О книге Светланы Михеевой «Воображая лес»
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2022
Анна Трушкина – поэт, критик, филолог. Родилась в Иркутске, окончила филологический факультет Иркутского государственного университета. Публикации в журналах «Грани», «Интерпоэзия», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Новая Юность», «Сибирские огни», «Плавучий мост». Живет в Москве.
Городской литературный миф (например, петербургский) обычно строится на противопоставлении лирического героя и окружающей среды, на борьбе с ней, преодолении ее. Человек осваивает пространство, подчиняясь ему или подчиняя его себе. Иркутский миф, если судить по новой книге Светланы Михеевой[1], имеет совершенно иную природу. Город – не враждебная среда, не чужеродный топос, а родное пространство. Причем кровное изначально, породившее поэта и не отторгнутое им. Герой обходится без подросткового бунта. Наоборот, он счастлив в своей колыбели и высший смысл видит не в разрыве и эгоцентричном самоопределении, а, наоборот, в еще более глубоком освоении, осознании и срастании с пространством. Вот так, с призыва, начинается книга:
Давай откроем заново, святая простота,
немаленького города забытые места…
Вдумчивое всматривание в город позволяет найти еще больше черт родства и близости с ним. Тут даже не идет речь о любви – человек не может любить свою руку или ногу. Это чувство единства с местом, неотделимости от него.
Поэт всматривается в город, читатель – в текст о нем. Обладателю книги «Воображая лес» требуется навык подробного, пристального чтения, повторного возвращения к стихотворениям. Олег Чухонцев в одном давнем интервью рассуждал об отличиях подлинно поэтического произведения от лжепоэтического, проживаемого лишь однажды: «Отличается подлинное тем, что при вторичном чтении совершенно другим может быть впечатление, уточняющим, при третьем чтении ты часто замечаешь то, чего не увидел раньше»[2]. При чтении книги Михеевой на ум приходят детские книжки-загадки с детальными, подробными иллюстрациями, где ребенку предлагается внимательно рассмотреть картинку и найти, к примеру, десять котят, прячущихся в самых неожиданных местах, четырнадцать красных маков или трех мальчишек на самокатах.
Вот и камни на берегу в инее, не в росе.
Бок небесный червов.
Вот и река застегнулась на все
Пуговицы островов.
Где-то там пернатый сморчок
Глушит свое чирик,
И тумана тугой тюфячок
Давит на материк.
Кстати сказать, столь же прекрасны, подробны и конгениальны текстам иллюстрации к книге, выполненные иркутской художницей Алиной Свердловой-Александровой. На них — вроде бы родные улицы, но в то же время и нет. Кажется, можно угадать фонтан, или купол здания Русско-Азиатского банка. Но рядом, на дереве, сидит ангел, за домом прячется русалка, чей-то огромный фантастический глаз следит из вроде бы знакомого окна.
Поэтическое пространство города в книге не умозрительно, а узнаваемо, названо по имени, проговорено – роща «Звездочка», Кая, лестница на улице Грязнова… Все эти привычные уху иркутянина реалии, оживающие в стихах, становятся и для другого человека не экзотикой, не приметами «чужого», а знаками «своего», близкого. С автором у города взаимовыгодный симбиоз: город делится своими живыми подробностями, а поэт одухотворяет его, то есть – буквально – растворяет в нем свою душу. Лирический герой ощущает себя то «бодрствующим островом в темноте», то мимолетной «разумной пылью на ветру».
В рецензии на предыдущую книгу Михеевой я уже упоминала, что одухотворенность пространства, вера в живого и вездесущего genius loci – одна из определяющих черт ее поэтики. B «Воображая лес» гении места, «лесной народец», тоже повсюду. Одна из частей книги так и называется – «Бог полян». Обращение к античным образам не случайно – не только разные временные слои проявляются в любимом автором городе, но и различные культурные пространства. Так, в старом пальто, висящем у двери, «кажется, ходил еще Эней», сквозь байкальский пейзаж вполне можно рассмотреть киммерийский, а остров Ээя, который посещал Одиссей и чье название сходно с возгласом, выражающим скорбь, проступает сквозь современность и не желает исчезать с внутреннего горизонта:
Я и плыву, Ээя – куда деваться?
