Опубликовано в журнале Критическая Масса, номер 1, 2002
О романе Леонида Цыпкина “Лето в Бадене”
Summer in Baden-Baden by Leonid Tsypkin. Translated [from Russian] by Angela Keys and Roger Keys.
Introduction by Susan Sontag. New York: New Directions, 2001. 160 p.
Маргарита Меклина / Сан-Франциско
I
Жидки и Жиденыши
Некий господин Ковнер из Вильны, одного из тех еврейских местечек, в которых особым шиком считалось знание Торы “на иглу” (испытуемый не глядя должен был назвать слова, “наколотые” на острие прошедшей сквозь страницы иглы), желая помочь больной девушке, подпитывавшей его романтический интерес, совершил кражу и в 1877 году, уже с каторги, отправил каверзное письмо Достоевскому, поднимая в этом письме со всей страстностью и серьезностью еврейский вопрос. Достоевский удосужился ответить. Сто лет спустя другой господин, чьи родственники погибли в Минске в 1941 году (а он, спрятавшись на огуречной подводе, будучи пятнадцатилетним мальчиком, спасся), достал “вставочку” (так в Ленинграде, справедливо утверждает он, называли перьевую ручку) и приступил к написанию романа “Лето в Бадене”, своеобразного обращения к Достоевскому, с помощью которого намеревался раскрыть в художественной форме тот же самый навязший в зубах и застрявший в сердце “еврейский вопрос”. Достоевский был мертв и ответить не мог.
Можно предположить, что адресатом этого обращения является, как это ни парадоксально услышать, сам текст, ведь созданием романа Цыпкин (а именно так зовут нашего господина) дает ответ на “проклятый еврейский вопрос”, помещая в одно (словесное) пространство суетливого Достоевского и копошащихся, мельтешащих “жидков”. Они — наравне, вряд ли можно найти какое-то между ними отличие: “Федя” куда-то бежит, спешит, мечется, пререкается с приказчиком из-за сдачи, задевает одного, поддевает другого, закладывает то одно, то другое — женины серьги, кольца, платье, шиньон.
…Анна Григорьевна и Федя (полным именем “Анна Григорьевна” Цыпкин как бы подчеркивает ее материнскую заботу о недотыкомке “Феде”. — М. М.), державший узелок с книгами, словно князь Мышкин, явившийся в дом к Епанчину, влезли в небольшой омнибус, при этом Федя наступил на ноги каким-то англичанкам, а затем, отдав узелок Анне Григорьевне, побежал снова в вокзал, чтобы все-таки узнать, что будет с их чемоданами, — через несколько минут он снова вернулся в карету и опять наступил на ноги англичанкам…
Уменьшительные “жидочки” тоже много бегают, суетятся, галдят, заявляя о себе уже во втором параграфе романа. Так же, как Федя, они озабочены мелочевкой, прибылью, хозтоварами, “янтарными мундштуками”.
…В гостинице им то и дело попадались на лестнице жидочки, навязывающие свои услуги и даже бежавшие за пролеткой, в которой ехали Анна Григорьевна и Федор Михайлович, чтобы продать им янтарные мундштуки, пока те не прогнали их, а вечером на старых узких улицах можно было увидеть тех же жидочков с пейсами, которые прогуливали своих жидовочек…
В конце книги “жидочки” вламываются в роман целым кагалом, только это уже не всюду поспевающие “жидочки” Федора Михайловича Достоевского, а хорошо узнаваемые еврейские интеллигентные старушки советских времен: Гильда Яковлевна, Хая и Циля Марковна, Дора Абрамовна. Цыпкин, как бес, тычется в ребро Достоевскому и будто бы говорит: вот они, Федор Михайлович, все твои жидочки и жидовочки, наряду с тобой прогуливающиеся по глади романа — попробуй теперь, воспрепятствуй; вот и тебе, “Федя”, дает по шее подвыпивший простолюдин, как будто ты сам превратился в шпыняемого всеми жида.
