Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2022
Рафаэль Шустерович родился в Подмосковье, до 1993 года жил в Саратове, в настоящее время живет в Израиле. По профессии инженер-физик. Стихотворения и стихотворные переводы публиковались в «Иерусалимском журнале», журналах «Волга», «Крещатик», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия» и др. Автор книги стихов «Новые еврейские мелодии» (М.: Литературный клуб «Классики 21 века», 2019).
НЭЦКЕ
Человечки с мечами и коромыслами
не делятся чувствами, не делятся мыслями,
обитая не в преддверии полюса,
а в зоне экватора, в районе пояса.
Воздымают свои умудренные головы
там, где рыбы и крабы, тигры и голуби,
козероги, мартышки, черепахи и зайцы –
символически подвизаются.
Что и знать им в своем серединном мире
о бряцании на горделивой лире,
что им знать в геральдическом, коллекционном
о свободы мерцании порционном,
в этом театре высокочтимых комедий –
о звучаньи страдательных междометий.
Бело-пурпурные, вишнево-каштановые,
то в штанах и хламидах, а то бесштанные,
в своих истинах нерушимо уверенные,
между небом и прахом при деле затерянные.
МЕЛЬНИЦЫ КЛИО
В свой долгий век, плюс-минус пять процентов,
старик, бывалый труженик ка-цэтов,
ветх, словно позаброшенная хата,
движеньем оживленная когда-то.
Вокруг гудят безмозглые инсекты,
тревожа первородные инстинкты, –
адепты тайной извращенной секты,
что правоты последний хмель постигли.
И он сквозь червоточину забвенья
Сосет едва мерцающие звезды
погасших жизней, помня дни творенья
и красный сдвиг, и радуется: поздно.
Ушли, кто помнил, кто мечтал не помнить,
кто просыпался с ужасом потери,
кто отбыл долг – и сдал в анналы повесть,
подписанную цифрами на теле.
Закройся, муравейник – зимы строже,
готовься вечность выстоять на месте.
Есть кто живой? Есть кто живой, о боже?
Не слишком ли остыло блюдо мести…
* * *
Позолоти, закат кессонный,
Мою ладонь
Сиянием бесшумной Соны
В Сен-Жан-де-Лонь.
Расставь томительные баржи
У берегов
Залогами вечерней маржи
Сырых лугов.
Пусть экипажи пьют попарно
Вино и кир,
Смывая время не бездарно
В осенний мир,
Пусть рыжий кот спорхнет с фальшборта
У эспланад,
Чтоб прогуляться без эскорта
В кругу менад.
Добавь упрямство метронома
Под стон гребцов
И с кровли проданного дома
Блеск изразцов,
И нас, случайных, среди public
В чужой земле,
Где на весу грустит кораблик
В церковной мгле.
ПЕРСЕИДЫ В НЕГЕВЕ
вот пять куколок лепидоптеры
и жасминовый куст небосвода
подобьем огневые потери
у пустынно-небесного брода
только чиркнет звезда и исчезнет
прожигая отрезок короткий
разверни же свой звездный учебник
на экран всемогущей коробки
где тот щит с боевым зазеркальем
где охрана громадного сада
что за умысел маниакальный
выдвигаться куда бы не надо
заглянуть мы по счастью успели
в этот миг развернувшийся косо
за плечами у кассиопеи
за скалой отвердевшего лесса
веришь пятнышкам рыжим родимым
образцам кантианского жанра
млечный путь поднимается дымом
неизвестно какого пожара
ДИВЕРТИСМЕНТ В БИРЮЗОВЫХ МАНТИЯХ
…Прилетит безумный вирус на армейском вертолете,
это время Уолсингэма – сознавайся, Уолсингэм.
Словно мало было горя нашей двинутой биоте
между рэповых симфоний и онлайновых поэм.
Воздымай повыше чашу за электоральный выбор,
за гуманный слом традиций, за простор речной волны.
Сделал выбор – тут же выпей, снова сделал – снова выпей,
мы не просто, мы по делу, делу Демона верны.
Входит Бродский в птичьей маске с желтым лейблом Сан-Мишеля,
у него на сердце тяжесть, в шевелюре два дрозда,
в черной торбе полбутылки асептического геля,
мини-томик Аретино, в круге на спине звезда.
Стол накрыт, товарищ Бродский, хрусталем одеты свечи,
никаких романтик – Пёрселл, в перерывах Моцарт, Гайдн.
Семь пятнадцать – нет, не поздно, сходу начинаем речи,
декламируй мерно, внятно, микрофона не ругай.
