Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2021
Андрей Грицман – поэт, переводчик, эссеист, главный редактор и издатель журнала «Интерпоэзия». Родился в 1947 году в Москве. Пишет на русском и английском. Автор нескольких книг стихов и эссеистики. Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Арион», «Новая Юность», «Новый Берег», «Крещатик», «Новом журнале», «Иерусалимском журнале» и др. Живет в Нью-Йорке.
Эта публикация не статья или эссе о двух сибирских поэтах, а, скорее, разговор с ними, ушедшими за ту черту, о которой мы ничего не знаем. Но поэзия – это и есть разговор с чем-то и кем-то (обычно с самим собой), находящимся за той чертой. Если, конечно, это поэзия. Другими словами, данная публикация – прихоть редактора, которому захотелось поговорить с ушедшими друзьями, собратьями поэтами, с которыми за годы нашей короткой дружбы установилась близость. И кажется, мы и сейчас понимаем друг друга. Ни тени зависти, ни задней мысли, которая обычно присутствует в отношениях поэтов, даже близких друг другу, из одного круга, школы и т.п., у нас не было.
Толя Кобенков – тончайший поэт, мастер поэтической вязи, за которой, однако, всегда стоит чувство, в том числе и его христианская религиозность. Не формальная, «партийная», а природная, истинная.
Взаимное притяжение у нас произошло сразу, на 4-м Байкальском фестивале, когда мы сидели где-нибудь в номере и часами разговаривали. Толя со своей трубкой и всеми относящимися к ней причиндалами, с кипятильником для неизменного чая. Потом на фестивале в Румынии, вместе с Рейном. В Москве, в квартире на Сретенке. Не нравился мне его переезд в Москву – боюсь, это и сыграло в конце концов свою роковую роль. Толя долго объяснял и доказывал, что оставаться в родной Сибири, в Иркутске, трудно, почти невозможно, что ему тесно и душно, что он стал там «белой вороной». А где настоящий поэт не «белая ворона»?
Какое место занимает Кобенков в пантеоне русской поэзии? Да кто это знает… Это как театр теней – фигуры плывут, меняются. Проще с хрестоматийными классиками или с громкими именами: их портреты повесили куда надо, и они будут там собирать что надо годами. А с таким поэтом, как Толя, – кто знает. Да он еще живет. Потому что за чередой книг и публикаций стоит человек, душа, сердце. Потому и удалось вырастить плеяду молодых поэтов в его иркутском литературном кружке: Виталий Науменко, Лена Шерстобоева, Наташа Санеева, Марина Акимова и другие.
С Виталиком Науменко мы встретились около четверти века назад на рассвете в иркутском аэропорту. Я прилетел на Байкальский фестиваль поэзии по приглашению незабвенного Анатолия Кобенкова, и Виталик меня встречал. Было еще темно. Мы поехали в гостиницу «Ангара» и, не поднимаясь наверх, в семь утра сели в баре и за сушеной рыбкой завели разговор, который продолжался с перерывами несколько лет. Может быть, это можно назвать любовью. Через два поколения, молодой парень из сибирской глубинки и немолодой москвич, тридцать лет проживший в Америке. Духовная связь с Виталиком установилась немедленно. В близком кругу друзей его называли в шутку моим «приемным сыном». Все время, проведенное мной в Восточной Сибири, мы так и не расставались.
Близкий вкус, общность в понимании поэзии, чувство юмора.
Виталик был – и остается – замечательным, тонким, сдержанным поэтом. Сдержанным в хорошем смысле. При выдающемся даровании и школе (круг Кобенкова, филфак, поразительная начитанность!) он никогда не грешил «разрыванием рубашки на груди» в стихах. В отличие от многих талантливых его современников (и поэтов чуть постарше), включая и суперзвезд Бориса Рыжего, Дениса Новикова. Он всегда играл немного камерно, но за этим стояли такая горечь, страсть, отчаяние. Просто, без фейерверков. Достаточно посмотреть публикации Науменко в «Интерпоэзии».
