Перевод с английского Марины Эскиной
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2024
Перевод Марина Эскина
Билли Коллинз – один из самых читаемых современных американских поэтов. Поэт-лауреат Библиотеки Конгресса (2001–2003), обладатель множества титулов и премий. Доктор филологии по специальности «Поэзия романтизма». Во время пандемии в возрасте 80 лет начал вести в Фейсбуке еженедельные видеочтения, которые пользуются популярностью и продолжаются по сей день.
Марина Эскина – поэт, переводчик. Родилась в Ленинграде. Окончила физический факультет Ленинградского государственного университета. Автор четырех книг стихов и книги детских стихов на английском языке. Автор публикаций в российской и зарубежной периодике. Стихи переведены на английский язык. С 1990 года живет в Бостоне.
МНЕ ИСПОЛНИЛОСЬ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
При одной мысли об этом
я чувствую себя больным,
и это похуже, чем боль в животе,
или когда голова болит от чтения в полутьме –
это какая-то душевная корь,
скарлатина духа,
пятнающая психику ветрянка.
Вы говорите, что еще рано оглядываться,
но это оттого, что вы позабыли
изумительную простоту годовалого,
красочное многообразие мира двухлетки.
Я могу зажмуриться и вспомнить любой возраст в первом десятке.
В четыре я был арабским кудесником,
становился невидимым,
выпив особым образом стакан молока.
В семь я был солдатом, в девять – принцем.
А теперь я подолгу сижу у окна,
наблюдая послеполуденный свет.
Раньше он никогда не падал так мрачно
на крышу моего домика на дереве,
и мой велосипед никогда не был прислонен к гаражу,
так, как сегодня,
как будто из него выжали всю его темно-синюю скорость.
Можно начинать тосковать, говорю я себе,
пробираясь в кроссовках через вселенную.
Время прощаться с воображаемыми друзьями,
пора, это твой первый юбилей.
Кажется, еще вчера я верил,
что у меня под кожей только свет,
что, если порежусь, он брызнет из меня.
А теперь, случись мне споткнуться на обочине жизни,
я обдеру колени, и пойдет кровь.
КАНАДСКИЕ ЖУРАВЛИ В НЕБРАСКЕ
Как жаль, что ты не был здесь полгода назад,
сетуют в Небраске, где я проездом,
ты застал бы изумительное зрелище –
тысячи и тысячи канадских журавлей
кормятся и танцуют на берегах реки Платт.
И бесполезно было бы объяснять,
что я не мог оказаться там в это время,
потому что я был совсем в другом месте,
и я киваю, натягивая маску легкого сожаления,
в надежде изобразить сопереживание.
Такое же выражение лица было у меня, помнится,
еще за шесть месяцев до того, в Джорджии,
где мне сказали: ты пропустил
ежегодную феерию цветения азалий,
восхитительную на фоне весенней зелени,
так же получилось за полгода до этого в Вермонте,
куда я приехал, когда уже почти завершился
осенний сезон с его непревзойденными красками –
Матерь-Природа, как ее принято называть,
тронула холмы своей многоцветной палитрой –
это происходит, как и все подобные явления,
каждый год, примерно в одно и то же время,
когда я нахожусь в другом штате, в вестибюле мотеля,
с газетой и пластиковым стаканчиком кофе в руках,
деловито пропуская Бог знает что еще.
ВОЗВРАЩЕНИЕ КЛЮЧА
Было дремотно после полудня,
жаркий ветер ворошил в комнате бумаги,
дымок относило от моей сигареты,
как от мини-фабрики, которая только и производит, что дым.
Я читал Уильяма Карлоса Уильямса,
Все еще расстроенный запиской на кухонном столе
и осколками стекла возле гаража,
так я забрел в одно из его коротких стихотворений
и взял оттуда ключик
со стеклянного подноса
в комнате гостиницы, где кто-то
стоял в двери с чемоданом в руках.
Зная, что бог любит троицу,
я не огорчился, когда ключ
не отомкнул золотой замочек
на дневнике моей дочери
и не открыл пустой сейф под кроватью,
я понял, что решение близко,
когда вышел в оранжерею,
и остановился перед птичьей клеткой.
