Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2021
Заир Асим – поэт, прозаик. Родился в 1984 году в Алма-Ате (ныне Алматы). Публикации в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Волга» и др. Живет в Алматы.
1
Дождь такой же, как вчера. Поцелуи капель. Тихий свет. Было время, когда о таком мог только мечтать. Круглосуточно сидеть возле окна весной. Подоконник дождя, бесконечное пианино. Да, я изменился. Слова утратили преувеличенную важность. Уже не приходится отстаивать право произношения. Сад вытягивается зеленью наружу. Воспоминания, фильмы, ожидание. Мысль, смотрящая из любви. Писать не громче дождя.
Еда – кухонное путешествие. Я много писал о яблоке. Обожал его круглую форму. Сок плоти. Прокусить мякоть, услышать сочный хруст, подумать о солнце юности. Что еще нужно?
Может пришло время наполнить присутствие тенью? В узкой шее стекла стоит вино. Я люблю его звук, но не понимаю вкуса. Дни прямы, как стволы. Сплошная вертикаль молчания. Воздух свеж и прохладен. В город вошел лес. Дождь, как приоткрытая дверь в душной комнате. Дарует иллюзию выхода. Мечту уюта. Не важно, где ты. Темнота и дождь. Как мужчина и дым. Кофе и книга. Дорога и смерть.
В юные годы я любил срываться с места и уезжать в незнакомые города. Бродить по спящим улицам. Многое позади. Есть опыт забвения. Центральное открытие, до которого дожил после всех часов размышлений, безумий, танца, сводится к одному ощущению. Чувствовать невидимый жар собственного тела. В голове, как в источнике, и везде, в каждом пальце. Это подобно блаженству первого соприкосновения с теплой водой, когда ложишься в ванну зимой. Только здесь твое тело и есть ванна. Полон внутренней темнотой, почти как земля, горячей и пульсирующей. Ладони пылают. Взгляд устремлен в невозможность. Ум пророс в спокойствие, как многолетнее дерево.
Ночью я бодр, как луна. Мысль любит тесноту места. Память любит пространство ночи. С утра возобновится легкомыслие дня. Сонное мыло. Пена пасты. Выпуклый воробей, комочек жизни. Кружевное чириканье. Запятая клюва.
Тонкое лезвие мгновения. Блеск стали.
3
Запрещенная весна. Чтение становится вторым дыханием, сердцевиной мышления. Бульканье голубей, дробь сороки, трепет раскрытых крыльев. Уйти, чтоб как-то расшевелить это молчание.
Отстраненная красота цветов внушает необоримую надежду. Танец – весна тела. Мохнатая живопись бабочки, будто сон младенца, невозможно подобрать слова, чтоб выразить его яркую расплывчатость. Цветы выпрыгивают наружу обмануть привычную ясность.
Проходишь прохладу арки. Вдыхаешь сырость зрелости. Пень, как йог, завязан в узел плоти. Вдалеке курит курьер. Запах лета, легкость равнодушия. Шероховатый пепел стен. Ночные краны поют песни китов.
Все будет вновь. Вино вернет настроение, а сыр наполнит рот странным послевкусием, что все хорошо. Беседа будет кружиться, словно карусель. Я буду наблюдать за вращением разговора, расфокусированный и сквозной.
Падение медленных капель. Темнота разоблачает зрение. Слушаю пустую музыку, полое дуновение. Когда идет дождь, всему можно заглянуть в глаза. Жизнь, ставшая паузой, не верит ни в смерть, ни в смех.
5
Разговор разрушает единство. Линия сечет пространство ясности на кусочки деталей. Разговор подобен рождению, началу двойственности. Мы заходим в него, не ведая продолжения, не зная, куда он нас заведет. Мы не хотим идти в неизвестность речей, но и остаться в нерушимом безмолвии тоже не под силу. Стоит замолчать, и внутри вырастает волна простора, готовая захлестнуть, перевернуть, выбросить на отверженный берег. То же самое переживает новоявленная зелень. Она вернулась, чтобы исчезнуть. Все в мире приходит, чтобы уйти. Видеть – продлевать уход.
Выходишь из комнаты будней, чтобы нести разрушенное зрение. Дать волю телу. Ногам, шагающим в такт закату. Губам, повторяющим влагу травы.
