О книге Юлия Хоменко «Небо в перьях»
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2023
Начну не то чтоб с запрещенного приема, но с явного моветона. С двух. Со ссылок на себя. Впрочем, признание собственных ошибок есть обстоятельство смягчающее. Несколько лет назад я начал статью о стихах Юлия Хоменко и Феликса Чечика тривиальнейшей на тот момент сентенцией: «В последние лет тридцать говорить о каких-то “волнах эмиграции” бессмысленно. Волн нет, есть разнонаправленные потоки: кто-то уезжает, кто-то возвращается, кто-то перемещается…» Увы, привычный мир в который раз оказался хрупким. Волны хлынули.
Второй момент тоньше, но схож с первым. Говоря о становлении и развитии поэта, я написал: «Сам же Хоменко от полистилистики отошел». Опять-таки, на тот (недавний совсем) момент сие было верно, полистилистику автор оставил коллегам и последователям. А теперь, кажется, к ней вернулся. И вернулся очень интересным образом. Изменился стиль полистилистики. Из синтопического он стал диатопическим. Эти полунеологизмы лучше объяснить на примерах:
* * *
часики точат время
с точностью древоточца
тоже тикая
только тише
Здесь мы наблюдаем очевидное звукоподражание. Изящное, уместное, добавляющее новых обертонов такому привычному, почти шаблонному звуку, напоминающему об исчезающем времени, как тиканье старых часов. И мысль о вечной природе, противопоставляемой преходящим делам рук человеческих, тоже не нова. Хотя выражена тонко и по-странному современно: конечно, в некоторых домах и квартирках еще можно услышать тиканье старых или не очень старых механических ходиков, однако в целом это уже наше уютное прошлое. Конечно и древоточцы не слишком любят мебель из древесно-стружечных плит, но они и прежде звучали отнюдь не в каждом доме. Зато часы со своими доэлектронными механизмами появились, заполонили пространство, а теперь уходят, тикая все отдаленней. «Только тише…»
Приведем другой текст и тоже целиком:
* * *
не течение времени
а утечка
песочные часы
самые точные часы в мире
Кажется, явной имитации шуршания или шороха (заметим: эти глаголы сами по себе копируют означаемые звуки) в стихотворении нет, а меж тем, оно отчетливо воспроизводит звук песочных часов. Звук беззвучного. Вернее, чувство этого звука возникает путем синестезии: краткое стихотворение вызывает в памяти образ скользящих в изящной колбе песчинок, песчинки наводят на мысль о шорохе… То есть, возможно, механизм образования ассоциаций совсем иной, об этом знают лишь сугубые специалисты, но синкретическое ощущение явлено совершенно отчетливо.
И такое сродство несходных чувств и свойств восприятия движется через книгу насквозь. Приведем еще два текста, казалось бы, не связанных ни тематически, ни стилистически, ни даже хронотопически:
* * *
свалка
автозаправка
корпуса заброшенного завода
электричка
прострачивает город
с изнанки
* * *
зазеленело деревце
выросшее из семечка
залетевшего на крышу дома-музея Шуберта
итак Франц
на чем мы остановились?
Ответ на риторический, казалось бы, вопрос из второго стихотворения до странности очевиден: остановились мы на толпе, воде, птичьем гаме, вьющейся тропе и Гамлете из знаменитого стихотворения Мандельштама. Словом, на тоске по мировой культуре, не избываемой даже плотным включением в эту самую культуру. И тоска эта озвучена саундтреком из упомянутого стихотворения Осипа Эмильевича. Музыка в традиционном понимании этого термина тут, кажется, не особо нужна.
Зато текст, приведенный в этой паре первым, точно являет собой начало сценария документального или в меру художественного фильма из нынешней жизни. Идут титры, контрапунктом звучит вальс.
Книга «Небо в перьях»[1] вообще очень звучащая. Это, разумеется, привычно для Хоменко. Но характер звучания меняется. По частностям – стало больше Бетховена. И в текстах, и подспудно. А сама неслышимая, но отчетливая озвучка сближает вещи крайне отдаленные, казалось бы:
* * *
шум вертолета
над заснеженной горной долиной
как если бы на холодной
давно нежилой кухне
заработала кофемолка
Но чаще того звуки сопрягают несопрягаемое. Разнесенное во временах и пространствах до полной невозможности:
* * *
залитый солнцем
венский бульвар Ландштрассе
солнце оставить
а бульвар заменить на Гоголевский
для полного счастья
Вернемся к началу рецензии. К мысли о возобновившейся весьма недавно «эмиграции всерьез». Если подняться над грустноватой обыденностью, или точней – выйти из нее на чуть иной уровень, явление это ведь и не прекращалось. Эмиграция – то, что произойдет с тобой неизбежно; с каждым из нас. Да, собственно, непрерывно происходит. Мы же ежесекундно проваливаемся в прошлое. Бух! – и там. И прошлое то устроено сугубо по Стивену Кингу. В нем лангольеры и тишина. Для общения с тем, что ушло и тем более – с теми, кто ушел, нужен иной язык и частота, не улавливаемая земным ухом:
* * *
запрокинув в небо голову
не издавая ни звука кричу
Витя-а-а-а-а-а
так ему лучше слышно
Настоящее уходит с какой-то совершенно невероятной скоростью. А уйдя, остается навечно, становясь современным всему ушедшему ранее и тому, что уйдет следом. При этом автор-то пишет явно из «здесь и сейчас»: об этом ритмы текстов и манера письма, напоминающая манеру каллиграфа – одним движением, без исправлений и без возвращений к моменту. То есть, суть стихотворений «Неба в перьях» именно в устроении связей между текущим мгновением и всем, что минуло. Момент вроде банальнейший, но сместим акценты именно на миг, происходящий тут: в следующую секунду прошлое сделается иным. Чуть более полным. Ибо там останется фрагмент бытия. Частного и всеобщего. А стало быть, переменятся и отношения минувшего с нами. Вернее, с той частью нас, что осталась в текущем мгновении.
