Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2022
Владимир Гандельсман – поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1948 году в Ленинграде. Автор нескольких поэтических сборников, публикаций в журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Интерпоэзия» и др. Лауреат «Русской премии» (2008) и премии журнала «Интерпоэзия» (2014). С 1991 года живет в Нью-Йорке.
ВЫЕМКИ И ВЫКЛАДКИ
* * *
Статья о Мандельштаме и Бродском – «Оси координат».
* * *
Есть религиозный и атеистический пути в искусстве. Им соответствуют: смирение и бунт. Смирение принимает тот язык, который есть. Религиозный человек принимает мир, сотворенный не им – Богом. Каков бы он ни был. Бунт создает свой язык. Никакого Бога. Всё делаем заново.
* * *
Если ты стучишься в дом, никогда не войдешь. Потому что там никого, кроме тебя, нет, а ты из-за стука не услышишь.
Два вывода:
1. В дверь стучаться – в дом не войти.
2. Войти в дом можно только открыв дверь.
* * *
Крохотный городок. Сельмаг. Церковь в основном на замке. Кладбище, на котором покоится много больше людей, чем живет вокруг. Матч выигран с большим перевесом.
* * *
Смущенное свидание с девушкой в фетовском «Зное» заканчивается строфой:
И как будто истомою жадной
Нас весна на припеке прожгла,
Только в той вон аллее прохладной
Средь полудня вечерняя мгла…
Из ничего сделано все. (Мгновенно вспоминается из Георгия Иванова: «Только в мутном пролете вокзала / мимолетная люстра зажглась…»)
Вообще – существенность его концовок. Как в «Упреком, жалостью внушенным…»:
О, я блажен среди страданий!
Как рад, себя и мир забыв,
Я подступающих рыданий
Горячий сдерживать прилив!
И еще в пандан к словам «в той вон аллее» в другом стихотворении Фета:
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Всё грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой.
Это указание потом поддержит Набоков: «…запомнишь вон ласточку ту?»
Вечности указывают, где она должна быть: здесь и сейчас – над той горой и в этой ласточке.
* * *
Женщина после смерти любимого (и известного) мужа, лет через 20, в интервью: «Лишний кусок жизни остался».
* * *
Ноев ковчег – больной зуб.
* * *
Бывает, моешь посуду, а она не кончается.
* * *
Я думаю, простая гениальность Пушкина недоступна не только школьникам, но и неопытному взрослому читателю. Школьников мучают образами Татьяны, Ленского, рассказывают, что Онегин нехороший человек и т.д., а потом школьник становится тем самым «неопытным взрослым».
Говорить надо о самих стихах.
Объяснить, почему так прекрасна пушкинская речь, невозможно, но то и дело я предпринимаю рациональные попытки это сделать. Вот из «Онегина»:
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир.
Ясный покой, ровно длящийся. Какая-то целомудренная невозмутимость. Звук же не просто безукоризненный, нигде не выпирающий, но интуитивно мастерский.
Обратите внимание на третью строку от конца «Смиренный грешник, Дмитрий Ларин», на то, как этот «надгробный памятник» стоит на четырех «р». Не стоит, а покоится. То же происходит с третьей строкой от начала – «Перед супругом двери гроба» – те же четыре «р». Нет, это не сознательный прием, не умышленная игра в симметрию. Это гениальный слух, и это стихи, запоминающиеся с первого прочтения.
* * *
Особенная тоска в городах проездом.
Местные – как они живут? Туристу их жизнь представляется завершенной и даже конченой, поскольку расписана и разлинована в соответствии с жизнью их родни, с самим чертежом города, режимом учреждений и транспорта, тогда как у твоей нет здесь ничего предначертанного (судьбы). А что есть? Неизвестное и «чарующее» продолжение.
Та же ошибка восприятия у аборигена: турист – что за бессмыслица этот скучающий господин, учащенно заглядывающий в кафе, глазеющий на витрины и зевающий на достопримечательности, или уже сытый и влачащийся ко сну?
Хорошо, если в таком восприятии преобладает жалость, а не презрение. Причина ошибки? Отсутствие энергии, рассредоточенность, желание во что бы то ни стало удержаться на поверхности заведенного порядка общения. Нецелостное, фрагментарное существование, небрежность «чтения». Беглый раб самого себя, никогда не обретающий свободы. Пусть не грех, но он несомненная погрешность, которая есть залог прижизненной маленькой и добровольной смерти. «Заграница – маленькая смерть».