Стоило ли удивляться,
что птица выпорхнула
и облетела вокруг люстры,
едва дверца клетки распахнулась.
Еще менее удивило то,
что она сделала крутой вираж
на фоне окна, затем нырнула,
клювом подхватив ключик, и скрылась
в лежащей на столе,
антологии американской поэзии,
открытые страницы которой
трепетали на ветерке, как крылья.
ШЛЯПА – ПОДСВЕЧНИК
На автопортретах обычно акцентировано лицо:
Сезанн – это глаза, плавающие в море мазков,
Ван Гог вперяется в нас из жерла крутящейся тьмы,
Рембрандт смотрит с облегчением, будто отдыхая
от работы над жутким «Ослеплением Самсона».
Но на этом Гойя стоит далеко от зеркала,
мы видим его в беспорядке мастерской,
обращенным к полотну на высоком мольберте,
кажется, он слегка улыбается нам, предвкушая
наше веселое восхищение его необычной шляпой,
по краям которой укреплены подсвечники,
эта шляпа позволяет ему работать ночами.
Можно только догадываться, каково было
носить на голове этакий светильник,
как будто ты ходячая люстра в гостиной или в концертном зале.
Но стоит только увидеть эту шляпу, и уже не нужно
читать биографию Гойи, знать даты его жизни.
Чтобы понять Гойю, надо просто представить его,
зажигающего свечи одну за другой,
надевающего шляпу, готовясь работать всю ночь,
представить, как он удивляет жену своей выдумкой,
их праздничный смех, блики на ее лице.
Представить его мелькающим в темных комнатах,
среди мечущихся по стенам теней.
Представить, как стучится в дверь путник,
заблудившийся среди ночных холмов Испании.
«Входите, я как раз рисую себя», –
скажет он, освещенный сиянием знаменитой шляпы,
стоя в дверях и дирижируя кистью.
ЗАУЧИВАЯ «ВОСХОД СОЛНЦА» ДЖОННА ДОННА
Всем читателям нравится,
как он отчехвостил солнце, прокричав ему – старый дурак –
в английское небо, которое,
скорее всего, было в тучах в то утро семнадцатого века.
Зато теперь какое удовольствие провести солнечный день,
расхаживая по ковру и повторяя слова,
сознавать, как слоги встраиваются в ряды,
так вжиться в них, что, остановясь, я могу провозгласить,
держа книгу под мышкой:
часы, дни и месяцы всего лишь ошметки времени.
Но, сделав два шага вдоль второй строфы,
туда, где солнце ослепло под взглядом возлюбленной,
я чувствую, как первая строфа ускользает,
расплываясь буквами облаков по небу на ветру.
А когда приходит черед третьей,
то вторая, в свою очередь, исчезает,
как колеблющаяся струйка едкого дымка
от задутой свечи.
Стихотворение проявит интерес
к моей прогулке
не раньше, чем я, выйдя из дому,
обойду три раза вокруг заросшего пруда.
И наконец, после такого моего кружения,
возникает нечто лучшее, чем нежные права
ее – быть всеми странами, его – всеми принцами,
лучшее, чем способность любви замкнуть
весь мир в спальне возлюбленных,
лучшее даже, чем соединение
всего этого в замкнутом пространстве трех строф,
то, как, после многих часов восхождений и спусков
по лестнице стихов, после испытания каждой ступеньки-строки,
эти стихи теперь всюду со мной, сосредоточенные в крошечном, но надежном месте.
1960
В старом анекдоте
консультант по вопросам брака
советует супругам, которые давно перестали разговаривать,
пойти в джаз-клуб, потому что в джаз-клубе,
когда солирует контрабас, все разговаривают.
Конечно, никто не начинает болтать
просто потому, что солирует контрабас,
или вообще, когда кто-то солирует.
Зато негромкое соло контрабаса
обнаруживает в клубе тех,
кто и так давно уже болтает,
тех, кого теперь можно услышать
на какой-нибудь известной записи.