Где же мрачный председатель – инфракрасный луч в тоннеле,
наш заступник перед бездной, в туфлях Тютчева ходок?..
Под такие баритоны как же весело мы пели,
даже ощущая в спину беззаконный холодок.
МОЯ МАЛЕНЬКАЯ САМСОНИАНА
Самсон загадывал загадки
и челюстью разил сплеча
мол в Газе вечно беспорядки
ворча
не получив милашки лона
он снес ворота Ашкелона
пардон к сему поправка сразу
про Газу
Самсон оброс на карантине
Далила ножниц не берет
сидеть нестриженым детине
весь год
дела неплохи у Самсона
еда в достатке и питьё
но не обрушена колонна
ну ё
Самсон оброс на карантине
пил ел да лил
теперь покажет Палестине
Далил
Самсон гордится совершённым
за дело льву порвал он пасть
теперь положено колоннам
упасть
КОФЕ
Михаилу Песенсону
голуби доклевывают чужие пирожные
со столиков на площади перед цирком
глотки первые невозможные
едва ли положенные штафиркам
точнее лейтенантам артиллерийской разведки
не взятым в бой из запаса
взгляды остры суждения едки
незрим силуэт Алькатраса
на западном краю карты
чем не Париж
говоришь ты
май тысяча девятьсот восемьдесят пятого
маленькие кавказские джезвы тасуемые смуглой женской рукой
неорганизованно перестраиваются
на горячем песке свободы
СНОВА ТРОЯ
Снова Троя, ее стены, ее храмы.
Боги жаждут продолжения банкета –
В центре средиземноморской панорамы
По-особенному дыбится планета.
Распрягайте корабли, сушите весла,
Правьте стрелы, ставьте осадную башню.
Если что-то за спиной уже горело,
То и новое подпаливать не страшно.
Растолкайте же сказителя, расставьте
Табернакли, помолитесь за победу.
Наслаждайтесь – это кровь кипит на старте,
Скоро вызволим Елену, Андромеду.
Нынче время для презрения и гнева,
Нынче время не подсчитывать добычу:
За гроши пойдет на рынке завтра дева,
Не торгуйся – я цены не увеличу.
ТУШЕ
Популярный в прошлом композитор Бермудов
полагал, что музыка – сеть сосудов,
по которым кровь особого толка
циркулирует между людьми – и только.
Если так, рассуждал он, я – селезенка,
кроветворный орган, настроенный тонко,
и когда умру (или даже «если»)…
Тут Бермудов заснул в неудобном кресле.
Но во сне Бермудов взял авторучку
с золотым пером, посмотрел на тучку,
что плыла в раскрытых дверях балкона,
нелогично похожая на дракона –
и пошел строчить на линованном блоке.
Попытаюсь восстановить эти строки:
«Музыка сложится постепенно,
Не отмени ее, не запрети.
Нет, никуда не уйти от Шопена,
Да, никуда не уйти.
Круглые ноты, вишневые ноты,
Ты им послушен и помнишь один:
Звук извлекается бережно; что ты
Не узнаешь – но берешь из глубин?
Что эти мальчики знают о детстве?
Лучше молчание, чем раскардаш
Грабящих толп и бесстыдная дерзость
Самовлюбленных агентов продаж.
Цокают в листья шарики солнца –
Капли закончившегося дождя,
И – никого. Только повод рассориться,
В ветреный сад сквозь окно выходя».
РАРОН
(могила Рильке)
Абрикосы созрели в висячих садах,
Просыпается новый снежок
На туманные горы, и облака взмах
Чуть саднит, словно легкий ожог.
Здесь безвременник метит невинность полян
Розоватой щепотью, и склон
Хлорофиллен, безлюден, и воздух стеклян,
И в долине теснится Рарон.
Прилепившись, как ангел, к собору скалы,
Там пристроился хилый поэт,
Чтоб вершины заполнили зренья углы
И возможным казался полет.
Рядом замок, разрушенный местной войной,
Знаком местных жестоких свобод,
И сосет виноград погибающий зной
Каждый первый и следующий год.
ЭФЕДРА
Хирально чистая™ совесть,
безошибочно находящая острый конец яйца,
преодолевает эпохи сонность,
но требует для чистоты – мясца,
разумеется, обладая правом,
старомодным патентом на отстрел,
на добавление к анналам, главам
через головы экстатических тел.
Безнадежный лектор трубит об отборе,
генетических линиях, ареалах питания;
снова подкатывается рифма «испытания»
и тревога звучит в неразборчивом хоре.
Водопад пепельно-розовой эфедры
заслоняет вход в пресловутый лес;
голоса Дидоны, Медеи, Федры
не достигают небес.