В наше время отмешивания тусовок в литературном растворе, журнальных группировок, премиального ажиотажа, Науменко оставался сам по себе. Горько и насмешливо (характерная его черта) наблюдая за всем этим.
Его критические статьи неизменно безошибочны в суждениях и оценках и, опять-таки, в отличие от типичного журнального потока, лишены наработанного штампа. И проза его такая же живая, сделанная со вкусом, экономно и точно.
Важно отметить, что Науменко был редкой птицей в наше время – настоящим интеллигентным человеком. В наше время «образованщины», нахватанности и полного неумения сохранять такт и вкус, даже и при значительном даровании. Примеров тому сколько угодно: талант, имя, знания, но вкуса нет. Дошло до того, что в литературном кругу даже и забыли, что такое существует. Давно все умерщвлено и выжжено временем. А в Виталике откуда ни возьмись – были этот вкус, и такт, и манера, и чувство юмора. Отчасти производные от ума, отчасти – просто врожденные.
Боже мой, как же не хватает сейчас возможности поговорить с Виталиком, спросить, что он думает о том или об этом. И услышать, как обычно, четкий прямой ответ, основанный на свойственной ему безошибочной художественной интуиции.
Виталик, по моему мнению, поэт недооцененный – в какой-то мере из-за своего раннего ухода и особенностей характера. Все – заслуженно! – почитают Дениса Новикова и Бориса Рыжего. Виталик, по-футбольному говоря (он был заядлым болельщиком!), играет в той же лиге. Только он совсем не эстрадный. Между нами говоря, обе звезды, Новиков и Рыжий, в какой-то степени шлейфы поэзии 70–80-х. Популярность, шумиха, премии… Виталик, по моему мнению, – начало поэзии постакмеистической, очень русской, но международной по сути. Это сближает нас с ним. Это другое ощущение мира.
АНАТОЛИЮ КОБЕНКОВУ
«Сестру и брата…» Толя, для тебя
весь мир – сестра и брат. Прикосновенье
прокуренною кистью. Полюбя,
становишься ты близким на мгновенье,
потом на век. Ты помнишь этот век?
И он прошел, и ты. Вслед за тобой
летят снежинки твоих легких строк,
как братский снег за светлой Ангарой.
Так ты и жил: навзлет и на разрыв
и навзничь. Но безумною тоской
наш стол накрыт, когда осенний дым
плывет над первой павшею листвой.
Как мастерил, как метко вязью плел,
как уходил в себя, собой играя!
Но там сквозил невидимый предел
обманчиво легко, в разрыв по краю.
В пути замерз заморский мой ответ
на стрелы электронных писем ночью.
Тебя предупреждал я о Москве,
когда текли сквозь дым мы общей речью.
Да, общей, вот такие, брат, дела…
Той речью мы породнены навечно.
Перекрестись, шевелится зола,
и лайнеры в ночи дрожат, как свечи.
Они летят на запад, на восток,
и в никуда. Висят, как те созвездья,
и строк твоих целительный глоток
напоминает, что мы снова вместе,
там, где за сопками – Иродион. Живой Байкал
за Мертвым твердым морем…
Прости меня: чего я наболтал!
Конечно, это горе, Толя, горе.
ВИТАЛИЮ НАУМЕНКО
Сквозь блажь Москвы,
Сквозь гарь пристанционных городов,
Сквозь градообразующий маразм
Негромко слышен то ли шум листвы,
То ли души, читающей с листа.
Так траектории небесных бренных тел
Вдруг сходятся в купе или в кафе.
Плывет нетленный пух и черный снег и эхо –
И весь пейзаж летит к нам налегке.
На волосок от крайней полосы,
Где отчужденье мороком висит,
В бессонном предрассветном молоке
Она одна наедине стоит.
Одна она, знакомая жена,
Сестра сквозной полуреальной жизни.
Taм часовые пояса горят дотла
В закате на заре, и самолеты виснут,
И гул плывет туманом на рельеф,
Дикорастущий быт на слух меняя,
Шумит вода, скрипит весло, паркет?
Сочится речь, неслышная, живая.