Эссе
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2021
Виктор Санчук – поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1959 году в Москве. Автор нескольких книг. Публикации в журналах «Знамя», «Интерпоэзия», «Арион», «Новом журнале» и др. С 1999 года живет между Нью-Йорком и Москвой.
Журнальный вариант. Полную версию текста см.: https://victorsanchuk.com/book.php?ID=560&SECTION_ID=80#/page/57
Погода в тот день стояла великолепная. Осень вообще самое красивое, светлое и легкое время в Нью-Йорке. Впрочем, позже не раз, когда я припоминал то утро, мне казалось, что была в нем какая-то тревожность, еще до всего – будто предчувствие какое. Водители вели себя на улицах как-то чересчур нервно; дурацкие мысли в голову лезли… Но, думаю, это – пустое наваждение, аберрация памяти. Мы ведь склонны выискивать в прошлом и в себе четко определенные, именно вот эти «рифмы» к событиям. А не случись тогда ничего, я того вторника сегодня бы, конечно, и не вспомнил.
Итак, утром, по уже сложившейся у нас с женой традиции, я отвез ее на работу. Мы живем на Норзерн-бульваре в Джексон-Хайтс, райончике Квинса, милях примерно в пяти от моста Квинсборо, перекинутого через Ист-Ривер в Манхэттен. А работала жена на Квинс-бульваре, совсем, по здешним понятиям, недалеко, так что я часто утром подвозил ее до офиса, а потом отправлялся по своим делам. В тот раз – вернулся зачем-то домой.
По дороге в машине радио не включал, так что вся информация обрушилась на меня дома.
Раз в две недели, и именно по вторникам, к нам в это время приходит женщина – помочь убрать квартиру. Среднего возраста латиноамериканка из Парагвая. Марлен-Гарсия. Убирая, она всегда первым делом врубает на полную мощность телевизор.
Потому-то с порога, уже зная и едва не плача, кинулась ко мне с криками: «Мистер Виктор, лук, лук! Уотс хепен?!» (надо сказать, ее английский не лучше моего) – и стала тыкать рукой с тряпкой в экран.
Тут я в первый раз все и увидел. Это были начальные кадры трансляции. Сперва горел только один небоскреб. Во второй – самолет еще не врезался. Это произошло уже на наших с ней глазах – то есть на экране. Хотя, в принципе, я бы мог выйти, глянуть на улицу: Манхэттен от нас недалеко.
Сейчас даже затрудняюсь сказать, были ли видны тогда от нашего дома «близнецы». Эмпайр-стейт-билдинг и сейчас хорошо виден. А вот они… теперь и не вспомнишь.
Потом все рухнуло. Марлен-Гарсия уже вовсю плакала и все пыталась куда-то звонить, причитая по-испански. Оказалось, что в одном из рассыпавшихся зданий работал кто-то из ее многочисленного иммигрантского семейства, и она пыталась узнать про его судьбу (как выяснилось впоследствии, все ее домочадцы остались, слава Богу, невредимы).
Очень многие говорили позже, что, увидев на экранах те кадры, подумали в первый момент, что показывают какой-то очередной голливудский фильм-катастрофу. Не знаю. У меня сразу никакого сомнения в реальности происходящего не было. Хотя что же именно произошло, из англо-испанской мешанины голосов Марлен-Гарсии и теледиктора было поначалу не очень ясно.
Собственно, по-моему, диктор и сам еще не до конца понимал, что происходит. Но не было и особенного испуга. И даже слишком большого удивления.
Тут, правда, должен заметить, что в силу определенных фактов биографии к тому моменту я уже успел повидать горящие и рухнувшие дома, разбомбленные города и прочие зрелища в том же духе.
Много в связи с «близнецами» писали позже о «кинематографичности» тех событий, взаимовлияниях видеокультуры и жизни, и т.п. Но сомнений в реальности происходящего у меня не возникало.
Начались звонки. Во-первых, московские родственники и пара друзей справились, живы ли мы, не оказались ли в эпицентре.
Позвонил, между прочим, мой товарищ Алексей Шведов. С этим московским журналистом мы на тот момент собирались делать книжку, то есть я помогал обрабатывать его рассказы о войне в Чечне, которую он исходил вдоль и поперек и знал множество, в основном ужасающих, подробностей о ней.
Леша сразу прокричал мне в трубку:
– Ты чего дома-то сидишь?! Мировые события происходят! Или ты не журналюга? Сколько бы народу сейчас что угодно отдали, чтобы оказаться на твоем месте!
