Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2024
Любовь Колесник родилась в 1977 году в Москве. Член Союза писателей России и Союза журналистов России. Автор пяти книг стихов. Публикации в журналах «Интерпоэзия», «Арион», «Волга», «Смена», «Север», «Сибирские огни», «День и ночь», «Дети Ра», «Звезда», «Плавучий мост» и др. (до 2014 года – под фамилией Соломонова). Живет в Ржеве (Тверская область).
* * *
Земля отзывчива, но с памятью короткой.
За человеком вслед исчезнет с поля рожь.
Осот да череда. Растерянной походкой
идешь сквозь них, идешь.
На маленькой реке рогоз пророс сквозь лодку,
слетает дымный пух: подобие костра.
Где черный бык трубил, выпь ходит по болоту,
как седина быстра.
Дом, съеденный холмом, осина на распашках.
Когда тут был, вчера? Она стоит стеной.
Сидят на проводах в коричневых чеплашках
забвенье и тоска, клекочут надо мной.
Сдвигают облака цинкованные латы,
но, вырвавшись, ветра взлетают налегке.
Златые семена трепещут, крепко сжаты
в горячем кулаке.
* * *
Слётки сов в прошлом году пищали,
в этом году молчат.
Дождь висит сеточкой из печали,
работы край непочат.
Плесень в дом забирается от порога,
на лице иконы будто бы слезный след.
По всем приметам, грибов должно быть много –
не к добру, говорил дед.
Надо было пахать план и сажать картошку –
продавать по стольнику за кило.
Белая лошадь бродит, гоняет мошку.
Ничего, выживем понемножку,
будет еще тепло.
Так хотелось лета, а не рады лету,
снова дождь идет.
Интернета нет.
Но за печкой – как новенькая, газета
за тысяча девятьсот семьдесят девятый год.
* * *
Ничего не изменится. Луг зарастет, дом замшеет
и распадется, оставив печку торчать.
Вены выйдут из берегов, дочерна загорит шея,
соль на рубахе выступит, как печать,
как печаль из затянутой полузабытой песни.
Силуэт прадеда в эмалевой белизне
покажется зеркалом.
Ничто не сбудется, никто не воскреснет.
Слово калечной птичкой сидит во мне.
Больно ему, хочется на свободу.
Нет свободы, биться нельзя, не биться тоже нельзя –
только смотреть, как трубы торфозавода
по старой памяти небу еще грозят,
уже не дымя, но пока что не рассыпаясь.
Борщевичный крест буравит собой асфальт.
Облако над ним похоже на тонкий парус,
мы – на людей, живших сто лет назад.
Я повторяю эхом: ничего не изменится.
Пестрая птичка вспархивает с голбца.
Остов церкви смотрит на марш юнармейцев
надтреснутой фреской ошарашенного лица.
* * *
Нет, я не про войну.
Я про бабье вдовство,
про мальчишечье в форме казенной родство,
про солдаткиных, про безымянных,
про сияние звезд оловянных.
Я про тех, у кого ни звезды, ни креста
и ни имени – елка да посвист клеста.
Хлеб, стеною встающий из гроба.
Я про черные трубы пустых деревень,
как спустя и полвека рукам дервенеть
от тяжелого дальнего грома.
Я про яблони, что берегли, как детей,
про фантомные боли горячих культей.
Классный час в перезвоне медалей –
ветеран говорил о добре и о зле,
мы потом сочиненья про мир на земле
в вечность ценным письмом отправляли –
не найдя адресата, вернулись назад.
На карбоновый памятник дроны летят,
пишут в небе «100 лет» и «Победа»,
салютуют.
Но я не про это.
2021
* * *
По вечерам над спиртзаводом
летают черти хороводом,
я это видела вчера.
Меж днем труда и новым годом
зияла черная дыра.
От слободы и до посада
катился черный люд икрой.
И то, что им куда-то надо,
казалось чертовой игрой.
Я спать легла.
Сквозь вату спячки
вращали черти коленвал.
Царь в бело-кипенной горячке
за стенкой сына убивал.
* * *
В угол заходит, идет из угла,
ляжет под тяжестью тела.
Снег за окном – будто сажа бела,
сколько его налетело.
За занавесками черный завод
в окоченелом простое.
Выпьет, поморщится, снова нальет,
в зеркало смотрит пустое.
В зеркале шкаф полированный, тьма
серые тени качает.
Ходит и ходит, как сходит с ума,
смотрит, как в банке окурок горит,
молча с собой говорит, говорит,
молча себе отвечает.
* * *
Хмурое утро, серебряная трава,
в поле туман, на закрайках кабаньи стёжки.
В старом сарае прижившаяся сова
смотрит наружу глазами тревожной кошки.
Падают тихие яблоки. На земле
нет ничего возвышенней и печальней:
дом, простоявший нетопленым много лет,
сад, запустенье рифмующий с одичаньем.
Разве охотник, «шишигу» остановив,
руку протянет – так тянутся к небу гуси.
Вынет платок, оботрет золотой налив,
рядом в кабине положит и не надкусит.