Бытие определяет сознание. Однако вернемся к социальности и ее анемии. Современность отнюдь не анемична. Да и как это может утверждать человек, проживший Перестройку и 1990-е годы, тот, кто видел гигантские антикоммунистические демонстрации советской интеллигенции, штурм Останкино и расстрел Верховного Совета! Ни о какой анемии невозможно говорить и в отношении Запада, где идут миллионные транснациональные демонстрации алчущей планетарной справедливости молодежи, порожденные именно глобализацией. Что из этого получится — трудно сказать, но именно глобализация и капиталистический интернационализм пробудили и способствовали объединению этих людей. Капитализм — сила революционная, пусть даже исток этой революционности не в благих намереньях, а в корыстолюбии и нахальстве.
То же самое можно сказать об анестезии граждан западных стран и “вызванном ею параличе всех институтов гражданского общества на фоне неуклонно расширяющейся контр-колонизации”. Основная масса населения этих стран (а именно они, по словам Секацкого, находятся под новокаиновой блокадой), действительно, корректно держится по отношению к “контрколонизаторам”, часто из последних сил. И слава Богу! Но есть там и не поддающиеся анестезии “обеспокоенные граждане”. Это они жгут лагеря беженцев в Германии и толкают под поезда метро “контрколонизаторов” в Париже. Однако они пока не составляют большинства и даже решающего меньшинства! И потом — есть же массмедиа. Первый раз датчане проголосовали против ЕС и единой валюты. С ними провели работу, и они проголосовали как положено.
Капиталистический плюрализм современного искусства и сталинская Птолемеева Вселенная
В вопросе об эстетическом Секацкий, как мне показалось, придерживается чрезвычайно распространенного у нас ошибочного мнения, которое можно свести к следующей сентенции: современное искусство — это уже и не искусство вовсе, а нечто иное. К мнению этому часто склоняются не только люди, посторонние современному искусству, но и сами художники, исключительно русские или русские по большей части, и — что важнее — наши философы, эстетики. А философы в современном искусстве — первые люди; начиная с Просвещения художники все меньше и меньше верят в искусство и все больше и больше в науку и философию, хотя, как писал Эвальд Ильенков, “в процессе формирования творческих потенций человека искусство участвует как равноправный сотрудник философии”1.
Субъективной предпосылкой к этому является, как я могу предположить, бедный опыт в области современного искусства, да и искусства вообще. Оттого именно профессиональные мыслители (а к ним стоит отнести и наших искусствоведов, и кураторов, и собственно творческих работников), не имея представления о современном искусстве в целом, концентрируются на деталях, выхватывают одни направления, не замечая других, или заявляют, что современное искусство — это вообще уже не искусство, а черт-те что. Все они постоянно вопрошают: Что есть современное искусство (Вера Христова)? И отвечают своими произведениями, выставками, теоретическими сочинениями. Потому среди наших художников-контемпораристов больше заправских интеллектуалов, чем среди кураторов и даже философов. В атмосфере всеобщего невежества им приходится самостоятельно, в одиночку, продвигать свои творения.
Но “ars una, искусство едино”, как писал Михаил Лифшиц2. Отнесение же современного искусства к чему-то иному, чем искусство, пусть и положительному (а у нас таких позитивных мыслителей много), и, напротив, к “черт-те чему” — это одна и та же позиция.
Конечно, от наших соотечественников (по многим причинам, на которых придется остановиться ниже) требуются бoльшие усилия, чем от людей западных, для того, чтобы различить, скажем, в Магритте блестящего живописца, а в современном искусстве как нераздельном и неслиянном феномене — то же искусство.
