О новой «Истории русской поэзии»
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2025
Евгений Абдуллаев родился в 1971 году в Ташкенте. Поэт, прозаик, критик. Лауреат премии журнала «Октябрь», «Русской премии», молодежной премии «Триумф». Стихи, проза (под псевдонимом Сухбат Афлатуни), эссеистика и критика публиковались в журналах «Арион», «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Интерпоэзия», «Новая Юность» и др. Живет в Ташкенте.
История поэзию не учит,
Поэзия историю – тем паче…
Наталья Горбаневская
Вышла новая «История русской поэзии»[1].
Это – событие: подобные обобщающие исследования появляются редко. Первая «История русской поэзии», написанная плодовитым литературным критиком Николаем Абрамовичем (под псевдонимом «Н. Кадмин»), вышла в 1914–1915 годах, двумя томами[2]. И осталась почти незамеченной: возможно, из-за начавшейся войны и последующих революций; возможно, была написано несколько легковесно, по-журналистски.
Вторая, более основательная, вышла более чем через полвека, под эгидой Института русской литературы. Два тома «Истории русской поэзии» (1968–1969)[3], охватывали период с древности до 1917 года. Следующий двухтомник, «История русской советской поэзии. 1917–1941»[4] и «История русской советской поэзии. 1941–1980»[5], вышел в 1983–1984-м.
Тома эти тоже устарели – что справедливо отмечено в предисловии к новой «Истории…». И в силу идеологизированности, и в силу неполноты картины: не учитывали «авторов, не вписывавшихся в официальный советский канон»[6].
И вот, снова через полвека, – новая «История русской поэзии».
Возникла она, как и двухтомник Кадмина, как частная инициатива, вне академических структур, в виде лекций на образовательном сайте «Полка». Авторами стали эксперты и авторы сайта Александр Архангельский, Алина Бодрова, Александр Долинин, Дина Магомедова, Лев Оборин и Валерий Шубинский.
Проект был завершен в конце сентября 2024 года; лекции оперативно подготовлены к печати (став главами), дополнены списком литературы и указателем имен. И уже на декабрьском «Нон-фикшне» на стенде «Альпина нон-фикш» можно было увидеть красный том «Полка: История русской поэзии». Солидный по объему и отлично изданный.
Наследует новая «История…» отчасти и советской «Истории…» Хотя в предисловии сказано, что «предлагаемый читателям том… не претендует на строгую академичность», стремление к академизму ощутимо. Половина авторов – Бодрова, Долинин, Магомедова – литературоведы, университетские преподаватели. Остальные, Архангельский, Оборин и Шубинский, более известны как литературные критики и организаторы литературного процесса[7]; но и они стараются выдерживать нейтральный тон. За исключением, может, местами по-журналистски резковатого Архангельского.
Нужна ли была сегодня новая «История русской поэзии»?
Последние лет десять-пятнадцать происходит пересмотр доминировавшего литературного канона. Условно говоря, либерального. Одновременно с реабилитацией советских практик (а также персоналий, риторики и так далее) реабилитируется и советский литературный канон. Авторы, занимавшие в прежнем постсоветском каноне маргинальное место, снова поднимаются на щит. Любовно описываются в ЖЗЛ-ных томах, увековечиваются в названиях литературных премий, возвращаются в школьную программу.
В этом смысле «полочная» «История…» – манифестарный жест. Особенно в отношении интерпретации истории позднесоветской и постсоветской поэзии, которой отведена почти половина (!) этого увесистого тома.
Об этой части преимущественно и пойдет дальше разговор.
Это не значит, что остальные разделы не играют столь же важной роли или не заслуживают такого же внимания. Играют и заслуживают. Многие из них читал даже с большим внутренним согласием. Но этот отклик я пишу не для историко-литературного издания, а для журнала, посвященного современной поэзии.
Тем более, что именно в этой части книги особенно заметна попытка сохранить и утвердить прежний «либеральный» поэтический канон. Легитимировать его через подключение к «большой» истории русской поэзии. В основном тот извод этого канона, который сформировался в 90-е в кругу поэтов и критиков, печатавшихся в альманахе «Вавилон» и «Новом литературном обозрении». И в других, идейно и эстетически близких к ним изданиях. Считающих себя продолжателями и наследниками русского модернизма.