Ну, скажем, Билл Эванс
вытворяет что-то невозможное на фортепьяно,
а в это время какой-то парень
болтает с девушкой за столиком в углу.
Я слушал этот альбом
столько раз, что уже предвкушаю
его пьяный смех,
словно это особая нота в композиции.
Вот так, незнакомец,
ты стал частью моих прослушиваний,
а твое оставшееся в прошлом свидание
невольно напоминает о том,
что все участники этого трио уже умерли,
и, может статься, ты – тоже, и она, как это ни печально.
КОМНАТЫ
После трех дней упорного безутешного дождя
я прохожу по всем комнатам в доме,
прикидывая, в какой было бы сподручнее умереть.
Кабинет – вполне очевидный выбор,
здесь толстый ковер, спокойные обои,
мягкое кресло явно предпочтительнее
лестницы, с которой можно скатиться в подвал.
У кухни есть свои преимущества –
похоже, он кипятил воду для чая, –
скажет следователь, поднимая расплавленный чайник.
Есть еще столовая, где можно
просто упасть лицом вниз на незаконченное письмо,
сидя в торце длинного обеденного стола;
или спальня, с ее смесью секса и сна,
откинешься на спинку кровати,
оброненная книга сползет на пол,
пусть это будет Мисс Дэллоуэй, которую я собираюсь читать.
Мертвый на ковре, мертвый на кафеле,
мертвый на холодном каменном полу –
это начинает походить на балладу,
которую поет в пабе разогретый выпивкой мужичок.
Во всем виноват дождь со снегом,
бьющийся в окна,
но когда он все-таки кончится,
уступая разрывам в тучах и теплому ветру,
когда деревья начнут стряхивать светящиеся капли,
я покину эти темные, угловатые комнаты,
вырулю по проселочной дороге
на просторы четырех сторон света,
такие огромные и пестрые, полные чернил и печали, –
дорога пересечет оголенные уже леса,
спутанный подлесок, устланный желтым и красным,
в эти горьковато-сладкие последние дни ноября.
И, может быть, где-то на обочине под листьями
притаилось гнездо полевок,
каждая не больше пальца,
пальца с закрытыми глазами,
с усиками и хвостом,
каждая в предвкушении лакомой травы
и ошеломляющей краткости бытия.
НЕТ ВРЕМЕНИ
Сегодня утром, проезжая в спешке
мимо кладбища, где под гладкой гранитной плитой
мои родители лежат бок о бок,
я нажал на газ и на гудок одновременно.
После, я целый день думал о том, как он приподнимается,
чтобы посмотреть на меня
пристально и неодобрительно,
а мать тихо уговаривает его успокоиться и лечь.
ЛИТАНИЯ
Ты хлеб и хлебный нож,
хрустальный кубок и вино.
Jacques Crickillon
Ты хлеб и хлебный нож,
хрустальный кубок и вино,
ты роса на утренней траве,
и жгучий солнечный диск.
Ты белый фартук пекаря
и внезапно взлетевшие над болотом птицы.
И все же ты не ветер в саду,
не сливы на подоконнике,
не карточный домик.
И уж точно ты не сосновый смолистый воздух.
Не можешь ты быть сосновым смолистым воздухом.
Возможно ты рыба под мостом,
может быть даже ты голубь на голове генерала,
но ты и близко не напоминаешь
поле васильков в сумерках.
Беглый взгляд в зеркало покажет,
что ты не сапоги в углу
и не лодка, уснувшая под навесом.
Если тебе интересно,
если уж речь о многообразии всего сущего,
знай, что я дробь дождя по крыше.
Еще я, оказывается, падающая звезда,
вечерняя газета, кружащаяся в переулке,
и корзина каштанов на кухонном столе.
А еще я луна в кронах,
и стаканчик в руках слепой старухи.
Но не беспокойся, я не хлеб и не нож.
Ты по-прежнему хлеб и нож.
Ты всегда будешь хлебом и ножом,
и, уж конечно, хрустальным кубком – и да –
вином.