К внешним обстоятельствам, объясняющим это заблуждение, относится и то, что русские до сих пор живут не столько в другом пространстве3, сколько в другом по отношению к остальному евро-американскому миру времени, где, следует признать, современное искусство и возникло если не как художественный феномен (не стоит забывать, что к нему были причастны и русские), то уж точно в качестве культурного и политического проекта — грозного наступательного оружия холодной войны, идеологической атомной бомбы. Правда, периферийность России по отношению к центрам отражается и на искусстве. Хорошо это или плохо — другой вопрос. Хочу заметить: я вовсе не собираюсь преуменьшать объективное значение русской и советской культур, что бы там ни говорили об исторической оторванности России от Запада, славянофильстве или тоталитаризме. Скажу лишь, что усугубляется это обстоятельство происхождением России, русского языка и мышления из греческой, а не латинской, в отличие от большинства западно- и восточноевропейских народов, культурной и конфессиональной традиций. Схематизируя, замечу: учение Григория Паламы, “средоточие Православия”, можно считать “диалектическим материализмом” (Давид Зильберман4). Вообще русское мышление изначально основывалось на реалистической философской традиции (западное же, особенно с Реформации, с развитием науки, — на номинализме); православие реалистично, Гегель, Маркс (диалектический материализм) — тоже реалисты. Русский человек заранее убежден, что универсалии — Бог, Правда, Справедливость, Коммунизм — существуют; спастись же можно послезавтра, став Христом. А для западного человека слова и вещи существуют отдельно. Вот почему, пытаясь (безуспешно) восстановить аристотелевскую (реалистическую в философском смысле) эстетику, мимесис, катарсис, единство хронотопа, в конечном счете Птолемееву Вселенную, Сталин попал в точку, нащупав генетическую предрасположенность русской культуры к такого рода утопии. Попутно было актуализировано прошлое русской и европейской культуры — великая русская литература, русская реалистическая живопись, извините за сталинские клише!
Вот почему русские до сих пор живут не только в круге аристотелевской эстетики, но и в Аристотелевом космосе, пусть и выродившемся, исковерканном, больном и вялом. Отсюда — особая русская чувствительность ко всему, что выходит за границы этой утопии, за границы “законов красоты”, правила, истинного канона.
Из того же источника, мировоззренческого реализма (несмотря на то что здесь уже начинается негативная классификация), идет и стремление сводить все в современности к одному, пусть негативному, критерию, немедленно порождающему позитивные. Например, “это есть современное искусство, потому что оно не такое как…, современное, потому что художник пишет не кистью, а аэрографом или отказался от живописи, и потому все, помимо живописи, похвально, не важно, фотография это или коллаж”. Или “этот предмет есть современное искусство, потому что он или художник в нем, через него отказались от размышления, созерцания, но, напротив, действуют и провоцируют” и т. д. и т. п. … А из-за того, что эти выводы делаются без учета всего современного искусства, без контекста всей современной западной культуры, мы становимся похожи на Эллочку Людоедку: готовы отказаться от всего на свете, лишь бы чуть-чуть походить на Вандербильдиху в стремлении соответствовать тому, что принято “в лучших домах Бостона и Филадельфии”.
На самом же деле все обстоит совсем не так, как видится из глубины “равнины дикой”, удаленной в пространстве и времени от евро-американских культурных центров и инициатив. Современное искусство — разнообразно и динамично, как мир, к которому это искусство относится. Здесь сосуществуют различные эстетики, медиа и приемы, налицо инициативы снизу — резерв постоянного обновления искусства и залог продолжения его существования.
Но никакая одна-единственная главная эстетика (никакая одна истина) в современном искусстве не господствует, не исповедуется, а если по недоразумению на время завоевывает власть, то не может долго доминировать. Это было бы накладно: топтание на месте может привести к смерти искусства скорее, чем его кажущаяся немотивированная изменчивость и непрекращающийся кризис, а вот броуновское движение всего — истин, эстетик, медиа, приемов — делает современное искусство жизненным в отличие от генеральных линий, которые после их провала стыдно признавать ошибочными. Вот почему в современном искусстве нет постоянных истин.