Получается отчетливый парадокс: вроде бы ты есть личный хозяин минувшего. И чем больше ты о прошлом знаешь и думаешь, тем более ты им владеешь. Да: это, в общем, тривиальнейшая сентенция о пользе изучения истории и личностного в нее погружения. Тут, как и в случае иных душеполезных, очевидных и действительно верных мыслей возможны разные способы выражения, разные способы иллюстрации. Например, так:
подхожу к крупнейшему в Нижней Австрии
средневековому монастырю с южной
наименее защищенной его стороны
а не взять ли его как давеча штурмом –
думаю по-турецки
И все б отлично, кабы не существенный и даже решающий момент. Этим прошлым станешь ты. Возможно, даже очень удачным прошлым. То есть, некоторые люди, поселившись в своем уютном настоящем, сделают тебя важной частью или вовсе героем собственного мира:
* * *
в казематах Крутицкого подворья
томились перестукиваясь
Александр Герцен
Лаврентий Берия
протопоп Аввакум
Томятся, перестукиваются. А друг друга не слышат. В стихотворении упомянуты персоны, чья загробная судьба в любой религиозной или мировоззренческой парадигме обрекает их на заведомую невстречу. К чему уж тут рассуждать о физической миграции меж странами и континентами, когда мы во времени движемся, не пересекаясь?
Однако же, расположившись авторской волей на одной территории, переговариваясь методом тюремной азбуки сквозь разные времена, упомянутая выше компания обрела принадлежность к бытию. Именно таким совокупным образом. Появился некий феномен, некий культурный продукт: процитированное выше стихотворение. Оно существует. Значит, существуют, перестав существовать физически, его персонажи. В двух последних предложениях глагол «существовать» имеет две отчетливо разные основы: «существование» и «сущность». Гамлет, упомянутый нами чуть ранее, физически, скорее всего, никогда не существовал, а свою безусловную сущность имеет. Да и любой из нас, так называемых «современников», той или иной сущностью обладает, но таким, каким был минуту назад, уже не существует.
Погрузившись в подобные рассуждения слишком всерьез и надолго, легко покинуть общее для всех ментальное пространство. Отъехать, попросту говоря, головушкой. Метод противодействия, пожалуй, тут единственный. Возделывать свой сад и обустраивать свой городок. Примерно так:
* * *
роддом
детсад
начальная и средняя школы
различные предприятия и учреждения
дом престарелых
кладбище
все это есть в городке
и даже
автобусное сообщение
с внешним миром
Ходят по миру восемь миллиардов городков, устроенных сообразно различным культурным парадигмам. Пытаются коммуницировать посредством автобусного, либо другого сообщения с внешним миром. Иногда в городках друг у дружки мы гостим. Только никогда не бываем точно уверены: друг пришел или голограмма. Призрак, если по-традиционному. Жутко, да?
Ну да. Зато чуть понятней делается чрезвычайное обаяние стихов читаемой книги. Они, кроме музыки и памяти, состоят еще из негероического спокойствия, не имеющего отношения к иронии и постиронии. Ужас вне ужаса. Ангст вне ангста, если пользоваться терминологией крайне немодного ныне Хайдеггера. Тихий стоицизм – явление как раз модное в некоторых интеллектуальных кругах – но дело, разумеется, не в моде.
Дело, я бы сказал, в попытке обустройства уюта в жутко неуютном мире. В удобном; даже и сейчас удобном. В комфортном даже. Но жутко неуютном. Кроме отдельных территорий личной памяти и восприятий. Сообщающихся, к счастью, территорий.
Андрей Пермяков (Увицкий) – поэт, прозаик, литературный критик. Родился в 1972 году в Кунгуре (Пермская область). Окончил Пермскую государственную медицинскую академию. Кандидат медицинских наук. Публикации в журналах «Арион», «Новый мир», «Дружба народов», «Знамя», «Октябрь», Prosōdia и др. Автор двух книг стихов и трех книг прозы. Лауреат Григорьевской премии (2014) и премии журнала «Новый мир» (2020). Живет в Ярославле.
[1] Юлий Хоменко. Небо в перьях. – М.: Воймега, 2022.