Читая “Лето в Бадене”, так и кажется, что слышишь сказанные выше слова, а протагонист романа, раскрывая дома у Гильды Яковлевны “Дневник писателя” Достоевского, только добавляет масла в огонь.
..наконец-то я натолкнулся на статью, специально посвященную евреям, — она так и называлась: “Еврейский вопрос”, — я даже не удивился, обнаружив ее, потому что должен же он был в каком-то одном месте сосредоточить всех жидов, жидков, жиденят и жиденышей, которыми он так щедро пересыпaл страницы своих романов…
Порой становится трудно понять, что же больше всего тревожит писателя Цыпкина — Достоевский сам по себе или еврейский вопрос? Да и нарратору романа не совсем это ясно: “Отчего ехал сейчас в Петербург — да, не в Ленинград, а в Петербург, по улицам которого ходил этот коротконогий, невысокий (как, впрочем, наверное, и большинство жителей прошлого века) человек с лицом церковного сторожа или отставного солдата?” Действительно — отчего? Можно предположить, что “Лето в Бадене” — это роман о том, как Цыпкин любит Достоевского и как Достоевский, пестуя неприязненное отношенье к евреям, сопротивляется этой любви.
II
Автор романа: 1926—1982, роман: 1977—1981
Леонид Цыпкин родился в Минске в 1926 году и вслед за родителями, повзрослев, посвятил себя медицине. Днем работал, а вечерами подрабатывал переводами, ходил по архивам, пробовал на зуб стихи, дегустировал прозу, фотографировал Петербург. Позже эти фотографии будут подарены музею Достоевского в Ленинграде; ими будет иллюстрирована публикация “Лета в Бадене” в эмигрантской газете.
“Лето в Бадене”, в английском переводе превратившееся в “Лето в Баден-Бадене” — самый большой цыпкинский текст. Это компактный европейский роман в сорок семь тысяч аккуратно нанизанных на противоречивую любовь к Достоевскому слов. Для сравнения: в “Даре” Набокова — около ста двадцати тысяч. Кроме “Лета в Бадене”, Цыпкин является автором еще двух автобиографических повестей: “Мост через Нероч” и “Норартакир”. В самиздате не публиковался, опасаясь властей; писал в стол, а на столе лежали Набоков, Кафка, Цветаева, Пастернак.
В 1979 году Цыпкин, вслед за сыном, который в то время уже находился в Америке, подал заявление на выезд из СССР. Ему отказали. Сын Михаил способствовал публикации романа за рубежом и в 1982 году обрадовал отца радостной вестью: наконец-то Леонид Цыпкин стал “официальным” писателем. Вскоре после этого известия у Цыпкина случился инфаркт — он почувствовал себя плохо, прилег на кровать, позвал жену и скончался. “В качестве опубликованного писателя он пробыл ровно семь дней”, — эффектно пишет в своей статье Сьюзен Зонтаг. Жизнь Леонида Цыпкина закончилась, и в этот момент его литературная судьба началась.
III
Статья Сьюзен Зонтаг
Статья Сьюзен Зонтаг о романе Цыпкина, которая называлась “An overlooked masterpiece”, что условно можно перевести на русский язык как “Какой прошляпили шедевр!”, занявшая почти десять страниц и сразу же обрушившая лавину славы на Цыпкина, впервые появилась в журнале “New Yorker” в октябре 2001 года, а впоследствии стала предисловием к книге “Лето в Баден-Бадене”, выпущенной престижным американским издательством “New Directions” в том же 2001 году.
В Америке, до колик ненавидевшей коммунистов, а теперь заполучившей возможность вернуть давно знакомый образ России (читай: России Толстого, Достоевского, Гоголя, Пушкина — а именно эти авторы в Америке наиболее известны; из литературы XXI века, пожалуй, пока можно добавить только Пелевина), роман пришелся как нельзя ко двору.
