Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2022
Алла Михайличенко родилась в 1957 году в Уфе в семье военного. Окончила Уфимский авиационный институт и Московский психолого-социальный институт. Рассказы публиковались в журнале «Бельские просторы».
Дядя Костя был бабушкиным соседом. Обычная в те времена, казанская коммуналка из восьми комнат на втором этаже старинного, деревянного дома. Одну из комнат занимал дядя Костя, большой друг дворовой ребятни. Соседи любили его за доброту, а дети за ландринки, которыми он их угощал. Ландринки, мелкие разноцветные леденцы в металлической коробочке, для ребят у дяди Кости были всегда. Взрослых дядя Костя снабжал газетами и дефицитными журналами, используя свои связи в киоске «Союзпечать». Дядя Костя был душой дома и всегда помогал соседям прибить, починить, встретить, проводить, одолжить. Для соседей это был серьезный, надежный и ответственный человек. С детворой он умел хорошо ладить, очень весело смеяться и подпрыгивать, изображая испуг от неожиданности, искреннее удивление от встречи.
Соседи платили дяде Косте вниманием и помощью в его бытовой неустроенности, молчаливым уважением, называли его ласково Костей. Константин Михайлович был 1919 года рождения.
Моя бабушка подкармливала дядю Костю пирожками и прочей стряпней, все это он ел с удовольствием, потому как скучал по домашней кухне и другим семейным радостям. Соседка тетя Настя, работавшая медицинской сестрой в поликлинике на Бутлерова, ежедневно стирала и крахмалила свои белые халаты, а потом по-соседски в этой же воде стирала гимнастерку дяди Кости, крикнув, бывало, ему через всю кухню: «Костя! Давай рубаху состирну, и майку неси».
Дядя Костя спешно снимал майку и нес тете Насте свое белье: «Настя, шибко-то не три, пальцы пожалей. Белее твоих халатов уже майка».
«Костя, ведро через верх! Пойдешь – не расплещи, да лампочку в парадном поменяй, Кузьма забыл».
Большая парадная лестница с залощенными перилами и пыльными балясинами. Протертые до овала ступеньки старой, пересохшей лестницы. На стене в парадном деревянные почтовые ящики с фамилиями адресатов, написанные масляной краской или химическим карандашом. Одно деревянное, запыленное окно на верхней площадке лестницы, перед входной дверью в жилое помещение второго этажа. Окно выходило на крышу соседнего дома, завидного пейзажа не имело, но функцию освещения выполняло, несмотря на приобретенную непрозрачность.
Входная дверь была обита бывшей в употреблении столовой клеенкой, растрескавшейся от мороза и времени, утеплена какой-то ветошью. За открытой дверью снаружи прятались старинные платяные шкафы, такие же пыльные, как окно и балясины, древние, как сам дом. Мебель, оставшаяся от прежнего хозяина, несмотря на свою добротность, была брошенной. Шкафы использовались нынешними жильцами как склад для ненужного хлама, который и выкинуть жалко, и украсть некому.
Деревянный двухэтажный дом, лишившийся любви своего хозяина с приходом советской власти, был разделен на коммунальные комнаты и попал в новые многочисленные руки. Дом стали любить по частям поселившиеся в нем жильцы. Вроде и любви много, а дом грустит потому, как вечерами все расходятся по своим комнатам, а общее пространство остается бездушно-пустым.
Вот и дядя Костя: днем это весельчак и замечательный сосед, вечером старинная лампа с зеленым абажуром и тусклой лампочкой на обшарпанном столе была ответственной за уют. Массивный письменный стол с зеленым сукном, круглыми резными ножками, с коваными ручками на тяжелых выдвижных ящиках, в которых хранилось перепутанное время. В них можно было найти все: свежую батарейку, чернильницу начала века, потемневшие ложки от старого хозяина, позеленевшую от времени опасную бритву, военные трофеи, стопку современных поздравительных открыток и конвертов, закупленных впрок. Стены большой комнаты в два окна из-за боязни пустоты были заставлены шкафами разного калибра и цвета, но одного возраста со столом.