При этом академическая тональность и масштаб самого проекта не могли не повлиять если не на сам этот канон, то на его презентацию. Настроить авторов (в данном случае Льва Оборина, автора двух последних глав) на более широкий обзор, большую толерантность в отношении авторов, упомянутому кругу не близких. Прежде всего, к условным «неоклассикам» и не менее условным пост- и неоакмеистам. Хотя бы просто побудить к их упоминанию. Пусть даже не на вторых и не на третьих ролях. И даже слегка похвалить. Отметить, что и у «неоклассиков» не редки «настоящие лирические высоты» (с. 779). И даже что «многие стихи… убеждают, что магистральная постакмеистическая традиция по-прежнему жива» (с. 791).
Какие-то имена, конечно, все равно остались неупомянутыми. Но – кто пишет историю, тот и решает, кого называть, и как, а кого нет. Обидно, конечно, немного – особенно за тех «старших» поэтов, которым в нынешней «Истории…» не нашлось места[8]. Но внутри выбранной Обориным оптики все выглядит вполне логичным и ожидаемым. Да и в «Предисловии» оговорено, что книга «не претендует на исчерпывающую полноту».
То, что я попытаюсь сказать ниже, – это не критические замечания (хотя совсем без критики не получится). В последнее время вообще стараюсь удерживаться от полемики; и так хватает боевых кличей и перекрестных огней. Да и любая критическая реплика сегодня рискует быть мгновенно переведенной в политическую плоскость. Чего бы совершенно не хотелось.
Попытаюсь сформулировать возникшие при чтении вопросы и размышления как пожелания. (Тем более что пишу это в канун Нового года, когда вообще принято что-то желать.) Не столько авторам нынешнего тома (вряд ли это подвигнет их на доработку), сколько авторам «Истории русской поэзии», которая может быть написана. Когда? Не знаю. Может, в ближайшее время; может, снова должно пройти лет пятьдесят.
Итак, что бы хотелось пожелать этой будущей воображаемой «Истории русской поэзии»?
Пожелание первое: более продуманной структуры.
В предыдущей «Истории…» она, кстати, была вполне логична. В последнем томе (1941–1980) вначале шли четыре обзорных очерка, посвященных, соответственно, поэзии военных лет, послевоенного десятилетия, поэзии 50–60-х и 70–80-х. А далее – главы об отдельных поэтах[9], наиболее значимых, с точки зрения авторов.
По близкому принципу построена и «Кембриджская история английской поэзии» (2010)[10] – главы, посвященные отдельным авторам, чередуются с обзорными.
Нельзя сказать, что структура нынешней «Истории…» не продумана; но отказ от посвящения глав отдельным авторам кажется не слишком оправданным. В результате, например, Пушкин оказался «расчленен» на три разные главы: о романтизме, о «Евгении Онегине» и снова о романтизме, но уже после 1823 года.
Но о поэзии Пушкина, мысленно склеив эти главы, все же можно получить представление (да и фигура, как говорится, известная). Сложнее с современными поэтами.
Скажем, о Евгении Рейне и Анатолии Наймане говорится только в главе о 60-х годах – словно после 60-х этих двух поэтов и не было, не продолжали писать, а с конца 80-х – и активно издаваться и участвовать в поэтической жизни. Исключительно в контексте 60-х упомянут Игорь Шкляревский, творческая продуктивность которого в 70-80-е не иссякла («период молчания» наступил у него позже, в 90-е…).
О Максиме Амелине говорится только как о поэте 1990-х – самого начала 2000-х. После упоминания его сборника «Конь Горгоны» (2003) следует финальный пассаж: «Впоследствии Амелин возглавил издательство “ОГИ” и выступил публикатором недооцененных авторов XVIII века, таких, как Александр Сумароков, Семён Бобров и Василий Петров» (с.799). Не знал бы Амелина и не следил бы за его поэтическими публикациями – решил бы: всё, бросил человек лет двадцать назад поэзию, занялся издательским делом (которым, если на то пошло, Амелин занимался и в 90-е, задолго до «ОГИ»).
