Перевод с английского Ксении Рамбовой
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2021
Перевод Ксения Рамбова
Луиза Глюк родилась в 1943 году в Нью-Йорке. Американская поэтесса и эссеист, адъюнкт-профессор Йельского университета. Лауреат Нобелевской премии (2020), а также Пулитцеровской премии (1993). Русские переводы стихов Глюк выходили в журналах «Иностранная литература» и «Зинзивер».
Ксения Рамбова родилась в Санкт-Петербурге. С 2000 года живет в Германии, где преподает русский язык, работает копирайтером, переводит с английского и немецкого на русский.
ОТ АВТОРА
Принято считать, что поэт должен быть человеком, который млеет от слов типа «инкарнадин»[1]. У меня было не так. С тех пор, как в четыре года, а может, в пять или шесть лет, я впервые начала читать стихи, я думала о поэтах как о своих друзьях, о своих предшественниках – и с самого начала предпочитала простые слова. Меня завораживали возможности контекста. На что я откликалась, реагировала сразу, так это на то, какую свободу дают стихи – самим способом расстановки слов, нюансами ограниченного времени, темпом, этим невероятно наполненным и неожиданным диапазоном значений. Мне казалось, что простой язык лучше всего подходит для этой затеи; что такой язык, будучи универсальным, хранит самое большое и драматическое разнообразие значений – каждого конкретного слова. Я любила размах, но мне нравилось, что он невидим. Я любила стихи, которые казались такими маленькими на большой странице, но заполняли мое сознание; мне не нравились ветреные, сокращающиеся, как шагреневая кожа, стихи.
ТУПИК
Я сказала: «Слушай, ангел, отлучи меня от груди».
Я сказала: «Отдери меня от этого дерьма, от жесткой диеты
Этой дури, бодяги с попкорном, от
Водки с томатным соком,
Твоих любовных записок, зарытых среди цацок».
Я давала отпор тем, что оставалась.
Я лечила его анемию и мыла его посуду…
Четыре месяца – полный отстой,
Нормальное сожительство. Но, милый мой, мой милый,
Если я все еще скучаю по твоим рукам, твоим волосам,
Это острый порез тупика, по которому
Я тоскую. Как в шахматах – зеркальный мат. Разум против рассудка.
ПРОШЛОЕ
Лучик света внезапно возник между тонкими длинными пальцами
сосновых лап
отпечатал на лучезарной поверхности и на всем, что над ней,
высокое небо в пернатых –
Втяни воздух. Это запах белой сосны,
оглушит тебя, когда ветер продует насквозь,
и звук, который он издает, такой же чужой,
как звук ветра с экрана –
Движутся тени, веревки скрипят со звуком веревок.
А сейчас ты услышишь,
как звучит соловей, когда
«он» поет свою песню «ей» –
Веревки натянуты. Гамак
раскачивается на ветру, привязанный
крепко к двум соснам.
Втяни воздух. Это запах белой сосны.
Слышишь, это голос моей мамы,
или звуки издают деревья,
когда сквозь них прорывается воздух,
потому что как может возникнуть звук,
проносясь сквозь ничто?
МАТЬ И ДИТЯ
Мы все мечтатели, мы не знаем, кто мы.
Какой станок штампует нас; вселенский остов, самопожиратель.
Потом, вернувшись в мир, отполированные до блеска,
Мы мечтаем, мы пытаемся вспомнить.
Агрегат семьи: темный мех, леса материнского тела.
Агрегат матери: белый город внутри нее.
А до этого – земля и вода.
Мох под камнями, обрывки листьев в траве.
А раньше – клетки в великой тьме.
И до всего – под треснувшей пленкой мир.
Ты родилась для того, чтобы я могла замолчать.
Моих родителей слепок, ты призвана
Быть шедевром, стать лучшей из нас.
Я играла свободно; не вспоминала о цели.
Теперь твоя очередь быть выбранной ею;
Ты из нас та, кто требует смысла:
Почему я страдаю? Почему я не смею узнать?
Клетки в черной дыре. Чей-то чертеж для лазерной резки;
Теперь твоя очередь обратиться, вернуться, спросить:
Для чего я? Я – для чего?
УТОНУВШИЕ ДЕТИ
Понимаешь, они еще не умеют судить.
Бесспорно, им и суждено утонуть.
Сначала уходят под лед тела,
а потом, всю зиму, их шерстяные шарфы,
плывущие следом, когда они тонут,
пока наконец они не затихнут.
И пруд поднимает их вверх на тысячах темных ладоней.
Но смерть должна прийти к ним не так,
к тем, кто в самом начале пути.
Как если бы они были
невесомы и слепы. А все
остальное – приснилось, лампа,
плотная белая ткань на дубовом столе,
их тела.
И все же они слышат свои имена,
как наживки, скользящие по пруду:
Чего же ты ждешь,
возвращайся домой, возвращайся домой, заблудившийся
в водах, голубых, неизменных.
Перевод с английского Ксении Рамбовой
[1] «Инкарнадин» является этимологическим кузеном прилагательного «олицетворенный». В этом смысле он буквально означает «телесный цвет», но Шекспир использовал его, чтобы описать кроваво-красный оттенок в «Макбете», и в наше время он обычно используется, чтобы описать ярко-темно-красный или темно-красный цвет (прим. авт.).