Я-то журналюгой себя не особо почитал. Да и на «своем месте» предпочел бы в настоящий момент не оказываться… Но почувствовав – после этих его слов – некоторые внутренние угрызения и позыв, что ли, долга, решил вылезти из дома и отправиться поближе к непосредственному месту события.
Первое, что вырвалось у меня в том кратком телефонном разговоре:
– Это кто? «Наши»? Полковник Гадюкин какой-нибудь?
– Да что ты! У наших бесов сейчас мощи хватит разве что насрать у подъезда того небоскреба. Моджахеды это…
Вообще Алексей человек очень умный. Позднее по поводу теракта он заметил, что все мировые телепрограммы и газеты выходят под заголовком «Конец света».
– Разумеется, никакой это не конец света, – сказал Шведов. – Правильней было бы назвать происходящее «Потерянный рай». Потому что для мирового массового сознания Америка была безбедным и беспечальным раем. В первую, кстати, очередь – для тех самых шейхов и вождей, которые могут сидеть на миллиардах, иметь по тысяче наложниц в своих гаремах, но все равно – сидят-то они у себя в «песочном мире», среди рабов и верблюдов, и только там они – шейхи и вожди. А истинный рай на земле обретают, лишь когда разъезжают на лимузинах по Пятой авеню и раскланиваются на парти с президентами и голливудскими звездами. Даром, что когда-то их великие пращуры выстроили гениальные по красоте мечети, создали современную поэзию и медицину и научили европейцев мыться. Теперь-то Нью-Йорк – то место, которого – при праведной, по их понятиям, жизни – как раз и стремится достичь любой эмир или диктатор. А тут – на тебе!
Позвонила и почти сразу приехала на чьей-то машине жена: ленд-лорд дома, где располагался их небольшой офис, объявил о срочной эвакуации всех работающих в здании. В это время по ТВ уже передали, что мосты в Манхэттен перекрыты для автотранспорта, а пешеходов пропускают только оттуда. Закрыто и метро.
Выйдя из дома, я доехал на машине до Квинсборо-бридж. В нашей округе транспорта на улице было не больше и не меньше, чем обычно: ни заторов, ни закрытых проездов. Только вот мост действительно был полностью перекрыт. Там рядом станция метро – линия «Е», ведущая в даунтаун, к «Уорлд-трейд-центру». На нее тоже никого не пускали.
Я припарковал авто на одной из ближайших улочек и подошел ко входу. Здесь стояло довольно много людей, ждали открытия. И действительно, почти сразу после моего прихода метро открыли. Но поезд долго не двигался. Народу все прибавлялось. Впрочем, особенной толкотни в вагоне не было. Все сидячие места были заняты, но проход оставался почти свободным. Сидели молча. Не то чтобы в нью-йоркском сабвее обычно слишком уж шумно, но всегда – ровный гул голосов, порой смешки, возгласы… Как в любом метрополитене мира. Теперь же стояла тишина. Сидели все с каменными лицами, глядя кто в пол, кто в пространство. Почему-то я сразу обратил внимание на лицо белого, цивильно одетого американца лет тридцати. Наверное, эта «каменность» была особенно не свойственна его живым, красивым чертам.
Машинист что-то скороговоркой пробормотал в репродуктор – нечто, как обычно, для слуха и коренного-то ньюйоркца малопонятное… За секунду до того, как поезд тронулся, в вагон ввалились два парня. Типичные местные городские персонажи – завсегдатаи сабвея, пофигисты, полубомжи-получудики с большим картонным стаканом из-под кока-колы для сбора мелочи. Черный длинный и белый – пониже, но такой же неряшливый.
Из-за общей тишины и неподвижности все на них сразу обратили внимание. Те громко бормотали всегдашние глупости, прихихикивали, кривляясь, и трясли стаканом с несколькими монетами.
Я буквально почувствовал разлившееся по вагону раздражение, быстро переходящее в ненависть к этой парочке. Оно вспыхнуло и во мне: «Ну хоть сейчас-то уймитесь, заглохните, придурки!» И вслед за тем: «Да взять бы тебя и тебя сейчас за шкирман – да обоих балдой об стекло!»
Черный, как только вагон дернулся, довольно громко заголосил, пританцовывая, какой-то свой полублюз-полурэп и двинулся по проходу. А белый шел чуть сзади и, извиваясь и гримасничая, тряс стаканом, в который, конечно, никто ничего не кидал.
