Четыре рассказа
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2021
Андрей Грицман – поэт, переводчик, эссеист, главный редактор и издатель журнала «Интерпоэзия». Родился в 1947 году в Москве. Пишет на русском и английском. Автор нескольких книг стихов и эссеистики. Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Арион», «Новая Юность», «Новый Берег», «Крещатик», «Новом журнале», «Иерусалимском журнале» и др. Живет в Нью-Йорке.
SHAKESPEAR AND CO.
В Париже я оказался пролетом с медицинского симпозиума обратно домой в Нью-Йорк. Решил, наконец, зайти в знаменитый книжный магазин, он же библиотека и кафе. И там же, наверху, место, где могли переночевать бедные художники. Сколько раз я слышал, что там собирается каждый вечер «небольшая, но чопорная компания», как писал замечательный Ярослав. Без Шекспира, правда.
Без труда я нашел 12 rue de l’Odéon. Заметить само место было несложно, так как в дверях стояла сама хозяйка Сильвия Бич и разговаривала с Джойсом. Он был на выходе, беседовали они уже некоторое время и явно не обращали внимания на то, что происходило внутри, на нижнем этаже, в кафе.
Я вошел и сел в тени за угловой столик, заказал kir royale, огляделся. Прежде всего, обращал на себя внимание Хемингуэй, сидевший за большим столом с Кольцовым, традиционный берет и круглые очки. Хэмингуэй был в защитной полевой куртке интербригад, накинутой на майку со стандартной аппликацией Че Гевары. Че Гевара тоже в своем фирменном берете.
Хэмингуэй был занят большим свиным эскалопом с картошкой фри, заказанным из Demarchelier через дорогу, курил большую гавану, пил пенный «Радебергер» из большой кружки и периодически чокался стопкой водки с «товарищем», за тем же столом, рядом с Кольцовым, типом без лица в сером костюме с военной выправкой. Последний периодически писал какие-то заметки, очевидно телеграммы, и передавал быстрым незаметным посыльным, тут же исчезающим из кафе. Кольцов, не отрываясь, строчил что-то в блокноте на колене, иногда отвлекаясь и отрезая кусочки хэмингуэйского эскалопа, которые быстро проглатывал.
Центром внимания была, естественно, властительница дум и законодательница вкусов Гертруда Стайн. Сегодня был особый вечер: возбужденный Эзра Паунд, с всклоченной бородой и диковатым выражением в глазах, привел к ней для знакомства и принятия в клуб (обычный ритуал посвящения!) молодого худосочного художника, австрийца, с боковым зачесом и небольшими усиками. Тот принес с собой несколько анемичных австрийских пейзажей, которые привели Гертруду в восторг, так что она купила и подарила Сильвии две акварели, которые хозяйка тут же распорядилась повесить над столиком Хэмингуэя. На одном – в предгорьях Альп – на горизонте курился какой-то плотный дымок.
Тут только я заметил, что на столе у Хэмингуэя, рядом с эскалопом, прямо под акварелями, лежали «Записки охотника» и «Игрок» в переводе. Они мешали Кольцову пристроить свой блокнот на столе.
К столику Гертруды подсел Пабло, влюбленно глядя на нее, и как бы невзначай положил на стол красную книжечку с профилем генсека, оттиснутым на корочке.
На верхнем этаже Сильвия между книжных полок установила небольшие топчаны для бедных художников и оттуда порой спускались в кафе будущие гении, перебиться подаренным круассаном и рюмкой кальвадоса.
На этот раз сверху появился молодой Сартр, уже преподававший в École normale supérieure, в сопровождении двух новых талантливых учеников по его курсу прикладного экзистенциализма. Оба они были из Азии, жадно все воспринимали, постоянно улыбались, кивали и долго благодарили мэтра за пиалы зеленого чая, которые им заказал добросердечный Сартр. Звали милых азиатов Пол Пот и Иенг Сари, и на них тогда мало кто обратил внимания.
В другом углу за отдаленным столиком поместились Владимир Владимирович, теннисная ракетка и спортивная сумка с собой, и Мишель. Теннисист внимательно просматривал последний выпуск Nota lepidopterologica, но они иногда тихо переговаривались между собой, и оба презрительно кривились, поглядывая на могучую кучку гостей Шекспира. Мишель, с длинными нечесаными волосами, допивал вторую бутылку дешевого bojole и курил одну за другой Gauloises, которые вываливались из пепельницы на столе.