Советская угроза ушла, а вместе с ней появилась возможность обратиться к уже известной стереотипной России: березовые веники, рассольник, раскольники, блудницы, заунывные песни, распаренные мужики. Куда сложнее американцам было бы воспринять что-то новое — роман “Господин Гексоген” или так называемую “Геополитику” Дугина (в “New York Times”, кстати, недавно промелькнула заметка с осуждением “Гексогена”). Вместо того, чтобы принять Россию как она есть, Запад, слюбившийся с сотворенной классиками девятнадцатого века загадочной русской душой, с удовольствием внимает России прежней, обласканной в колледжах на уроках русской словесности и неопасной. Роман Цыпкина подражает устоявшимся образцам и даже начинается в классической старинной манере. Холодный зимний зачин: поезд едет из Москвы в Ленинград/Петербург, а герой-москвич, советский служащий и любитель литературы, следует по стопам Достоевского, пытаясь проникнуть в его внутренний мир (эту попытку, называя ее удачной, отмечали несколько критиков; лично мне кажется, что эта затея Цыпкину, озабоченному в основном достоверностью свадебного путешествия Достоевского в Баден-Баден, не совсем удалась — он жонглирует фактами, плавает на поверхности, не погружаясь в глубины).
Зонтаг мало говорит о собственно литературных достоинствах книги, преследуя другую цель: создать легенду о Цыпкине, миф Цыпкина. Ее статья, взявшая на себя роль ознакомить американского читателя с вновь открытым русским романом, на самом деле становится описанием жизни непризнанного писателя со слов его сына (например, сын говорит: “В нашей семье без всяких обсуждений считалось, что Советский режим был воплощением зла”). Кажется, что Зонтаг более важна история умалчивания книги, история забвения писателя и его книги, история возвращения книги, чем сама книга. Не зря в статье так много слов “диссидент”, “еврей”, “антисемит”, “рефьюзник”, “русский интеллигент”.
Зонтаг перечисляет знаменитых русских евреев, преклоняющихся перед гением Достоевского и наивно задается натужным и, как мне кажется, ненужным вопросом: почему Достоевский-антисемит пользуется такой любовью евреев? Зонтаг приводит пример: Леонид Гроссман, в 1932 году написавший посвященную Достоевскому книгу под названием “Рулетенбург” (Достоевский изобрел это словечко). Зонтаг также отмечает книгу Гроссмана “Исповедь еврея”, появившуюся в 1924 году и посвященную каторжанину Аркадию Ковнеру (1842—1909), с которым переписывался Достоевский и которого мы упомянули в самом начале этой статьи. Зонтаг абсолютно верно улавливает параллель: в 1924 году Леонид Гроссман публикует книгу, своеобразную исповедь одного еврея, поверяя читателю историю Аркадия Ковнера. В 1977 году Цыпкин начинает исповедь другого еврея — себя.
IV
Biographie Romancee
В России, также, впрочем, как и зарубежом, существует “миф Достоевского”. Цыпкин пытается открыть “своего Достоевского”, создать свой собственный “миф Достоевского”. Но тут, как мне кажется, и кроется подлый подвох. Поскольку Цыпкин ревностно следует биографической канве (Зонтаг, ссылаясь на слова сына Цыпкина Михаила, говорит, что для Цыпкина было вопросом чести быть хронологически и фактически точным), хочется спросить — чем же, в таком случае, роман отличается от любой беллетризованной биографии?
Почему взят дневник именно Анны Григорьевны (а в самом начале романа рассказчик, находясь в вагоне поезда, направляющегося из Москвы в Ленинград, читает дневник жены Достоевского, с которой Достоевский отправляется в свадебное путешествие, и как бы видит ее глазами события в Бадене)? Может быть, Цыпкин, подобно писательнице Валери Мартин, описывающей доктора Джекила и мистера Хайда с точки зрения их служанки, или подобно писательнице Пиа Пере, описывающей Гумберта Гумберта с точки зрения Лолиты, пытается выстроить новый миф Достоевского, показав Федора Михайловича глазами преданной ему, но часто недооцененной женщины?