Но вдруг раздражение исчезло. Что-то отпустило в организме. Я краем глаза заметил, как сидящий рядом цивильный красавец начал слегка притопывать ногой в такт песнопению длинного, а потом, наклонившись к попутчице, стал ей что-то негромко говорить. И улыбнулся…
Поезд, набухая народом на остановках, доехал до даунтауна как обычно – минут за двадцать пять. Конечная станция этой линии, «Уорлд-трейд-центр», располагалась непосредственно под «близнецами» ВТЦ. Но и две-три предыдущие станции были закрыты. Машинист объявил, что дальше не поедем. Так что вылез я, кажется, на «Вест 4-й стрит» и оказался на 6-й авеню.
Движение транспорта на ней было перекрыто. Множество людей поодиночке и небольшими группками шли быстрым шагом в основном вниз, к высоко поднимавшимся из-за домов клубам серо-черного дыма. Кто-то катил на велосипеде, кто-то на роликах. Многие были с фотоаппаратами. Не успев еще осуждающе помыслить о таких – «за туризм и цинизм», – я сообразил, что и сам-то прихватил с собой из дома и держу в руке свой «Кеннон».
Почти все магазинчики, лавочки и кафешки по пути были открыты. Многие их владельцы и персонал стояли у распахнутых дверей на тротуаре и тоже смотрели на дым.
Тут позволю себе отвлечься. Я уже упоминал, что, в силу обстоятельств, мне доводилось видеть несколько городов, что называется, в стрессовые, экстремальные моменты их жизни. И вот – прошу понять правильно! – каждый раз в какое-то мгновение будто бы щелчком включался некий хитрый механизм: начинало казаться, что все непосредственные ужасы и беды происходящего, и ты сам вместе с ними, словно бы отступают – не то чтобы заслоняются, но вписываются в одну огромную общую картину «высокой трагедии», в том, античном ее смысле.
И тогда, несмотря на беды и ужасы, а по сути-то получается – благодаря им, ты, вместе со всем этим, вроде как воспаряешь, возвышаешься до неких иных уже высот, оказываешься в «большом пространстве и времени». Причем – в более, что ли, чистом, кислородонасыщенном. Горьковато-трагичном. Но именно в силу этой – на твой, человеческий вкус, почти непереносимой горечи – очень истинном и обнаженном.
Впрочем, думаю, этому есть несколько объяснений.
Во-первых, когда все так обостряется и обнажается до мяса бытия, города, как и создавшие их люди, являют миру свою оголеннyю сущность.
Во-вторых, в такие минуты нам во что бы то ни стало нужно хоть за что-нибудь ухватиться, зацепиться. И ты с особенным вниманием начинаешь рассматривать окружающее – дома, лица, деревья… Замечаешь случайную чайку высоко над собой, между небоскребами, на которую ни в жизнь не обратил бы внимания в том своем регулярно-размеренном времени, где «все ОК» и где ты смотришь строго по курсу.
Но есть еще и третье, вполне рациональное объяснение. На проспектах и улицах в подобных ситуациях, как правило, отсутствует автомобильное движение. Местные власти просто перекрывают его. Мол, не путайтесь под ногами. И вот твой взгляд не засорен этим бесконечным механическим мельтешением металлических коробок. И архитектура бульваров и площадей предстает в своем первичном, застывшем на века облике.
Я обожаю Нью-Йорк! (Хотя и понимаю, что восклицание это вряд ли столь уж оригинально.) Обожаю его запахи, голоса, стекло и рекламы небоскребов, хитросплетения хайвеев и пабы Манхэттена, гул улиц, разноцветных людей на них и их разноплеменный говор и одежды; это ощущение, когда перед тобой наконец разъезжаются стеклянные двери JFK и ты выходишь на серый асфальт тротуара с вереницей желтых такси…
Но, пожалуй, впервые тогда я так четко и явственно видел и мог оценить его монументальную выверенность – земную, человеческую целесообразность всего построенного в сочетании с почти невозможной, наглой свободой и устремленностью – отсюда, с тончайшей границы суши – в зыбкое пространство, в бесконечность океана и неба…
Нью-Йорк, кроме всего прочего, абсолютный город! Не в качественном смысле – мол, лучше других, а в том, что здесь урбанизм, как бы к нему ни относиться, доведен до логического, полного своего воплощения.
И сейчас, без машин и автобусов на пустой и широкой авеню, у подножия рукотворного чуда – стройных, каких-то совсем родных и, как выяснилось, таких беззащитных красавцев из стекла, камня и металла, – я словно оказался в самом сердце этого чудесного организма. Я был кровяным шариком среди многих таких же, и артерия – авеню – несла нас на серо-черный дым, туда, где боль, ужас беды, ампутация… В этот момент уже и Шестая, и все параллельные ей, тянущиеся с севера на юг артерии были словно жгутом перетянуты полицейскими кордонами.