Сильвия подошла и любезно спросила, не нужно ли мне что-нибудь еще. Я поблагодарил, но только я собрался уходить, как в кафе вошел полицейский патруль: смуглые типы с сержантом во главе, зеленые береты и зеленые шевроны полумесяцем на рукаве. Все замолчали, и даже Хэмингуэй оставил эскалоп в покое, а тихий австриец пристально рассматривал патрульных. Они сфотографировали всех на мобильные телефоны для Центрального полицейского регистра и, еще раз осмотрев комнату, растворились туда же, откуда появились.
Я вышел вслед за ними в мутно-сизый парижский вечер, думая о прошлом и будущем. Патрульная машина мерцала зелеными зловещими глазами уже где-то у Сены. Сильвия вызвала мне такси, и я покатил к Шарлю де Голлю через жуткие парижские пробки, не устающие даже поздно вечером.
На следующий день, прямо из «Кеннеди», мне предстояло ехать в Гринвич-Вилледж, в наш нью-йоркский Shakespearе and Co., присутствовать на поэтическом чтении двух моих хороших знакомых и коллег, известных нью-йоркских поэтов-лауреатов, Saul Zellman и Sarah Cohen на тему “BLACK LIVES MATTER!”. Ожидалась вся поэтическая элита Нью-Йорка, включая David Remnick!
На полдороге я развернул такси и поехал домой на Upper West Side, где меня давно уже заждалась моя черная кошка Стефани и заказанный по Amazon paperback “Submission” Уэльбека.
СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА
Я почувствовал, что надо уехать. Хотя бы на какое-то время, одному. Мое самое любимое – горы, с детства, и Италия. Вот и решил – в Апеннины. Почти везде в Италии был, а там никогда. Сижу в кафе на маленькой центральной площади с видом на базилику и на Апеннины. Мое любимое занятие: International Herald Tribune из киоска напротив, эспрессо, кампари со льдом и дешевая голландская сигара – близко к счастью.
И вдруг в дополнение – за столиком напротив молодая женщина, смотрит прямо на меня, будто узнала. Североитальянский тип, как в южном Тироле, итальянский и австрийский, светловолосая, но темные глаза, веснушки, пухлые италийские губы, легкая улыбка – глаз не оторвать. Я и не отрывал. Подсела ко мне и на очень приличном английском спросила, кто, да откуда, имя, заметила акцент в моем английском и т.п. Учительница в местной школе. Родилась тут же в городке, и много поколений семьи там же и жили. Звали ее странно – Адрия. Совершенно естественно спрашивает: хотите, я покажу вам самое удивительное место на земле?
Мы лежали в высокой траве с цветами на альпийском лугу над долиной, не притронувшись друг к другу. Такое было чувство, что горы живы, легкое напряжение от массива, еле слышный гуд. Она только сказала: мы с вами лежим на вершине тайны. И все.
Мы спустились в городок, зашли в то же кафе, еще поговорили, я заказал кампари. Выходя, уже в дверях, Адрия, повернувшись ко мне, вдруг сказала: посмотрите по гугл слово – мне показалось God…, а конец слова я не расслышал, она быстро вышла.
На следующий день, выйдя из маленького, утопающего в цветах и магнолиях Albergo, я сел в свой прокатный «Фиат» и решил заехать в местную школу попрощаться с чудесной Адрией. Место было маленькое, и мне сразу удалось повидать и директора, коренного местного professore a contratto, и одну из учительниц, пожилую подагрическую итальянку, родом из Ассизи. К моему изумлению, учительницы по имени Адрия в школе никогда не было, и вообще ее не существовало в этих местах. И такой семьи, поколениями живущей, там никогда не было. В этом городке все всех знали. Оба они странно на меня посмотрели, словно я зашел куда-то, куда мне не следовало заходить. Я сел в «Фиат» и поехал по горной дороге вдоль Адриатики, прислушиваясь к гулу гор, на юг, навстречу тайне.
ЗЕРЗУРА
«И земля разверзла уста свои и поглотила их и семейства их, и шатры их, и все имущество их, которое было у них».