Обходительная наблюдательность котов. Собаки знают радость. Котам известно блаженство. Детский смех, запах цветов, выразительные знаки. Твердость асфальта. Так восстаешь из липкой слепоты разговоров, из принудительного закона жизни. Мужской ветер обдувает лицо. Мысли рассеиваются в движении. Блеск ладони, отражение окна, открытость прогулки.
Завтра ничего не будет. Позади вредоносные побеги в чужой сон. Прохладная тень заполнила комнату приглушенным бдением. Ожидание медленно гаснет, как сад, опрокинутый в свет. Утреннее веселье кроны, параллели надежд. Ум засыпает в прошлых словах, которые смотрели радости в глаза. Наступает неподвижное воспоминание о мгновении. Белое облако. Иллюзия формы. Невесомость желаний.
7
Говорящий слеп. Его собственный голос опутывает внимание, он забывает, о чем хотел говорить, падает в безвольное плутание. Инстинкты обнажают его немощь и бесплодие. В конечном счете, утомленный незрячей страстью своих речей, он отворачивается в недоумение. Здесь предстает молчание, как новый, неизведанный мир.
Светоносная бездна дня. Освобожденный от слов, цвет возвращается в поле зрения чистым и спокойным, как утро. Фиолетовый умер в черный. Силой обладает только синий. Небо до полудня. До солнцестояния. До того момента, пока белое не зальет своей безупречностью все зримое. И глаза, уставшие от жадности, захотят тени, пустой комнаты.
Комната не пуста, если не пуст твой ум. Эта фраза преследует последние месяцы. Сад встревожен весной. Влага листвы, внутренняя юность, как тихие осколки зеркал, как воспоминание о море. Блеск беспечности. Так я лежал на горячих камнях, на животе, чуть старше двадцати, когда время имело значение. Два друга смотрели с удивлением, с вопросом, почему мне ничего не нужно от жизни. Но я хотел от жизни этого – чувствовать жар нагретых камней, как этому учили белые страницы, книжный Алжир. Мне было известно, что в настоящем есть столько будущего, что невозможно отвлечься. Это знание я утратил.
8
Улица заглядывает в лицо, высасывая взгляд. Шум машин. Юноши курят, слегка обескураженные, примеряющие дерзость и безрассудство, сквозь которое просвечивает надежда. Нет ничего понятнее шелеста летнего дерева. Нет ничего мягче угасающего света. Дыхание обжигает грудь. Дуновение, движение, уколы слов. Прищуриваешься навстречу солнцу, маленькие радуги ресниц. Когда желание достигает абсолюта, у него нет формы, нет способа осуществиться. Оно лишь излучает беспричинность намерения. Липкие голоса, как мед, пролитый на стол. Слух вязнет в тягучести губ. Пальцы нащупывают свободу. Внутривенное пространство. Реки абстракции.
Откуда эта буйная ясность? Как это остановить? Бунт неподвижности. Я проваливаюсь в окрестность. Осевое оцепенение. Жар пристальности. Сила препятствует полноте, словно камень течению.
Женщины расточают себя в разговорах. Невесомые бабочки мыслей, виляние тем. Этот танец создан, чтобы описывать миг.
Вдруг погружаюсь в спасительную речь пьяного. Безумие распахивается, как встречный ветер. Как хорошо слышать его многословное откровение. В его одержимости, разъятости я нахожу успокоение. Ярость мысли обретает простор. Говори, друг, плутай. Ты звучишь как джаз, освобожденный от власти обыденности. Скоро будет веселье – головокружительное обезличивание.
11
Все возвращается. Солнце, непоколебимый свет, осеннее утро. День начинать труднее, чем заканчивать. В начале дня столько воодушевляющего торжества. Вновь прохлада наполняет воображение юностью. Встаешь, ютишься в тепле воды, выходишь наружу, а там чудодейственная синева и свежесть, словно обещание, что все всегда вновь, всегда есть оживление. Нет лучшего дела, чем благо, возможность замереть очарованным. Красота забвения, сквозь которую смотрит внутренняя ухмылка над собой.
День сужается. Свет, наполненный сиянием воды, становится сухим и тесным, как почва. Вдалеке вибрирующий вой бензопилы. Одинокий лай собаки.
Нет центра – нет границ.