Один человек не может заполнить собой дом, и дядя Костя искал спасения у газет и журналов, ими было завалено все пространство его непростой судьбы. Вечером дядя Костя с горячим чайником в руках и соседским угощением в эмалированной старенькой тарелке уходил за порог неведомого для меня мира. Высокая дверь его комнаты клацала стальным ключом изнутри, заветный для меня лучик из приоткрытой двери прекращал свою жизнь до следующего утра.
Дядя Костя был холостяком. История эта была недетская, да и среди взрослых не обсуждалась. Где-то в Казани у него жили мама и сестра, он любил и заботился о них. Сам он жил, как в песне: «два костюма износил, три баяна потерял», с добрым сердцем и пустыми карманами. Средний рост, возрастная полнота, светло-русые волосы и глаза с разлитой в них серой печалью моментально растворяли его в толпе. Пергаментный цвет лица указывал на нарушения в организме, которыми отвечало ему тело за душевную боль и одиночество. Гимнастерка с истрепанным ремнем и картуз на голове делали его похожим на оловянного солдатика, у которого обмундирование есть, а снять его нельзя. Лишь однажды картуз был заменен на новый, того же фасона. Старым парусиновым ботинкам грязно-желтого цвета со сношенными каблуками, ветхими шнурками имелась сменка – подшитые валенки с глубокими калошами.
Домой дядя Костя приходил всегда со стороны парка Горького, ежедневно покупая в киоске свежие номера газет. Газеты эти он нес, прижав к груди левой рукой, словно они могли защитить его сердце от людских глаз.
Я же продолжала ждать детских чудес, волшебства и смеха от дяди Кости.
Вечерами по пятницам в комнате моей бабушки собирались соседи для игры в лото. Моду на лото в наш дом принёс дядя Костя. Лото где-то у себя раскопала кухарка Лиза, Елизавета Демьяновна. Сама она в лото не играла, считая это барской забавой, но хранила его с генеральских времен, называя его третьяковским. Комплект для игры она выдавала под ответственность дяди Кости. Лото было стареньким с потрепанными карточками, отполированными временем миниатюрными дубовыми бочонками и ранее принадлежало семье генерала, жившего в этом доме. Мешок для бочонков, из плотной чёрной ткани, с красными тесемками сшила моя бабушка. После игры карточки складывали в металлическую банку от рождественского кекса, сохранившуюся у дяди Кости со времен войны. В маленький ситцевый мешочек с голубыми мелкими цветами убирались металлические кружочки-фишки. Кружочки эти принёс сосед Женя с завода.
В игре участвовали дядя Костя, тетя Настя, папа, Николай, иногда дядя Кузьма и пара соседей из соседнего дома. Были и наблюдатели: в коридоре курила соседка Люся, Магсума выходила за водой и задерживалась поговорить с моей мамой, тетя Лиза громко о чем-то говорила, сидя в своем кресле. Дверь нашей комнаты находилась в глубине маленького коридора и была открыта, мама мыла после ужина посуду, а бабушка составляла посуду в шкаф.
Игроки рассаживались вокруг стола на венские стулья, покрытые самодельными сидушками. Дядя Костя был личностью колоритной, неординарной и запомнился мне как елочная игрушка-клоун: с одной стороны веселый, с другой – грустный. Веселую сторону дяди Кости я обожала, грустная мне так и не открылась. Ну и понятно, что я устраивалась под бок к дяде Косте и чувствовала свою полную причастность к ведению игры. Дядя Костя доставал бочонки и выкрикивал номера на них. Его короткие, толстые пальцы иногда разжимались, и бочонок, чуть показавшись, падал обратно в мешок, непонятно было, случайность это или шутка, но тетя Настя говорила: «Костя, не дури, если играешь, играй».
Дядя Костя умел выкрикивать номера очень загадочно, весело называя их: «барабанные палочки», «стульчики», «дедушка», «туда-сюда». Я-то думала, что все эти названия придумывал он сам. Иногда он ошибался, сохраняя интригу, а я спешила его поправить. В это мгновение дядя Костя делал вид, что падает от расстройства со стула со словами «Да что это, что?» или, весело подпрыгнув, говорил: «Ой, не подглядел бы кто…» Я смеялась, боясь пропустить что-то интересное. Когда выпадало 55, он специально кричал: «Варежки!» Я поправляла его: «Перчатки» – и ощущала свою нужность в игре.