Поражает непропорциональность “советского” и “достоевского” блоков. Массив текста, касающийся собственно Достоевского (факты биографии Достоевского, раскрытые перед нами с помощью великолепного цыпкинского языка), значительно превышает “советский” блок, намного более оригинальный, показывающий нам почитателя Достоевского и встречающих его в Ленинграде живущих в коммуналке доброхотных советских старушек. Кажется, будь “советская” часть пообъемнее, роман только бы выиграл, превратившись из какого-нибудь “Моряка в седле”1 в полноценный, живущий уже помимо самого Достоевского текст. Мне кажется совсем неслучайным, что в откликах на “Амазоне”2 уже прочитавшие роман рекомендовали другим читателям сначала ознакомиться с биографией Достоевского, а потом уже садиться за роман Цыпкина — а иначе можно запутаться во всех перипетиях путешествия новообвенчанного Достоевского и его юной жены.
Пожалуй, что главным достоинством романа является его язык (вещь для Литературы Больших Идей неслыханная) — Зонтаг, к примеру, сравнивает членистоногую, гибкую, удлиненную фразу Цыпкина и фразу недавнего нобелевского лауреата Хосе Сарамаго. Этим особенным текучим плавным языком Цыпкин описывает быт своего “Феди”. Мы видим Достоевского, разглядывающего Сикстинскую мадонну; мы видим Достоевского, задумавшегося перед картиной “Смерть Иисуса Христа”. Мы видим “Федю” и Анну Григорьевну, слаженную семейную пару, вечерами занимающуяся “плаванием”: “…в гостиничном номере, когда в коридоре все затихало, он, так же как и здесь, в Дрездене, приходил к ней прощаться, и они принимались плавать, выбрасывая из воды руки, и заплывали так далеко, что очертания берега терялись, а в Петербурге снова начались неприязненные взгляды пасынка и жены его покойного брата”. Предложения Цыпкина такие широкие (и бесконечные, длиною в Невский проспект), что именно и кажутся этим проспектом, по которому прохаживаются главные герои. Параграфы хитро переплетены, как решетка Летнего Сада, и нырнув в жизнь Достоевского, выныриваешь в советскую жизнь героя по имени “я”.
Есть прекрасная работа И. А. Паперно под названием “Как сделан └Дар“ В. Набокова”, в которой подробно исследуются все источники, использованные для построения четвертой главы “Дара”, инкрустированной биографии
Чернышевского. Набоков кажется более изобретательным в отображении жизни своего “Черныша”, чем Цыпкин — своего “Феди”. Возможно, что скоро кто-нибудь напишет монографию “Из чего сделано └Лето в Бадене“ Цыпкина”. Во всяком случае, мне кажется это занятным проектом.
V
Выздоровление
Вот что пишет Вальтер Беньямин в “Задаче переводчика”, являющейся предисловием к переводу “Tableaux Parisiens” Бодлера (хочу поблагодарить новозеландского профессора Евгения Павлова за предоставленный текст): “переводы, являющие собой нечто большее, чем передачу содержания, возникают на свет именно тогда, когда пережившее свое время произведение достигает периода славы. Вопреки утверждениям плохих переводчиков, такие переводы не находятся в услужении у произведения, а скорее обязаны ему своим существованием. Жизнь оригинала каждый раз достигает в них еще более полного расцвета”.
Опираясь на эту цитату, можно предположить, что книге Цыпкина вместе с переводом Анджелы и Роджера Киз была дарована новая жизнь. Заметим, что для переиздания романа (а на английском языке роман был напечатан впервые в 1987 году в Лондоне, где на него и наткнулась пять лет спустя, в лавке на Черинг Кросс, Сьюзен Зонтаг) был использован “старый”, выдержавший проверку временем перевод. Писатель Леонид Цыпкин и Сьюзан Зонтаг, культовая фигура в американской культуре, напечатавшая статью о Цыпкине с подзаголовком “Recovery of the novel” (что можно перевести не только как “открытие”, но и как “выздоровление” романа), а также переводчики Киз теперь навеки связаны литературной легендой. То, что пишет о Цыпкине Зонтаг, важно для судьбы его творений и для последующих переводов Цыпкина на иностранные языки (не будем забывать, что на русском роман не был еще переиздан).
