Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2021
Анатолий Найман – поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Родился в 1936 году в Ленинграде, живет и работает в Москве. Автор нескольких романов и поэтических книг.
* * *
Только на круглое пять! А нет, так на кол:
если удастся взглянуть боковым, не косея –
то же оно же, как акт и его протокол,
жезл расцветающий, жест со змеей Моисея.
Не на четыре. А три – так честней уж на два:
жесть, без уловок, и той же пятерке зеркально.
Всякий лукав счет – анафема, маран-афа.
«Всё лишь ничто» есть скрижаль, безначальна, наскальна.
Радуг не содрогай, доморощенный жрец:
всё лишь ничто, например, и что роза – капуста,
значит, и дело что дрянь, и не космос конец.
И что признать это – встать за периметр искусства.
Не успеваемости табель круглое пять,
а вечный каинов плуг и на лбу мета –
и торжества выпускного стыд: лепетать
это понятное, неисступленное это.
БЛИЖЕ К ЗИМЕ
Вода меняет картину земель и рек.
– Вы это про самый дождь или и лужи?
– Я про свет, забивающийся под темный снег,
вече таежье, выстужье петербуржье.
Про обитанье полгода в сухой воде,
на фюзеляже наста крошенье корки,
про на санках бадью до краев, про в бадье
порожней пикированье жар-птицей с горки.
Мы земноводны, изваянность змей и жаб,
если и не родней нам, то всяко любезней
братии теплокровной, всяко этап
видовой сходственней с танцем-песней.
До нитки отжата, бумажна вода-прах,
всему иномерна, хотя повсюду и дома,
дева спящая на бесконечных пирах –
полог хрустальный давящ, сама невесома.
Обесцвеченность в степени той, что уже бела,
спектр аврор бореалис пресным огнем сверзя,
признавайся, что у тебя за секрет-дела
с солью недр моих, трепыхнувшихся ёком сердца.
Ты не сельской физики облаков и льда
тройняшка, ни чей не вид, не мираж, не диво,
ты арктика, севморпуть, ничуть не вода,
но самодержное в обмороке что живо.
Со всем тем, твердь-хлябь, существа вещество –
за кругом форм ты праотча лона утрата,
чем выклянчила себе кличку, штамп аш-два-о,
считалку детскую вроде эм-це-квадрата.
ТОРЖЕСТВО БЛОКАДЫ
Органика тлела, осталось еды лишь для мух.
Их сумрак двоякий: повальный и звездонебесный –
в триумф блокад, моды муфт, блажь-амур, века мук
вливался, мотаясь у дна и мечась над бездной.
Любвей-голодух я застал и любвей-осад
непогребенья культ в музейных Двуречья витринах,
где с Соляным городком визави Летний сад
статуй ставил в гроб на-попа, расчеты отринув.
Что любить, как не отнятое! Бабок, сестр,
дом напротив, мешочников-гостинорядцев,
шаг до воды с моста, на бастион от ростр,
всех незнакомых, но узнаваемых ленинградцев.
Что лелеять, пока мы в себе, как не злость
на них, пролистав кто-есть-кто петербуржцев?
Не любовь, не смерть Страшный суд, а привязан-ность
к промелькнувшим, как тень, особенно непробуждцев.
Что ж, горюй безыскусно, нет Эвтерп, Каллиоп.
Некого звать – прочерки сплошь в строчке ФИО,
не оправдаться, не оправдать, ё-кэ-лэ-мэ-нэ-оп.
Скандал история, мужеподобна Клио.
ПОДРАЖАНИЕ ОБОИМ
И милость к падшим призывал.
Пушкин
По небу полуночи ангел летел.
Лермонтов
Милость: вставай поднимайся, афропитек –
к падшим: немощным, слабому полу, младшим,
все равно пал кто: адам ли мил-человек,
света ли ангел – главное, чтобы к падшим.
Но гомо сапиенс, царь, творенья венец,
космоса ось, часового устройства анкер –
брат мне, двойник, мы носители парных колец.
Жалко же – всех! Так почему б не ангел
первым прощен, возвращен был в певческий сонм,
изгнанный как дивногласая стужей птица,
нет-нет и обаивавший нас непостижным сном?
Что же о нем-то без очереди не взмолиться!
Ведь не задуман он как инструмент катастроф,
не изваян намеренно как злобный демон.
Милость к падшим. Изведать. Но не деля миров
на сугубо людской, и всеприродный, и темень.
ПАМЯТИ ЛЕЛИ
Впопыхах – до свиданья, земля тебе пухом и вечный покой…
Всё не в цель. На слова разве что будет выменен
зал пустот. Ты не то, что была и в какой
можно степени звать прежним именем
тебя эту, в каком уточнять словаре,
что мелькнет неотчетливо, тенью, таинственно,
буквой в линзах стрекозьих, в ручье, на коре,
что прочесть и признать или нет, ты единственно
знала как. Ни всегдашней теперь не найти, ни ее
формы грубой и рыхлой сейсмо- или метео-,
то есть что-то, а что, неизвестно, ничье,
знак того, что была, но сейчас больше нет тебя.
Твой без лет четырех век кто весть, как не ты,
прямо – просто поскольку, и точно, поскольку без пафоса,
до обрыва с акмэ здешней будничной красоты
в персть изъятия, сквозь горизонт, в зону кампуса
зазеркального. Как!.. В ртуть без стуж и тепла,
ты! – крещенский румянец и майского пламени
смуглость – скрылась, оставив нас здесь без и после тебя,
как записок клочки, в твоем духе послание.
Мы бормочем растерянно: ты сейчас где?
Твой меж звезд, как меж гнезд, ищем крестик, кумекаем
сиротливо: пропасть значит в некоем смысле – везде.
Все размытей следы. Все наш немощней реквием.
БЕЛКА
Белка есть мышца тела и вместе струя
и отвлеченного и подручного смысла,
и – как бы я, чуть только вдумаюсь я
в сдвой природ, и – между них коромысло:
вещемысль, как воспел ее вещий Боян,
и двусущий Овидий, и жрец песногубый,
исправляя материи грубый изъян –
в стыке формы и жала их узел сугубый.
Формы – брёвна, жало не к небу жезл, а таран
в стену, крупно исписанную и мелко
о предмете – как мощно пуст он, бездушно рьян,
как стесала конец его в острие белка.
Белка пикирует на меня сквозь ствол ольхи,
бумерангом вспоров воздушную яму,
чтоб через миг вспорхнуть сквозь клен на верхи,
противоход с буреломом сбив в пентаграмму.
Не Рима матерь, не мудрь, не морок, не мир-манок
белка. И не бела, зато детски люба:
танец векши по вешкам крылат, так многоног,
огнь-ангелок тешит и чешет губы.
Дятлов невесел труд, и вид малахольн,
майских жуков мычанью сродни, так что велком
в наш психопарк, где что ни пиф-паф, то двуствольн:
велком равняющим цель и целое белкам.