При чтении последних глав вообще возникает чувство, что изрядная часть приводимых имен и цитируемых стихов сами по себе и не важны. А присутствуют исключительно ради иллюстрации некой предзаданной концепции того, какой должна быть современная русская поэзия. Какая поэтика (или несколько близких поэтик) в ней актуальна и перспективна, а какая – просто «по-прежнему жива».
Пишу это опять же не в укор. И эта концепция вполне имеет право на существование. Желательно только, чтобы она была как-то озвучена. Как это обычно и делается – в предисловии. Но это я уже перехожу к следующему пожеланию.
Пожелание второе: более развернутого предисловия.
Именно в предисловии авторы обычно затрагивают общетеоретические моменты, упоминают предшественников, оговаривают структуру книги и принцип отбора и подачи материала.
Это, разумеется, требует места. Например, в «Кембриджской истории американской поэзии» (2015)[11] предисловие занимает четырнадцать страниц. В «Истории русской советской поэзии» (1983) – восемь.
В нынешней «Истории русской поэзии» предисловие по объему умещается на одну страничку. Достаточно ли это для такого масштабного труда? Сомневаюсь.
Вот, в первой главе Валерий Шубинский предлагает начинать историю русской поэзии не с эпохи Киевской Руси, а с последующей, золотоордынской.
«Очевидно, что то российское наследие, на которое более никто не претендует, начинается с эпохи монгольского ига. В этом смысле “Слово о полку Игореве”… – общее достояние восточнославянских народов» (с. 8–10).
Иными словами, «Слово…» к русской поэзии не относится. А начинать ее историю стоит с «Задонщины».
Утверждение, согласитесь, более чем дискуссионное.
Спорить опять же не буду – лишь пожалею, что далеко не второстепенный вопрос (о начале русской поэзии) ставится вот так, как бы между делом. А не в предисловии или вводной главе, где ему было бы самое место.
И еще. Рядом с вопросом, с чего стоит начинать историю русской поэзии, стоит не менее важный и острый, который тоже стоило бы оговорить в предисловии: где ее рассмотрение стоит заканчивать?
И здесь перехожу к третьему пожеланию – наиболее дискуссионному.
Пожелание третье: большей временной дистанции.
В книге по умолчанию предполагается, что заканчиваться она должна текущим моментом. Аналогичное допущение можно встретить, кстати, и в некоторых других «историях поэзий».
Но есть и иное мнение. Скажем, Вадим Баевский свою «Историю русской поэзии. 1730–1980», вышедшую в 1994 году (и неоднократно переиздававшуюся), завершает 1980-м. Почему? «…Историку для осмысления событий нужна временная дистанция. 10–15 лет – минимальный срок»[12].
Да. Десять-пятнадцать, а лучше – двадцать лет.
Двадцать лет (плюс-минус) – достаточный период для того, чтобы убедиться в жизнеспособности того или иного литературного явления. Двадцать лет – обычно тот минимальный срок, через который известные произведения «допускаются» в школьные учебники. Двадцать лет – цикл смены поколений, если следовать теории поколений Штрауса – Хау.
Наконец, плюс-минус двадцать лет – это срок перетекания современности в историю. Vingt ans après (по Дюма) все видится иначе, чем происходящее сегодня или пару лет назад.
Современность – поле, по преимуществу, литературной критики. Именно критика занимается оценкой того, что создается и выпускается в современной литературе. Положительно оценивает одни тексты (авторов), отрицательно – другие, игнорирует – третьи. Непосредственно – через критические статьи или другие медийные высказывания. Или опосредованно – через работу в различных литературных институтах: издательских, учебных, премиальных… И формирует тем самым «предварительный» литературный канон.
Говорю вроде бы очевидное, простите. Но иногда приходится напоминать.
За пределы современности литературная критика, как правило, не выходит. Успеть бы прочесть, понять и оценить то, что появляется сегодня. А появляется много: одних поэтических книг, из тех, которые заслуживают внимания и отзыва, ежегодно, по моим подсчетам, выходит более сотни. А еще публикации в периодике, в соцсетях; публикации других критиков поэзии, которые тоже надо держать в поле зрения.