Играли на медную мелочь. У бабушки было два мешочка, один с медной мелочью для игры в лото, другой с серебристой мелочью для своих нужд, но он тоже иногда развязывался для выдачи денег в долг игрокам.
После игры дядя Костя медленно складывал игровые аксессуары, словно не хотел уходить от чужого тепла, где пахнет пирогами и свежевыстиранным постельным бельем.
Соседи расходились не сразу, кто-то курил в коридоре, кто-то завершал дела на кухне. Свет горел везде, и в такие вечера дом становился одним целым и очень уютным. Из кухонной форточки тянуло ночным волшебством старого сада, поспевающей антоновкой, предвестницей осени. Яблочный ветерок задорил пенку на вишневом варенье, которое стояло на выключенной плите, в большом медном тазу с длинной ручкой. Смешавшись, эти запахи, гуляли по дому до самого утра.
Мне было весело и грустно одновременно, что игровой праздник закончился. Бабушка, заглянув в кастрюлю, которую хотела пристроить в холодильник, спрашивала дядю Костю: «Костя, лапши в банку налью?»
На следующий день я ждала дядю Костю с цветным монпансье в красивой баночке, за оказанную в игре помощь, и он про мои ожидания никогда не забывал.
Сказки о чудовище, живущем в шотландском озере Лох-Несс, появились летом. Лето – время отпусков, событий происходило мало, рассказы о существах из далекой Шотландии заполняли страницы газет, читались и обсуждались с интересом. Печатался рассказ в нескольких газетных номерах, по определенным дням недели. Номер газеты с таким рассказом раскупался сразу. Нам газету приносил дядя Костя одну на весь этаж, мои детские фантазии о Чудовище делали приятным ожидание вечера.
Наступал вечер, я выглядывала из своей двери в коридор, чтобы знать, пришел ли дядя Костя. Пришел. Дальше надо было подождать, когда соседи вернутся с работы, поужинают и начнут собираться на большой коммунальной кухне с русской печью и вечно капающим краном в стиле «лофт».
Люся курила, сидя на своем перевернутом чемодане, глядела в окно и делала вид, что события нашей кухни ей безразличны. У бабушки высвобождалось время после ужина, она у плиты доваривала варенье из китайки. Нина к этому времени выходила с большим ковшом варить яйца на утро. Тетя Лиза садилась заранее в свое истрепанное кресло и тут же засыпала. Мама с Ниной в соседнем коридорчике листали журнал «Работница», принесенный маме дядей Костей. Дядя Коля, сын кухарки Лизы, проходя мимо из дровяника, присаживался с беломориной в зубах на порог. Женя, Валя и другие соседи устраивались поодаль стоя. И только тетя Настя подтыкала дядю Костю: «Костя, читай!»
Из соседнего деревянного дома по черной лестнице, ведущей на кухню, поднимались соседи по двору, послушать про чудовище.
Чудесные три вечера подарил нам наш дядя Костя. После прочтения газета отдавалась моему папе, а наутро возвращалась дяде Косте. А когда уже вечерело, соседки выходили в парадное на крыльцо со своими матрасиками-подстилками, садились на ступеньки, и обсуждения чудовища продолжались. Сомнений о том, что такое чудовище есть, не было ни у кого. Милое советское время, наивные читатели.
В одно летнее утро шел дождь, дверь комнаты дяди Кости была приоткрыта, и я туда нырнула. Родители мне делали замечание, что человек отдыхает или чем-то занимается и нельзя надоедать. Но мне-то нужен был не сам дядя Костя, а его пыльный мир с разложенными газетами, закладками в журналах, книгами в старинных переплетах, из которых вываливались странички.
Большая комната с двумя окнами, в которой одно окно было завалено газетами и никогда не мылось. Второе напротив часто было открыто, выходило в старый яблоневый сад, всегда блестело от чистоты стекол и белизны расшитых штор-задергушек. Окно мыла тетя Настя, шторы выбивала на швейной машинке «Волга» моя мама. Стены были заставлены старинными шкафами с книгами. Разодранное кожаное черное кресло и металлическая кровать с панцирной сеткой дополняли интерьер. Металлическая кровать с шарами, полосатым матрасом и солдатским байковым одеялом конфликтовала с аскетической обстановкой комнаты. Кровать была единственной роскошью в жизни дяди Кости, навязанной соседом в связи с его переездом.