За них основную массу людей не пускали. Кто-то, впрочем, проходил дальше, показав то ли водительские права с адресом, подтверждавшим, что их владелец живет внутри зоны оцепления, то ли какие-то спецдокументы. С воем проезжали туда пожарные машины, полиция и фургоны скорой помощи. Тогда полицейские из оцепления просто раздвигали свои железные загородки и, впустив, тут же смыкали их вновь. Сбившись в стайки, скуля и воя, из-за заграждений выкатывали такие же машины скорой, чтобы, разогнавшись на пустой улице, мчаться по госпиталям.
Кажется, было два часа дня. К этому времени, спустя часа четыре после атаки, оцепление еще было не слишком плотным. Как потом выяснилось, многие настырно рвавшиеся на место катастрофы в те часы могли туда проникнуть. Видимо, я не очень стремился (по крайней мере, полуосознанно даже не прихватил из дома никаких журналистских бумажек-удостоверений). Но и то сказать – что нового и ценного мог я там узнать и увидеть? А лезть с самонадеянными предложениями своей дилетантской помощи было бессмысленно. Сразу было видно: даже на этом, начальном и страшном этапе трагедии организовано все вполне четко: пожарные здесь, кареты скорой несутся, полиция на страже (хотя потом, задним числом, многие действия служб и подверглись непременной критике в прессе и пересудам).
Через несколько дней городские власти, поблагодарив по ТВ нью-йоркское население за проявленные чувства сопричастности, сострадания и т.д., попросили больше не усердствовать в предложениях себя в волонтеры-спасатели, так как их уже достаточно и лучшей помощью городу и жертвам будет возвращение его, населения, к своей регулярной повседневной жизни.
А в тот день, как и многие другие ньюйоркцы, уткнувшиеся в заграждения оцеплений, я полумеханически побрел по смежным улицам. Здесь, внизу, Манхэттен теряет строгую четкость тетрадного листа, разграфленного в клетку, где «на север с юга идут авеню, на запад с востока – стриты», появляется европоподобная кривизна отдельных проулков, когда зачастую можешь толком не знать, куда вынесет очередной тротуар.
Что влекло меня и других, бродивших в те часы по несколько спутанной, словно скомканной, сетке улиц даунтауна в поисках какого-нибудь незагороженного проезда, прохода – туда, в эпицентр, как вода ищет любую лазейку, чтоб просочиться? Животное, а вернее сказать – человеческое, хамское любопытство, жажда зрелища? Желание – вполне звериное – во что бы то ни стало отметиться, прикоснуться к «большому времени» истории? Или и впрямь искреннее стремление вдруг оказаться хоть кому-то, хоть чем-то полезным здесь и сейчас? Все вместе, наверное…
Никакой щели-лазейки туда не обнаруживалось. Везде стояли пикеты. Как правило, окруженные людьми, пытающимися заглянуть за головы полицейских, всматривающимися в извивы улиц и фасады домов, заслоняющих то страшное, что происходило за их многоэтажными спинами. А с этой стороны – как бы в зоне фронтира – все те, кто только что оттуда, а стало быть, туда обязательно еще вернется. Через день. Через год. Их словно бы уже накрыла многосотметровая тень рухнувших башен.
И вот – башен нет. А тень осталась. Кругом в переулках – оставленные машины, засыпанные щебнем и мельчайшей каменной пылью, будто вмиг поседевшие. В оцепленном скверике – автобусы и большая малоподвижная группа сидящих, лежащих на каких-то строительных балках и блоках людей – видимо, пострадавшие не слишком сильно, кому хватило медицинской помощи на месте или кто мог подождать госпитализации.
Сомнамбулические пожарные, спасатели и полицейские, выходящие из зоны для передышки. Молчаливые с неподвижным взглядом. Группка таких расселась, вернее сказать – повалилась на какую-то широкую уличную лестницу.
Сделав над собой усилие, вхожу-таки в нагловато-бесцеремонную роль журналюги-папарацци: прошу разрешения всех сфотографировать.
– Нет-нет, – вяло отмахивается женщина-спасатель, – прошу, не надо, прошу…
Причем я чувствую: если б очень хотел (был бы всамделишным репортером), то и сфотографировал бы, потому что, по правде говоря, ей все сейчас безразлично и сил отстаивать свое прайвеси нет. Отсюда и такая странная для американки молящая интонация.
Сталкиваюсь с двумя усталыми парнями-полицейскими в момент, когда один просит у другого прикурить, и протягиваю ему свою «Зиппо». Он молча берет ее, зажигает, медленно прикуривает и возвращает. Наши взгляды встречаются. Волной накрывает меня мешанина эмоций.