Сами критики могут, конечно, иногда писать о чем-то более отдаленном. Скажем, Валерий Шубинский – о Ходасевиче, Глеб Шульпяков – о Батюшкове, Дмитрий Быков – о Пастернаке, Дмитрий Кузьмин – о Кузмине… Но пишут они это уже не как критики, а как историки литературы, или эссеисты, или то и другое вместе. Их герои уже вошли в русский поэтический канон; можно лишь вносить отдельные корректировки. Порой – существенные; но, как правило, не ведущие к исключению того или иного известного автора из литературного канона. Или, наоборот, к включению в него автора, никому доселе неизвестного.
Бывает и обратное, когда историки литературы пишут о современной поэзии. Есть кафедры современной литературы; люди там тоже не должны сидеть без дела. Но принцип временной дистанции, в большинстве случаев, действует и там. Достаточно приглядеться, по каким темам там, в основном, публикуются статьи и монографии и защищаются диссертации. Даже когда они выходят при жизни тех авторов, которым посвящены: это, как правило, авторы, успевшие заявить о себе как минимум уже 15–20 лет назад, а то и более. Как, например, монография Артема Скворцова о Сергее Гандлевском или комментарии Романа Лейбова, Олега Лекманова и Елены Ступаковой к поэме Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы» (1987).
В последней книге, кстати, момент временной дистанции особо отмечен. «…Разворачивая столь скрупулезные пояснения к тексту всего лишь тридцатилетней давности, авторы комментария тем самым заявляют о правах автора поэмы числиться в первом ряду “великой традиции”, о его законном месте в литературном каноне»[13] (курсив мой – Е.А.).
В «Истории русской поэзии» таких рефлексий не встретишь. Жаль. И если глава, посвященная «неофициальной» московской поэзии 70–80-х, написанная Львом Обориным, читается с интересом и внутренним согласием, то последующие две главы – с возрастающим недоумением. И чем ближе ко дню сегодняшнему, тем оно больше.
И не потому, повторюсь, что мне не близок взгляд Оборина на современную русскую поэзию. Да, чаще не близок – но готов его принять; тем более что многие упоминаемые и хвалимые им поэты мне тоже симпатичны. Да и самого Оборина считаю одним из наиболее талантливых и продуктивных критиков. И если бы речь шла о его критических статьях (изданных им недавно под одной обложкой в «Книге отзывов и предисловий»), то и смысла огород городить не было бы.
Но «ино дело пьянство, а иное чванство». Одно – литературная критика как поле неустоявшихся, дискуссионных оценок и репутаций в текущем литературном процессе, создаваемых его непосредственными участниками. А другое – история литературы, с ее ретроспективностью, обращенностью в более-менее отделенное прошлое, что дает возможность менее ангажированного и более объективного анализа.
Если бы в нынешней «Истории…» изложение было завершено с учетом этой, условно двадцатилетней дистанции, многих вопросов бы просто не возникло. Да, какие-то авторы начала 2000-х и их место в поэтическом каноне могут оставаться предметом расхождений и несогласий. Одни – по эстетическим или стилистическим соображениям. Другие, особенно в последнее время, – по политическим. И все же поэтический ландшафт начала нулевых, его «вершины» и «низины», просматривается сегодня гораздо четче и определеннее, чем 2010-х, не говоря уже о 2020-х. Здесь несовпадение оценок (а еще чаще – взаимное игнорирование) в разы выше; и работа критики по их производству и уточнению далеко не завершена.
Скажем, заканчивается «История…» тем, что Оборин классифицирует как «политику идентичности» в поэзии. Оксаной Васякиной (стихи плюс фото в полстраницы), Еганой Джаббаровой (стихи и тоже фото, чуть поменьше)… Почему бы и нет? К стихам Джаббаровой отношусь с симпатией; к стихам Васякиной – тоже, хотя, на мой вкус, они несколько тематически и интонационно однообразны.
Но «История русской поэзии»: от «Задонщины» – до Васякиной…
И дело даже не в конкретных поэтах. Само желание упомянуть всех и вся превращает текст в какое-то мельтешение имен и кратко-торопливых наукообразных характеристик. Нередко, опять же, вызывающих недоумение.
