Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2024
* * *
Бахыту Кенжееву
В серебряном веке, спиною к реке,
в прозрачном, на голое тело,
ажурном, немыслимом дождевике –
цикада сидела и пела.
Так серные спички трясут в коробке –
часами стараясь над ухом,
и ты замолкаешь на их языке
и тоже становишься слухом.
А все остальное – подделка, вранье,
цикада гадает, авгурит,
и кто – от невидимых спичек ее –
военную трубку прикурит?
Здесь нужно глядеть под особым углом,
следить за шитьем и покроем,
и мы оказались одни за столом
и что-то о времени воем.
Мы пьем полумертвую воду огней
и плачем под песню цикады:
о маленькой жизни несчастной своей,
которой, порою, не рады.
Цикада над нами трясет коробок,
чтоб божие царство светлело,
а все остальное, мой старый дружок,
не наше собачье дело.
2023
* * *
Бахыту Кенжееву
Моя любовь: где ни копнешь – скелет, что ни посеешь – хрен да бересклет, пылают звезды холодом брусчатным, и если время – гетерозмея, мои друзья, поверьте – был и я, по юности, поэтом непечатным. Но в моду вновь входили кошельки, и время кожу сбрасывать училось, и размышлял Господь: с какой руки пожаловать эпическую милость? Пока дрожал в сомнениях клавир, свершилось чудо, сжалились потомки: из толстого журнала «Новый мир» пришел имейл – коротенький, но емкий. В котором, если правильно прочесть, превозмогая мелочность петита, мне послан был намек, благая весть: «Вы – протеже Кенжеева Бахыта…
Печатать будем, текстов штуки три-четыре-пять немедленно пришлите…» Я произвел ревизию внутри, но память умолчала о Бахыте. И я слепой по Яндексу кружил, выспрашивал подольских ворожеев, и если призрак здесь когда-то жил, его присвоил Бродский, не Кенжеев. Но все же оказалось, он – поэт, с волшебной и ухватистою силой, классический казах преклонных лет, пропахший самодельною текилой.
Пространство в нем – светилось и цвело, сведенное божественным магнитом в сплошную точку, как добро и зло, как иудейка под антисемитом. Мы встретились в Москве, стоял апрель, пошатываясь, словно с бодунища, мы взяли на двоих одну свирель, духовная нас окрыляла пища. Я что-то там рифмованное жег, ну а когда Бахыту надоело, он мне сказал: «Закусывай, дружок…» – и я, с тех пор, закусываю смело.
Он научил меня стелить кровать, зубровку отличать от политуры, с расстегнутой ширинкой горевать на паперти большой литературы. Как мне, провинциалу и сачку, ударить в благодарные литавры? Ну что ж, подброшу денег старичку и приглашу на «Киевские лавры».
Я не из тех общественных блядюг, кто робко прячет анусы в анналах, Кенжеев – брат, Кенжеев – старший друг, пока меня печатают в журналах. Грешно ль не выпить нам по пятьдесят и разогнуть бессмертия подкову, читатель ждет уж рифмы шестьдесят, но с этим делом надобно к Цветкову.
Не прекращается Бахыт-парад, и нежный рэп, и древние колядки. Косматый страж Бахчисарайских врат сигналит нам портвейном «Три девятки».
И полнолуния троянский щит, и грохот премиальных барабанов… А ведь неплохо, в общем-то, звучит: Кенжеев Саша и Бахыт Кабанов…
2010
* * *
Бахыту Кенжееву
Над Марсовым полем – звезды керосиновый свет,
защитная охра, потертый вишневый вельвет.
Идешь и не плачешь, не плачешь, не плачешь, не пла…
…из холода, солода и привозного тепла.
Еще Инженерного – дынный не виден фасад,
и жизнь одинока, и это она – наугад
меня выбирала, копаясь в кошачьем мешке,
без всяческих выгод, не зная об этом стишке.
Когтистая музыка, книжное перевранье,
попробуйте, твари, отклеить меня от нее!
Попробуйте звукопись, летопись, львиные рвы,
салат Эрмитажа, селедочный отблеск Невы!
Нас может быть трое на Марсовом поле: пастух,
и мячик футбольный, в кустах испускающий дух.
Забытый, забитый – в чужие ворота, и тот,
который звезду над воинственным полем пасет.
Петром привезенный, с Кенжеевым накоротке,
пастух-африканец, сжимающий пряник в руке.
На Марсовом поле – трофейный горчит шоколад,
и смерть – одинока, и это она – наугад,
ко мне прикоснулась, и больше не тронула, нет.
А лишь погасила звезды керосиновый свет.
2004