Доктор Роджер Киз, преподающий в Англии в Университете Святого Андрея, в литературе человек не случайный (к сожалению, мне не удалось найти информации об Анджеле Киз — возможно, этот пробел восполнят другие исследователи). Несколько лет назад вышла его книга об Андрее Белом и развитии русской литературы 1912—1914 годов3. Киз писал и о Федоре Сологубе; сфера его интересов — европейская экспериментальная проза. Жаль, что критики, на ура воспринявшие роман Цыпкина (мне не встретилось почти ни одной негативной статьи), обильно рассуждают о судьбах Цыпкина и Достоевского, но почти ничего не говорят о самом переводе.
Вот что сообщил мне Роджер Киз, и я не упущу возможности поблагодарить его за эту любезность: “Мы работали над переводом зимой 1985 и весной 1986 года (воспользовавшись └журнальной редакцией“, опубликованной в нью-йоркской “Новой газете” в 1982 году) <…>”. Перевод романа на английский язык, говорит Киз, оказался достаточной сложной, хотя и благодарной, задачей не по соображениям лексического характера, а из-за особого, “фирменного” синтаксиса Цыпкина. По словам Киза, немецкий перевод имел много достоинств (в 1983 году усилиями Льва Ройтмана, ныне являющегося корреспондентом “Радио Свобода”, роман Цыпкина был издан по-немецки в Мюнхене. — М. М.), но в то же время в нем недоставало некоторых отличительных цыпкинских черт.
“Например, оригинал содержит не более одиннадцати параграфов, — пишет Киз, — и всего тридцать четыре точки (не считая тех, которые прерывают каждый параграф) — таким образом все произведение напоминает, большей частью, нескончаемый поток сознания (то повествователя, то жены Достоевского, то самого Достоевского). Переводчик с немецкого посчитал нужным не только разбить эти одиннадцать сегментов на небольшие параграфы (решение, с которым мы в конце концов согласились), но также, используя пунктуацию, расчленить эти по-прежнему неимоверно огромные отрывки на серии более коротких, почти отрывистых предложений (и с этим мы не могли согласиться, посчитав, что гнетущие, интроспективные свойства оригинала — бесконечно вращающиеся, кружащие мысли, никогда не приходящие к окончательному решению — в таком случае были бы потеряны”. В результате Анджела и Роджер Киз, сохраняя “синтаксическое дыхание” оригинала и отказавшись от разбития длинных предложений точками, пришли к заключению, что читатель сможет спокойно вздохнуть при помощи тире, подобных тем, что были использованы в “Тристаме Шенди” (“Shandean dashes”).
После посещения лаборатории переводчиков и в заключение этой статьи, мне хочется упомянуть любопытную симметричность: в 2001 году “New Directions” переиздает книгу Цыпкина; в это же время московское издательство “Захаров” выпускает не появлявшуюся на прилавках с 1932 года книгу Леонида Гроссмана “Рулетенбург”. Создается ощущение, что дело наконец сдвинулось с мертвой точки, и роман Цыпкина на русском вскоре будет издан в России (к этому желанию присоединяется и Роджер Киз). Кажется, что все мы — переводчики, критики, издатели, эссеисты — создаем книге определенную ауру, вытаскиваем роман из безвестности, “работаем над пациентом”. Recovery — выздоровление — близится.
1 Роман Ирвинга Стоуна о Джеке Лондоне, вышедший в серии “ЖЗЛ”.
2 Интернет-портал, торгующий книгами.
3 The Reluctant Modernist: Andrei Belyi and the development of Russian Fiction, 1902—1914. Oxford ; New York : Clarendon Press, 1996.