Я кладу зажигалку в карман, делаю несколько шагов. Эмоциональная лавина словно бы застывает внутри, чтобы в таком своем, со щербатыми, неровными краями, виде остаться с тех пор навсегда.
Позвонил по мобильному приятелю – скульптору Аркаше Котляру. Они с Элиной живут относительно недалеко, в районе 23-й на Ватерсайд-плаза, на самом берегу Ист-Ривер. Вполне осознав свою бесполезность здесь, сговорился с ними, прикинул на глаз направление и побрел – по свободным от транспорта площадям и улицам – в сторону Бруклинского моста.
Вдруг поймал себя на том, что каким-то странным, совсем нереальным стало представляться все видимое вокруг именно по мере удаления от страшного места. Поначалу не мог понять, в чем дело. По улицам привычно шли в разных направлениях люди – по своим спешным нью-йоркским делам. Кто-то парковал машину. На стандартной – за железной сеткой – спортивной площадке белые, черные, латиноамериканские подростки, привычно шумя, играли в баскетбол. Подумалось: если стереть из памяти случившееся, как лишний файл на компьютере, то можно было бы спокойно жить дальше, будто ничего не произошло.
Уже здесь, в полукилометре от эпицентра кошмара и спустя всего несколько часов после него, продолжается и новой силой наливается жизнь. И так же, как там, в вагоне метро, вновь первый позыв раздражения уступает место возвращающемуся психическому равновесию.
Вот и Бруклинский мост. Тот, с которого, по уверениям гения, безработные «в Гудзон бросались вниз головой». Как известно, автор допустил досадную неточность. Мост, как и следует из его названия, переброшен из Манхэттена в Бруклин, то есть через Ист-Ривер, а вовсе не через Гудзон, до которого отсюда, чтоб в него броситься, пришлось бы сначала лететь по воздуху пяток километров на запад. Впрочем, с той высоты, откуда смотрел на мир Маяковский, не мудрено ошибиться, запутаться «в мелочах».
А вот ребята в «Боингах», видать, лучше пригляделись, не промахнулись…
У Котляров, до которых я наконец добрел, все, конечно, гудело о происшедшем. Громыхал телевизор: комментатор выдвигал и обосновывал версии событий. Позже выступал президент.
Элина подвела меня к большому окну одной из комнат. Они живут высоко, этаже на 24-м, откуда отлично просматривается весь даунтаун. Она все видела в это окно. С самого начала. Видела, как летел и врезался самолет во вторую башню, когда первая уже горела. А сейчас было видно только, как на том месте бесшумно в едва наступающих сумерках вырываются вверх сполохи пламени. Если представить себе, что смотришь туда с расстояния не в километр, а, скажем, метров с десяти, то можно было бы подумать, что перед тобой обычный, средних размеров костер. Дворовый костер из моего московского детства.
Приходили люди, знакомые мне и не очень, – обсудить, поужасаться и высказаться, а более всего – просто ради общения: быть поближе к кому-то, прижаться к себе подобному, выпить для снятия стресса. Я точно не пил – мне предстояло еще забирать машину от моста, а за руль я даже после маленькой дозы алкоголя стараюсь не садиться.
Уже совсем поздно на 23-й, недалеко от Аркашиного дома, у какой-то то ли кафешки, то ли магазинчика, топталась обычная вечерняя молодежь. Снизу, от даунтауна, по пустой авеню прокатилась большая красная машина с усталыми пожарными. Улица дружно зааплодировала. Все было как-то странно… В метро пускали бесплатно. Я доехал до своей «Квинс-плаза».
И тут со мной случилась непонятная история. Я абсолютно не мог вспомнить, где припаркован автомобиль. Кружил по всем окрестным улочкам вообще-то довольно хорошо знакомого мне района. Вновь и вновь натыкался на одних и тех же полисменов на пустых перекрестках. Видел в проулках вереницы застывших трейлеров с прикорнувшими в кабинах дальнобойщиками (весь транспорт был остановлен перед въездами в Манхэттен, и похоже, они вынуждены были теперь коротать ночь здесь.
Плутал часа два. Я не мог плюнуть на все и уехать домой на такси. Во-первых, их как-то не очень и видно было вокруг. Во-вторых, драндулет все равно придется рано или поздно забирать. Ну а в-третьих, утром жене вновь нужно будет попасть на работу, а машина у нас одна… Наконец злосчастный «Олдсмобил» отыскался, причем мне показалось, я уже проходил мимо места, где сам же его поставил днем, раз, наверное, пять. Доехал до дому.
– Обычный посттравматический синдром, – сказала супруга.
Она психотерапевт.