То же, что эстетическая революция произошла (правда, довольно давно), трудно отрицать. Уже Репин и Курбе — революционеры. В противном случае не только на перформансы “Новых тупых” или на кинические выходки Кулика, но и на “Крестный ход в Курской губернии” смотреть без содрогания было бы невозможно. Кстати, русского зрителя эта картина пугает и по сию пору. Однако уже Сурикову нравился Пикассов “Портрет Воллара”: оба художника участвовали в одном художественном и эстетическом “кризисе безобразия”, хотя эстетики у них были и разные. Революционность же современного искусства — в возможности почти любых эстетик, хотя с временными догмами все же приходится бороться. Именно многообразие, в том числе и эстетическое, делает возможным существование искусства в наше время, как его ни называй — Современностью или Послесовременностью. Однородное, единое, “истинное” искусство давно бы умерло, как это произошло с социалистическим реализмом, реально не протянувшим и пяти лет даже в условиях всеобщей унифицированности сталинского режима. Поучительно, что и сталинская построенность на поверку оказалась не столь тотальна, как кажется со стороны, с дистанции, нас разделяющей. Буржуазный плюрализм невозможно изгнать из современности никакими репрессиями. Он возрождается постоянно. Потому маложизнеспособные проекты, как соцреализм, нацреализм (нацистская Германия), подобны овечке Долли — они быстро старятся и умирают. Оставляя, впрочем, следы — рубцы — если и не навсегда, то надолго.
Но вернемся к началу нашего высказывания. Чтобы ни говорили об искусстве философы (а с секуляризацией искусство попадает в зависимость если не напрямую к философии, то к Просвещению и гуманизму), искусство остается искусством — феноменом самодостаточным и не менее философии значительным и автономным. Тем более что современное искусство — редкая в наше время интегральная область человеческой деятельности. Начинать карьеру в той или иной области творчества — скажем, в литературе — легче с территории искусства, примеры тому — Дмитрий Александрович Пригов и Владимир Сорокин. Каждый из цехов, литературный ли, музыкальный ли, куда консервативней literature art и music art современного искусства. Хотя никого не должно вводить в заблуждение ни многообразие, ни авангардоподобие contemporary art (современное искусство хоть и постоянно ссылается на авангардистские образцы и часто подражает им, авангардом не является). Но вот как раз за счет своего многообразия и интегральности оно и в состоянии до сих пор оставаться искусством. Потому что капитализм не нуждается ни в единственной эстетике, ни в единственной религии, ни в единственной теории, ни в единственной истине, капитализм, каналья, ничем не брезгует, ему нужны не Истина и Бог, но Эффективность. В соответствии с этим современный художник многим напоминает бизнесмена: он рыщет повсюду, он ни на чем не останавливается, и у него нет никаких принципов, кроме эффективности; он крутит педали, и пока он их крутит — искусство живет. Конечно, это обобщение, и такого художника никогда не существовало, хотя кое-кто приближался к этому идеалу — например, Пикассо, Эрнст, Рей, Пикабиа. Поэтому те качества, в которых Александр Секацкий видит характерные черты современного искусства и современной эстетики, отнюдь не являются всеобщими. Судя по приведенным им примерам, они ограничены нынешней художественной практикой одной-единственной площадки — петербургской, хотя невозможно отрицать типичность этого феномена. Но поезжайте на какую-нибудь Бьеннале, и вы увидите: современное искусство принципиально многообразно. И только такой визионер и утопист, как Сталин, мог осмелиться предложить одну истину, одну эстетику, один метод. Тем не менее именно он поставил наш глаз, наше коллективное восприятие и наше мышление.
1 Эвальд Ильенков. О “специфике” искусства // Вопросы эстетики. М., 1960. Вып. 4. С. 218.
2 Михаил Лифшиц. В мире эстетики. М., 1985. С. 191.
3 Что немаловажный фактор, ведь, как говорил Наполеон, ознакомьтесь с географией страны — и вы узнаете ее внешнюю политику, в нашем случае — искусство.
4 См.: Давид Зильберман. О возможностях философии. М., 2001. С. 226.