Бабушка переживала из-за того, что я там дышу пылью, но в то утро дядя Костя делал уборку и пол был ещё влажным. За окном барабанил дождь, капли залетали в окно, низ накрахмаленной шторки был мокрым, ветки яблони чиркали по стеклу. Сквозняк шелестел газетными листами, смешивал запах пыли и дождя с запахом свежих газет на столе. На кухне горели газовые конфорки, пытаясь просушить вековую сырость, проснувшуюся от дождя.
Все были заняты своими делами и про меня забыли. Я же, перегнувшись через кресло, заваленное журналами «Юность» и «Новый мир», умудрилась заглянуть на книжную полку, чтобы достать «Кругозор». На полке, размером, может, с большой ноготь, стоял стеклянный медвежонок с синими прозрачными ушами, глазками и носом. Восторг и тайна разом упали на мою голову. Я побежала по коридору искать дядю Костю. Чтобы достать медвежонка, надо было отодвинуть неподъёмное кресло с журналами, которые предательски сползли с него, завалив проход к шкафу. Журналы и газеты нельзя было сложить обратно как попало… Ну, канитель мне на час, а дяде Косте на неделю.
Медвежонка достали. В игрушку я влюбилась сразу, быть счастливым мое детство без медвежонка уже не могло. Я начала пытать дядю Костю: откуда такой медвежонок? Долго просила подарить его мне, об этом узнали родители и бабушка, меня стыдили и ругали за то, что я прошу медвежонка. А дяде Косте мама строго сказала: «Не давать!» Все видели, как дяде Косте была дорога эта вещь. Мне разрешалось брать медвежонка и играть с ним, а вечером возвращать хозяину. Я мучилась от любви к медвежонку, и дядя Костя рассказал мне свою историю.
Во время войны он был в Берлине, влюбился в немецкую девушку раз и на всю жизнь. Когда они расставались, девушка срезала одну пуговицу со своей белой блузки и подарила эту пуговицу на память дяде Косте. Дядя Костя любил эту девушку всю свою жизнь. И только после его рассказа на спине у мишутки я увидела две дырочки. Медвежонок оказался пуговицей. Вместе с дядей Костей медвежонка мы поставили на место, мое сердце почему-то успокоилось.
Лето подходило к концу, наступила пора улетать домой. Нас как всегда провожали всем домом, а дядя Костя с тетей Настей поехали с нами в старый аэропорт. Расставаться не хотелось ни с кем, плакали и смеялись. С дядей Костей я прощалась за руку. А после рукопожатия оставшийся в моей ладошке медвежонок полетел с нами.
Маленький стеклянный медвежонок с синими ушками каждое лето прилетал со мной в Казань. Его укладывали в баночку от ландринок и в чемодан. Хотя буратино с закрывающимися глазами, черного резинового негритенка и бумажную куклу с нарядами я складывала в маленький железный чемоданчик, какой был у каждой девочки, и везла в руках. Эти игрушки я не боялась потерять. По приезде медвежонок убирался в выдвижной шкафчик бабушкиной ножной швейной машины. С медвежонком я не играла, он просто был, а дядя Костя про него не спрашивал.
Шли годы, я выросла, в разговоре с дядей Костей перешла на «вы». Очень радовалась, когда в нашей комнате соседи играли в лото, приходил и дядя Костя. Сама в его комнату я не ходила, повзрослела. Дядя Костя не постарел, он просто изменился. Веселье сменилось спокойствием, в глазах прижились боль и грусть, печаль сомкнула губы. Гимнастерка его стала почти белого цвета на спине. Картуз выцвел местами, под боковыми пуговицами и перепонкой можно было увидеть, какого цвета картуз был лет двадцать тому назад. Все чаще и чаще я слышала от бабушки: «Костя сегодня устал, завтра попрошу нож для лапши поточить».
Тогда мне казалось, это я стала взрослой, а он перестал шутить. Теперь же я понимаю, что возраст всегда побеждает.
В одно лето в комнате дяди Кости стал жить его племянник, потом комнату закрыли, а потом туда переехала тетя Оля из парадного.
Медвежонок исчез так же печально и непонятно, как и дядя Костя.