Утром оденешься, вечером – раздеваться,
Прыгать вниз, внизу шевелить ногой,
Жабрами двигать, отдаваться себе другой:
Она была девушкой, отплясывала на балу,
Ленты мотала, искала, ждала,
А потом надоело ей – и она умерла.
Вот так же и я умру.
Книга, носящая название «Воображая лес», видится как собрание стихов о близком автору топосе – и город в ней не конфликтует с лесом, так же как дождь не воюет с солнцем. Внутреннее зрение и слух автора чутко улавливают свое во многом, в разном.
Поэт владеет только одним инструментом – словом. Именно при помощи слов он берется укрепить свою кровную связь с пространством, при поддержке слов он способен и передать, и уберечь «немаленького города таинственную речь». Слово произнесенное и услышанное в книге Михеевой обладает огромной ценностью. Но автор идет дальше. Значимость имеет и слово молчащее, «язык тенистой тишины». Поэт слышит слова, еще не воплощенные, их интенции, их метафизическую суть: «А чем живете вы, молчащие плоды?»
Слово есть Бог, и Бог есть Любовь. В одном из стихотворений, составляющих смысловую опору книги, ожидание рассвета в антураже привычного городского пейзажа с его дворниками-«призраками в оранжевых жилетах» и «кровлею районного суда» оборачивается предчувствием Божественной любви, которая обязательно родится и окутает город. Эта звезда, подобная Вифлеемской, с ее материнским охранительным теплом загорается над городом каждое утро:
Любовь, любуясь, смотрит изнутри
Беременной и радостной зари…
Поэтическое слово, являющееся частицей этой любви, так же оберегает родные места и хранит их. В том числе в себе самом. А посредством любви, разлитой повсеместно, родство с пространством обретают даже подвыпившие мужики, которые «на закуску пилят сало».
А уж влюбленным слиться с пропитанным любовью местом сам Бог велел. Хочется остановиться на стихотворении «Георгины», помещенном в самый центр, самое сердце книги. Пересказывать стихи дело безнадежное, но я попробую, в самых общих чертах. Итак, два локуса, два мира, разделенных стеклом: в комнате лежат влюбленные, за окном цветут георгины. Текст просто дышит Пастернаком – это и ритм, и августовские реалии, напоминающие об одноименном стихотворении, и – что самое главное – сюжет, отсылающий к другому пастернаковскому произведению – «Зимней ночи». Светлана Михеева воспроизводит некий сплав знакомых тем и интонаций, внося собственную сильную ноту. Из сугубо эротического регистра она поднимается выше и говорит о преходящести страсти:
Не слыша, как упали сумерки
в разгоряченные оконца,
лежащие как будто умерли,
друг друга вычерпав до донца.
«Чистейшее сладострастие / у лампы бьющихся карамор», краткость яростного цветения георгин параллельна кратковременности любви. Да что уж там, и жизни. Августовская роскошь клумбы и притягательна, и прекрасна, потому что временна и уже чуть тронута прелестью увядания: «Их пышность сообщает тление». Влюбленные, согласные на краткость, на сиюминутность, отгораживаясь от мира цветущего распада тонким стеклом, испытывают особенное счастье:
Но все-таки из восхищения
ни на секунду спать не лягу –
чтоб захватить, как мглу оконную
разрушит свет полоской красной.
Так ясно, почему влюбленные
к обыденному безучастны:
чтоб вдруг откинуть занавесочки
из раздражающего ситца,
сказать: люблю тебя, люблю тебя –
и в эту бездну провалиться.
Но даже наполненный любовью город все равно не может избегнуть конфликтов и трагедий. Стихотворение «Тополя», построенное на образе деревьев – солдат-новобранцев, шагающих через город, не будет полностью прочувствовано без ясной иркутянину аллюзии. Речь идет о хрестоматийной «Балладе о тополях» фронтовика Марка Сергеева, описывающей аллею, высаженную руками его одноклассников, из которых вернулись с фронта лишь пятеро. Михеева развивает образ. Ее деревья срываются с места и идут, а город тянет к ним «свои почерневшие руки»:
Казненные горзеленхозом,
Как будто по тонкому льду
Шагали солдатским обозом
Под ангельскую дуду
Мои тополя золотые,
Сквозь набережные пустые.