* * *
Концовка пастернаковского «Лета»:
И это ли происки Мэри-арфистки,
Что рока игрою ей под руки лег
И арфой шумит ураган аравийский,
Бессмертья, быть может, последний залог.
В гениальных стихах звук опережает смысл, и опережает так, что смысл углубляется, не зная об этом.
Мандельштам услышал прежде всего звук, когда мимолетно, увидев в гостях книжку, прочитал эту концовку и воскликнул: «Гениальные стихи!» Он никак не мог знать тех смыслов, которые обнаружили потом исследователи. (Например, что Мэри – это Зина, жена Нейгауза, которая из пианистки превратилась почему-то в арфистку… Почему? Потому что надвигался ураган аравийский, шумящий арфой. Действительно, чем еще шуметь урагану?)
Как только Пастернак вышел из звука, так сразу все поблекло в строке «Бессмертья, быть может, последний залог».
Характерная черта Бориса Леонидовича в записи о поэме Маяковского «Человек» в исполнении автора: «Вещь необыкновенной глубины и приподнятой вдохновенности». Мало просто вдохновенности, ему подавай тавтологичное усиление: приподнятую вдохновенность. Но он знал, что говорил.
* * *
У нее безвкусная фигура, но развитое обаяние.
* * *
Всю свою читательскую жизнь возвращаюсь к Фолкнеру. И всякий раз поражаюсь. Откуда ощущение, что это происходит в вечности? Оно возникает почти мгновенно, с первой страницы. Мифологичность человеческой жизни. Ее нетленное протяжение во времени. Как если бы речь шла о каких-то богах, хотя это самые простые люди.
Фолкнер переживает жизнь как что-то абсолютно значительное.
* * *
Борис Годунов после известия, что в Кракове появился самозванец, и разговора с Шуйским, в котором он хочет увериться, что Дмитрий был воистину убит (ему ли не знать?!), произносит монолог:
Ух, тяжело!.. дай дух переведу…
Я чувствовал: вся кровь моя в лицо
Мне кинулась – и тяжко опускалась…
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Все снилося убитое дитя!
Да, да – вот что! теперь я понимаю.
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень –
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй – и нет его.
Так решено: не окажу я страха, –
Но презирать не должно ничего…
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!
(Обращает ли внимание читатель на строки «вся кровь моя в лицо /
мне кинулась — и тяжко опускалась…»?)
Этот монолог – одно из свидетельств того, как гениально Пушкин усвоил уроки Шекспира. Явление призрака, напоминающее явление Банко на пиру в «Макбете»… И весь строй монолога, и рифмованная концовка, как это бывает у Шекспира для выражения сильной эмоции.
Другой пример – сцена Самозванца и Марины Мнишек (чудесно, что в сцене дважды звучит ее фамилия в преображенном виде: «Не мнишь ли ты…», – сначала этот оборот употребляет Марина, а затем Самозванец). Марину интересует Самозванец только в том случае, если он истинный царевич Дмитрий и сын Ивана Грозного. Сколько драматических поворотов на трех страницах! Признание Самозванца, что он не Дмитрий, отчаяние Марины и ее угроза выдать его, затем резкий поворот Самозванца от любви к «Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?» И вновь надежда Марины на то, что трон будет у него, пусть он не истинный наследник престола…
Двойственная глубина сцены еще и в том, что Марина не может знать точно, кто он. А если он проверял ее любовь и хотел вызнать, будет ли она любить в нем просто человека, а не Дмитрия?.. Нет, не будет.
Здесь Марина напоминает леди Макбет, для которой главное – захват мужем королевской власти.
Не знаю, указывал ли кто-нибудь на любопытный факт: «Макбет» писался между 1603 и 1606 годами, и это время – время действия в трагедии Пушкина, соответствующее историческим событиям.
* * *
О Гоголе написаны тома, и эта писанина никогда не кончится, потому что разгадать его невозможно. Я предлагаю краткую и романтическую разгадку. Причем не только Гоголя.
Она – в «Портрете», в сцене, когда художник Чартков, завороженный и напуганный живыми глазами, глядящими на него с портрета, засыпает, а затем трижды просыпается из одного страшного сна в другой, пока, наконец, не просыпается окончательно и не обнаруживает в портрете клад – сверток с 1000 червонных. Они ему снились в его вещем сне.