Вот, например, все, что автор счел нужным сказать об Ирине Ермаковой: «С традиционной элегией – и традиционным лирическим субъектом – экспериментировала Ирина Ермакова (р. 1951), начинавшая с достаточно умеренной неоакмеистической лирики, а затем начавшая писать “масочные” тексты – к примеру, от лица старояпонской поэтессы Ёко Иринати» (с. 785). В общем, молодец, Ирина Александровна: начинала ни шатко ни валко, а потом – глядь, не побоялась, стала с лирическим субъектом экспериментировать, «масочные» стихи писать…[14]
Или как понимать такую фразу о поэзии Веры Павловой: «Уже в 2010-20-е афористическое мастерство привело Павлову к острой гражданской лирике…» (с. 760)? Не помню заметных «острогражданских» стихов у Павловой в 2010-е (может, пропустил), но в последние годы – да, присутствует. Но вот чтобы «афористическое мастерство привело к острой гражданской лирике»… Я-то думал, к гражданской лирике приводят другие вещи.
Хорошо, не буду больше цепляться к формулировкам. Если бы, к примеру, мне пришлось утрамбовывать все важные, с моей точки зрения, имена современной поэзии в одну-две главы, справился бы с этим, боюсь, еще хуже. С подобной задачей вообще невозможно хорошо справиться. Современность редко прозорлива. Через некоторое время подобные списки устаревают, как вчерашние новости. И чем дальше, тем больше.
Вот, например, последние главы «Истории русской поэзии» Кадмина, где он пишет о современной ему поэзии… Мандельштам не назван, Хлебников и Маяковский отсутствуют (последних двух Кадмин недолюбливал). Зато присутствуют «тонкий художник, свежий лирик природы Н. Мешков», Лев Зилов или Юрий Верховский, обладающий «живым и порою сочным поэтическим дарованием»… Ходасевич упомянут мельком; Ахматова и Цветаева – в одном ряду с Верой Рудич, Мариэттой Шагинян и Любовью Столицей[15].
Так что лучше в будущей «Истории русской поэзии» завершить изложение, не доводя его до поэтов-современников. И вообще, возможно, построить на иных принципах. Это уже последнее пожелание.
Пожелание четвертое: более нового ракурса.
Нынешняя «История русской поэзии» написана достаточно традиционно. Несмотря на вполне современный понятийный аппарат и стиль изложения. Несмотря на выбор модернизма как главного, структурообразующего течения прошлого века и начала нынешнего…
Традиционность здесь, прежде всего, в самой форме репрезентации истории поэзии. Как непрерывной и последовательной смены одних поэтических форм другими, всегда более новыми и «актуальными».
Недостатки подобной «прогрессистской» точки зрения на историю поэзии, и историю вообще, идущей от Гегеля и канонизированной позитивистами, – тема отдельного разговора. Эта схема, скажем, не хуже другой, «регресcистской», по которой вся история поэзии после Пушкина оказывается постепенной деградацией. От золотого века – к серебряному, а от того – к бронзовому, и далее по таблице Менделеева.
Дело не в недостатках подобной линейной репрезентации истории поэзии, а в ее, повторюсь, традиционности и, как следствие, исчерпанности. По такой схеме была построена «История…» Кадмина, по ней писалась советская «История…». Воспроизводит ее и нынешняя «История…». Что само по себе опять же не плохо: читатель к подобному типу изложения привык. Был поэт такой-то, написал то-то (цитата, портрет). Потом пришел поэт такой-то, написал вот то-то (цитата, портрет). Было такое-то течение, потом началось такое-то течение… Но хотелось бы, чтобы авторы будущей истории русской поэзии от этого шаблона отошли.
Как? Написать ее, например, с социологической точки зрения. Не столько как историю направлений и их представителей, сколько как историю форм организации поэтического процесса и социального влияния поэзии. В нынешней «Истории…» об этом тоже есть, но вскользь и несколько схематично. Социальность укладывается тут, опять же, в традиционную жесткую схему. С одной стороны – репрессивная власть плюс «официальная» поэзия («лоялисты, предельно далекие от поэтической современности»), с другой – сопротивляющаяся ей независимая («настоящая») поэзия. В части о позднесоветском периоде авторы печатавшиеся и «неподцензурные» даже разведены по разным главам… Думаю, социологический анализ дал бы более сложную, менее черно-белую картину.