«Казненные горзеленхозом», а значит, с обрезанной кроной, а то и вовсе срубленные старые деревья остаются частью городского поэтического мифа и живой памятью о насильственно оборванных молодых жизнях. К сожалению, жизнь, как и миф, циклична. Трагедия повторяется и не оставляет нас:
Из медного солнца садов городских,
Где спит утомленный свидетель
Тому, как просторный и радостный стих
Сорвался с заезженных петель,
Метнулся – и там, с верхотуры звеня,
О ржавые вывески прежнего дня
Погрел беспокойные ноги…
Поклон вам и легкой дороги.
Образ гибнущих городских деревьев возникает вновь в стихотворении «Мертвец» (с подзаголовком «Глядя на жилой дом, спроектированный архитектором Миталем для сотрудников НКВД»):
Сквозь обморок сухого горбыля
башка времен мерещится кобылья,
седеющие за ночь тополя,
теряющие ангельские крылья.
Их сбрасывают звери в грузовик,
преодолев сопротивленья трепет.
Сквозь ночной дождь проступает восьмидесятилетняя давность, и срубленные тополя видятся человеческими жертвами свинцовых времен. И название, и подзаголовок, и тот факт, что архитектор Казимир Войцехович Миталь был репрессирован и умер в тюрьме в 1938 году, и сам дом, стоящий напротив дома на Литвинова (иркутского аналога Лубянки), сразу погружают читателя в гнетущую атмосферу. Инфернальная суть этого трагического места проступает во всем, даже в конструктивистских линиях и закругленных углах дома. Ожидаемо, что мертвец, посещающий его ночами, и есть его невинно замученный автор.
Тема памяти вообще чрезвычайно важна для автора. Город наполнен теми, кто жил в нем раньше. Они не исчезают, а лишь присоединяются к его метафизической сути. Каждый живущий и живший здесь ранее добавляет свою индивидуальную краску к общей палитре. Вот так заканчивается стихотворение «Свет», посвященное памяти поэтессы Надежды Ярыгиной:
…С ним вместе в тишину, навечно и отныне,
впадают в море дня таинственной рекой
и жизнь, и наша смерть, и что-то посередине,
и я – как свет один, и ты – как свет другой.
Человек не равен самому себе, он больше, он представитель своего места, он в ответе за него. Но и родной топос за него отвечает. В «Песне оставленной» героиня упрекает не столько героя, сколько стоящее за ним пространство:
Твоя земля сломала мне кости,
Твой воздух удушил меня,
Твоя вода растопила мою плоть.
Неотделимость от природы, от местопребывания помогает преодолеть боль, дает силы, дарит истинную витальность. Недаром третья, заключительная часть книги названа «Слово в раю». Возможность сказать это «благодарное Слово», в общем, и наделяет всю книгу вольным дыханием, атмосферой счастья, пусть не ярко брызжущего, но стойко ощутимого.
«Воображая лес», пятая поэтическая книга иркутянки Светланы Михеевой, получилась очень цельной, внутренне стройно организованной. Некоторые авторы в последнее время увлекаются выпуском сборников, представляющих собой пестрое собрание разномастных текстов, написанных за определенный период. У Михеевой же вышла книга в традиционном, блоковском смысле, когда единство стихов обусловлено общностью тем, образов и главной мыслью, имеющей развитие. Мысль эта – о городе и его поэтическом мифе, усилиями автора обретающем отчетливые, узнаваемые черты.
[1] Светлана Михеева. Воображая лес: Книга стихотворений. – Иркутск: Востсибкнига, 2021.
[2] Олег Чухонцев, Игорь Шайтанов. «…Иль спорить о стихах?» Диалог // Игорь Шайтанов. Дело вкуса. Книга о современной поэзии. – М.: Время, 2007.