(В одном из тех снов, где время идет в обратном направлении – он видит во сне то, что ему еще предстоит увидеть наяву, – то есть энтропия, необратимое рассеяние энергии, уменьшается; однако события, уменьшающие энтропию, как было показано когда-то в мысленном эксперименте итальянского физика Макконе, не оставляют информационных следов, а значит, их невозможно изучать; добавлю от себя: сон таких следов не оставляет.)
Вот так миру снится Гоголь, пока мир с какого-то раза не просыпается окончательно и не обнаруживает, что это – литературное сокровище, свалившееся на него с неба. Энтропия благодаря такому сокровищу уменьшилась. Но мир, подобно Чарткову, пускается в дешевый разврат, наполняясь чичиковыми и прочими плюшкиными, и гибнет. Распад берет реванш.
В отличие от единичного случая Чарткова, случай так называемого мира – многократный: мир периодически воскресает, приходит в себя, затем ему снова снится Гоголь и т.д.
Разгадка в том, что ни Гоголя, ни мира на самом деле нет, поскольку нет окончательного пробуждения.
А вот и заключительное предложение «Портрета», когда после долгой речи сына художника на аукционе, из которой выясняется, что это портрет ростовщика из Коломны, дьявола, а не человека, что портрет по праву должен принадлежать ему, сыну художника, что отец просил перед смертью это дьявольское изображение уничтожить, – портрет исчезает: «И долго все присутствовавшие оставались в недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза или это была просто мечта, представшая только на миг глазам их, утружденным долгим рассматриванием старинных картин».
ИЗ ДНЕВНИКА МИЗАНТРОПА
* * *
Личная жизнь доводит до личной смерти.
* * *
Оден говорил, что верлибр – это игра в теннис без сетки. Предполагал ли он вариант игры не только без сетки, но и без мяча? Что есть, наконец, игры без зрителей?
* * *
Отсутствие таланта как прием. Можно сделать из этого отсутствия литературу. Изначально безграмотные стали писать неграмотно, делая вид, что это прием. Пустота как прием. Бесчувственность как прием. Культурность как прием.
* * *
Ты тот, кто чувствует себя лучше, когда выходит из храма, а не входит в него. То же и с храмом искусств.
* * *
Стоит подумать о наследии либерала и шестидесятника Анатолия Собчака: Ксюша и Путин.
* * *
Хочешь вызвать к себе ненависть человека – облагодетельствуй его.
* * *
Чувство собственной правоты – спасительный ход обделенных.
* * *
В интернете рядом со статьей «Благовещенье» горит реклама: «Как увеличить член на 10 см. Доказано!»
* * *
Страшно, когда взрослый человек прибавляет в росте.
* * *
Она ненавидела всех, кто любил не ее.
* * *
Режиссер завершил свое выступление на съезде кинематографистов словами: «Я счастлив и свободен, чего и вам желаю!» Так может сказать только глубоко несчастный человек. Разве счастливый станет объявлять миру о том, что он счастлив, а тем более говорить нечто, подразумевая совсем другое. В данном случае: «Смотрите, меня ничего не берет, я неуязвим. Завидуйте мне, победителю». Завидовать нечему. Счастья у него нет, потому что он никогда не был первым и лучшим. Неистребимая боль, тяжелая зависть, злоба и ненависть. Он и выглядит как загримированный мертвец. С ляжкой лица.
Вот оно, это лицо, склоненное набок, и эти глаза, скошенные на лацкан своего пиджака, когда к нему прикрепляют орден.
Короче говоря, лицо человека предъявляет ему лицевой счет.
* * *
Когда о ком-то говорят в превосходной степени, чаще хотят не столько его возвысить, сколько принизить остальных. Все конкурсы и соревнования созданы именно для этого. Как можно быть организатором этого «бега в мешках»? Как можно быть членом жюри?
* * *
Культура – красивая жизнь смерти.
* * *
Финальная ремарка в пьесе: «Люди подходят друг к другу, выражают соболезнования и расходятся».
* * *
Талант в этой прозе есть, но больше – ничего. «Талантливость мне мерзостью постыла».
* * *
Человек, претендующий на некую значительность, но живущий в непрерывном страхе разоблачения, и потому – постоянно и стремительно меняющий направление жизни. Не только, допустим, направление разговора, но даже физического направления движения. Любая остановка стала бы разоблачением его никчемности. Заметает следы пустоты.
* * *
Бергман говорит о том, что муки совести – это кокетство, поскольку они ничего не меняют. Постдостоевский субъект. Мучающемуся совестью не может прийти в голову мысль о том, что он кокетничает. А вот то, что происходит с Бергманом, – это кокетство и есть. Без мук совести. Все оправдано великим фильмом. Кажется, он увлекался фашизмом?