И сомкнулась земля и успокоилась до поры. И звери, и птицы умножались вдоль зеленых долин трех могучих рек – Ирхархар, Сахаби и Куфра. И из Ковчега появились диковинные звери и большие и малые птицы. Из птиц с того времени сохранились только маленькие пичуги, и вынесли они великую Засуху немыслимой древности. Изначальное имя их, которое было им дано, давно утрачено. Племена, обитавшие на границе с саванной, дали им семь разных имен, поскольку странствовали они вдалеке друг от друга и не понимали друг друга, поскольку с разрушения Вавилонской башни прошло неизмеримое количество лет. Когда наступила великая засуха, которая длилась семь миллионов лет, земная кора сдвинулась, великие реки ушли далеко вглубь и от широких зеленых долин остались лишь небольшие пятна оазисов на карте Великого моря песка, там, где прозрачные струи подземных доисторических рек пробивались сквозь движущуюся толщу бесконечного песка. Песчаные бури надолго стирали остатки зеленых пятен в пустыне, но постепенно вода снова пробивала путь жизни, и оазисы оживали. Иногда на тысячи лет. В одном из них, о котором идет речь, жизнь ожила надолго, и там обосновалось, теперь давно исчезнувшее, племя. Оно построило вокруг белые стены, белые здания и развело множество разных животных. Облика обитателей этого оазиса не сохранилось, потому что, по какой-то причине, не оставляли они образа и подобия ни на городских стенах, ни на стенах их белого жилья. Особенно разрослись пальмы, оливковые рощи, в листве которых обитало множество многоименных маленьких птиц, единственных, выживших из Ковчега. Вскоре, через несколько тысяч лет, накатила могучая песчаная буря, и покрыла все живое, и изменила ландшафт пространства, и появились новые песчаные горы, но сохранявшие полностью геометрию доисторических дюн и гор из твердого песчаного камня. Остались только очертания прежней жизни в невероятной глубине великой песчаной пустыни, в оазисе, недоступном человеку.
Поиски таинственного белого города посреди песчаного океана были тщетны. На сотню лет сохранялись на песке следы специальных британских джипов, так и не дошедших до тайны. Аэрофотосъемка определяла очертания странного оазиса, но при повторном полете его уже не находили. А надолго задерживаться над этой местностью было невозможно. В любой момент могла начаться песчаная буря, в которую выжить невозможно. Ближе всех к этому месту подошла экспедиция капитана сэра Патрика Джеймса, почетного члена Королевского географического общества. Ему удалось найти в песке высохшую маленькую птицу, неизвестную современной науке, залетевшую из потерянного оазиса, и в желудке у нее – окаменевшую оливковую косточку.
Это был и остается единственный сохранившийся физический знак от Всевышнего.
НЕПРОЗВОНИВШИЙ БУДИЛЬНИК
Всегда, просто всегда, когда надо, я ставлю свой будильник, тот, который звонит мелодично, спокойно, без темы – без какой-нибудь надоевшей мелодии, звона курантов (отвратительное воспоминание детской бессонницы – в полночь из черной пасти репродуктора), нет, простой ровный перезвон. Мол, закругляйся со своим сном, болван, и пора вскакивать: на совещание, в операционную, в аэропорт, на встречу или звонить через моря и океаны. Эти времена, слава Богу, прошли. Но вот понадобилось в кои-то веки раз пораньше встать. Поднимите мне веки!
И вот в этот особенный раз властный будильник как раз и не прозвонил.
Как бы и ничего страшного, но смысл этого оказался гораздо глубже, чем я ожидал. Дело в том, что мне часто под утро снился тот же самый сон. Я с группой близких мне людей направляюсь куда-то, по переулку, по Грохольскому, кажется, или по 93-й улице, входим в большой дом, идем по длинному коридору и…
С годами эта группа близких людей все уменьшалась. Кто-то почему-то не появлялся, кто-то задерживался у киоска, другие как-то исчезали, таяли в сумерках. Некоторых я помнил и знал, что с ними случилось. Я с ними все же иногда разговариваю, но знаю, что их больше нет. Это, кстати, неважно, потому что непонятно, на каком языке мы говорим. То есть он есть, я все понимаю, и меня понимают, но звука не слышно. Что-то вроде передачи мыслей на расстоянии, хотя я в эту хрень никогда не верил.
Так вот, почти до конца коридора доходили мы только с ней. Слышу вопрос девушек: а с кем – с ней? Не скажу, поскольку это совсем не важно. И доходили мы с ней до какой-то красивой двери, высокой, крепкой, из солидного дерева. Как в старых московских квартирах. Помню еще: сбоку у двери висело зеркало в простой раме того же дерева, но что в нем отражалось, я никогда не мог рассмотреть.
Так вот, всегда, годами, в этот самый момент, когда мы доходили до двери, звонил будильник, я просыпался, вскакивал и на время забывал сон. А потом, через какое-то время, сон повторялся, но всегда заканчивался в конце московского коридора у двери.
Но в том-то и дело, что в этот раз будильник не прозвонил – то ли я забыл завести, что вряд ли, то ли пружина сломалась. Я не доверяю электрическим будильникам и всегда пользуюсь заводным.
В этот раз будильник не прозвонил, я продолжал спать и досматривать сон, который никак не кончался. Мы с ней дошли до массивной коричневой двери с тяжелой медной ручкой, заглянули в зеркало, и я, впервые во сне, открыл дверь.