Или другой возможный ракурс освещения – региональный. В нынешней «Истории…» (как и в двух предшествующих) история русской поэзии остается на 90 процентов историей поэзии Москвы и Петербурга. Даже там, где речь идет о поэзии эмиграции, перечисляются, в основном, поэты – выходцы из метрополии. Лишь в главе, посвященной 1990-м и 2000-м годам, пара страниц отведена поэзии российских регионов и бывших советских республик. Но региональность русской поэзии возникла значительно раньше; уже в XIX веке (а то и раньше) существовали поэтические центры за пределами столиц, хотя, разумеется, и не столь богатые именами[16]. Однако появись «региональная» «История русской поэзии» – думаю, обнаружилось бы и какие-то интересные имена.
Могут быть и другие ракурсы. Скажем, гендерная история русской поэзии, с фокусом на авторах-женщинах и на отражении и конструировании в поэтических текстах (написанных как женщинами, так и мужчинами) образа женщины. Прочесть такую историю было бы любопытно, уверен, не одному мне. А еще возможны этническая история русской поэзии, религиозная…
«История русской поэзии не имеет пока исчерпывающего исследования», – писал почти сто лет назад Иванов-Разумник[17].
Исчерпывающее исследование здесь, думаю, невозможно. Нынешняя «История…» – опыт важный и интересный. Но, надеюсь, – не последний.
[1] Полка: История русской поэзии: [сборник статей]. М.: Альпина нон-фикшн, 2025.
[2] Кадмин Н. История русской поэзии. В 2 т. М.: Моск. изд-во, 1914–1915.
[3] История русской поэзии. В 2 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Отв. ред. Б. П. Городецкий. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1968–1969.
[4] История русской советской поэзии. 1917−1941. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1983.
[5] История русской советской поэзии. 1941–1980. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1984.
[6] Впрочем, в последнем томе по отдельной главе посвящено Ахматовой, Пастернаку и Заболоцкому; много написано об Арсении Тарковском. В обзорах поэзии 60–70-х упомянуты Соснора, Чухонцев, Кушнер и даже Высоцкий. И хотя основное место в книге занимали другие персоналии, заметно стремление авторов отойти от идеологических клише. Насколько это, конечно, тогда позволяли «правила игры».
[7] Впрочем, Оборин недавно получил степень магистра в Калифорнийском университете (Беркли) и будет, вероятно, продолжать интегрироваться в американскую университетскую славистику.
[8] За покойных Евгения Карасёва, Анатолия Кобенкова и Михаила Лаптева; за здравствующих Юрия Ряшенцева, Геннадия Калашникова, Владимира Друка, Михаила Кукина… Список можно продолжить.
[9] Отдельные главы посвящены Исаковскому, Твардовскому, Тихонову, Пастернаку, Ахматовой, Прокофьеву, Заболоцкому, Мартынову и Смелякову.
[10] The Cambridge History of English Poetry. Ed. Michael O’Neill. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.
[11] The Cambridge History of American Poetry. Ed. Alfred Bendixen and Stephen Burt. Cambridge: Cambridge University Press, 2015.
[12] Баевский В.С. История русской поэзии. 1730–1980. Компендиум. Изд. 2-е. Смоленск: Русич, 1994.
[13] Лейбов Р., Лекманов О., Ступакова Е. «Господь! Прости Советскому Союзу!»: Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения / С прилож. ст. М. Свердлова. М.: ОГИ, 2020. С. 436.
[14] Это к тому же и не совсем точно. Стихи, написанные от имени Ёко Иринати, появляются в начале 90-х, до журнальных публикаций Ермаковой, и уже с 2000-х она перестала прибегать к этой маске. От чего, на мой взгляд, ее стихи уж точно не стали хуже.
[15] Кадмин Н. История русской поэзии. В 2 т. М.: Моск. изд-во, 1914-1915. Т. 2: От Пушкина до наших дней. С. 308–311.
[16] В позднесоветский период появляются имена и в регионах, и, особенно, в республиках. Вениамин Блаженный в Белоруссии, Александр Цыбулевский в Грузии, Олжас Сулейменов и Александр Шмидт в Казахстане, Василий Бетехтин в Киргизии (в «Истории…» упомянут только Блаженный…). Названа только часть.
[17] Иванов-Разумник Р. Русская литература. Берлин: Скифы, 1923. С. 421.