* * *
Критик пишет: «Оглядываясь назад на советскую культуру…» Как будто можно оглядываться вперед!
В другом месте: «Не вступая в дискуссии, вот что меня поразило…»
* * *
Ненавидение (от «телевидения»).
* * *
Он всю жизнь врал, оттого подчеркнуто прямолинейно любил говорить правду в глаза. Правда эта была мелкой и нелицеприятной, поэтому служила самоутверждению за счет других и одновременно позволяла заблуждаться по поводу постоянной лжи в глубинных событиях своей жизни: ему начинало казаться, что лжи как будто и нет.
* * *
Самое страшное, когда человек хочет после себя что-то оставить. Один пульверизатор литературы сокрушенно воскликнул: «Мне уже сорок, я скоро умру…» А ты не оттягивай.
* * *
Мой друг меланхолично молвил по поводу спасшихся во время пандемии: «Так всегда было во время эпидемий, возьмите хоть чуму 542 года. Выжили только хоккейные вратари».
* * *
А. пишет неряшливые стихи, застегнутые на все пуговицы.
Б. пишет стихи, как будто развешивает белье.
* * *
Питерский приятель сказал: «Какая бездарная судьба – быть москвичом».
* * *
Заурядная доброта – разновидность равнодушия. Не зря говорят: раздобрел.
(Ходасевич: «А маленькую доброту, как шляпу, оставляй в прихожей…»)
* * *
Подсознание у всех одинаково, так что нечего делать из него искусство.
* * *
Если бы я не осветил Т. светом ее любви ко мне, она так бы и жила в медленном потускнении своих недоразвившихся начал.
* * *
Репoртер из Москвы, затянутой дымом: «Люди выходят из дому только по большой нужде».
* * *
Во фразе из «Подростка» – «Улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная» – весь Ф.М.Д.
* * *
В жизни интересно только начало.
* * *
Одно из самых чудовищных слов – vehicle. Что за нелепость и что за несоответствие тому, что оно означает!
* * *
Блистательность – признак слабости.
* * *
О детях необходимо забыть, чтобы облегчить их участь.
* * *
Людей к старости начинает пугать их забывчивость. По-моему, надо радоваться.
* * *
Хороший человек вызывает подозрение.
* * *
Прикосновение большинства писателей к восточным философиям и практикам немедленно превращает их в кучу дерьма.
* * *
Залог долгожительства – умение унижаться и быть морально подвижным.
* * *
Шекспировская комедия «Много шума из ничего» – «Much Ado About Nothing». «Nothing» в ту пору означало не только «ничего», но и женские гениталии. Так что перевести название пьесы надо бы так: «Пиzдобольство».
* * *
Спящая со всеми красавица.
* * *
Игра на понижение (в прозе Л. и многих других) не имеет предела, поскольку нет предела человеческой низости. Это всегда игра провинциала (не по месту рождения, но по его духовному происхождению), словно бы рожденному не в любви, а в слякоти. Каждый его шаг – шаг в собственное ничтожество, признание в котором он считает страдательным подвигом. Чувство его превосходства над другими основано на подозрении, что любой другой точно такое же ничтожество, но он не имеет мужества грязного исповедания. На самом деле это мстительная зависть к тем, кто подобных склонностей не имеет.
* * *
Прочитал страниц десять книжки о романе «Евгений Онегин».
Ни слова о стихах, всё о тайных сексуальных смыслах, недоступных читателю. Написано языком лакея, презирающего господ, которые судят о романе. Некто, затесавшийся в компанию Набокова, Лотмана и пр. и то и дело дергающий их за полы: «Вы, конечно, гении, не то слово, но вот ведь не заметили ни того, ни этого, ай-ай-ай, нехорошо-то как получилось!»
На кухне плюнул в тарелку с едой, а потом вынес посетителю: кушайте! Отошел за кулису, похохатывает в кулачок…
Заглянул на последнюю страницу, чтобы убедиться в том, что суть лакейская – пошлость. И мгновенно убедился. Отбросив фиглярский тон, автор в самом конце совершенно серьезно сообщает: «Страшно подумать, сколько миллиардов накрыла тьма, а гений сияет, не меркнет. Над непроницаемой мглой сияют только вершины».
* * *
Журналист говорил умные вещи. Но по тому, как он сидел, было ясно: идиот.
* * *
Я бы катапультировался. Но некуда. Всюду люди.