Перевод с иврита Алекса Тарна
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2021
Перевод Алекс Тарн
Лея Гольдберг (1911–1970) родилась в Кёнигсберге (Восточная Пруссия) в высокообразованной еврейской семье. Почти сразу после ее рождения Гольдберги переехали в Ковно (Российская империя), а позже, с началом Первой мировой войны, – в Саратов. По возвращении в независимую Литву Лея окончила ивритскую гимназию, а затем изучала философию и литературу в Каунасском, Берлинском и Боннском университетах. В Эрец-Исраэль репатриировалась в 1935 году. Принадлежала к литературной группе «Яхдав», где вместе с Авраамом Шлёнским и Натаном Альтерманом заложила основы современной ивритской поэзии. Помимо стихотворчества, активно занималась литературной критикой, переводами, общей культурологией, теорией литературы, преподавала в Иерусалимском университете, писала для детей.
Алекс Тарн – поэт, прозаик. Родился в 1955 году. Жил в Ленинграде, откуда репатриировался в 1989 году. Автор нескольких книг. Стихи и проза публиковались в журналах «Октябрь», «Интерпоэзия», «Иерусалимском журнале». Живет в поселении Бейт-Арье (Самария).
ТЫ ПРОЙДЕШЬ ПО ПОЛЯМ
Неужели настанет пора всепрощенья и света,
и ты вступишь на луг и пойдешь по нему босиком
в мягкой ласке травы, в забытье сенокосного лета
как беспечная странница с легким своим узелком.
И живительный дождь по-приятельски хлопнет рукою
по плечу, по спине, улыбнется и будет таков.
И по влажному полю пройдешь к тишине и покою,
неизбывным, как свет, что растет по краям облаков.
Томный запах земли, борозды приоткрытые губы,
в желтом зеркальце лужицы – солнечных зайчиков прыть…
И все вещи и смыслы просты, ощутимы и грубы,
и дозволено жить, и возможно, и нужно любить.
Ты пройдешь по полям – одинока, не тронута болью
придорожных пожаров и драк над кровавым куском.
Ты пройдешь по полям, вся светясь простотой и любовью,
как листок, как травинка, как капелька в море людском.
1943
В ДОМЕ МОЛИТВЫ
Чужого бога лик, туманный и приветный,
Плеснул мне в душу сладкий теплый яд,
Как проблеск радости в печали безответной,
Как свет Бейт-Лехемский поверх ночных преград.
Звон колоколен близких, пыл чужих молений
Зовут меня и манят с детских лет…
Как удержать от преклонения колени?
Как не предать святой отеческий завет?
Монашек искренних смиренные поклоны,
И мать, и сын в сиянии короны
Мне сердце трогают, как сладостный елей.
Но слышу шепот предков непреклонный:
Не для тебя слеза чужой мадонны,
Не для тебя веселье матерей!
1929
ВОРОН
Все нету письма, и состарился день постепенно,
Ненастным свинцом изможденную землю долбя.
Лишь ворон сидит одиноко на вышке антенной –
Как я, он устал вспоминать и устал от тебя.
Он черен, как я, и насмешлив, и точен рассудком,
Далек от людей, от звезды и от пышных словес,
И где-то в гнезде на суку, облетевшем и жутком,
Его поджидает молчанье осенних небес.
Весна его детства играла веселое скерцо,
Пушистым птенцом он готовился петь и любить…
А нынче уверено мрачное умное сердце,
Что муки любви можно только забвеньем убить.
1932
В ПРЕДМЕСТЬЕ
В предместье, меж поваленных заборов
они еще хранят, хранят всерьез
любовь и плач от улиц и колес,
цепей фонарных, окруживших город
венком страдания, шипами желтых роз.
Им безразличен вид предсмертных слез
других рабов пожизненного срока –
тех, кто рожден в бездомности, и рос,
и умирать выходит одиноко
в венке страдания, с шипами желтых роз.
И лишь когда под вечер им дано
узнать, что есть судьба еще ничтожней,
в них вспыхивает радости пятно,
как блик луча на финке засапожной.
1933
ПРОЩЕНИЯ
Ты мне глаза, ты мне светлое око.
Твое тело мне взгляд, и ответ, и окно.
Ты мне, как ночь для совы одинокой –
Показать ей во мраке все то, что темно.
Я узнала: есть смысл в каждой малой ресничке,
В каждой клеточке плоти, раскрывшейся вдруг.
Запах детства и снов, запах слез и косичек –
Это ночь моих губ, это ночь моих рук.
Если мука была – все к тебе перебралось.
Вот развернут мой парус – в твою темноту.
Дай же мне малость, о, дай же мне малость:
Дай упасть на колени в прощенном порту.
1933
КОЛЬЦА ДЫМА
Тень дымных колечек дрожит на стене,
Тиха занавесок стать.
Будильник, приглядываясь ко мне,
Не хочет меня узнавать.
И, брови стрелок задравши ввысь,
Он шепчет: «Что будет с ней?
Ее тупым зубам не разгрызть
Тоску приходящих дней…»
Свернувшись у ног моих, дремлет день,
Приблудный, как кот-беглец.
Лишь тень улыбается мне со стен –
Тень дымных седых колец.
1933
БЕЛЫЕ ДНИ
Прозрачные летние дни, нити солнца блестят вдалеке.
Распахнуты окна, молчит голубиный простор.
Покой одиночества спит на притихшей реке.
Из прошлого – в завтра, по спинам высоких мостов.
Приму этих дней простоту, их пустую безмолвную гладь,
с улыбкой войду в неподвижный смиренный покой,
чтоб стрелки часов не тревожить, не видеть, не гнать
из прошлого – в завтра, по спинам мостов над рекой.
И сердце умерит свой бег, научившись судьбу принимать,
поселится в вате, где стынут такие сердца…
Так тихо дитя дополняет усталую мать,
уснувшую прежде, чем песню допеть до конца.
1935
ВЕЧЕРОМ
Мне известно значение слова «вечер»,
И тоскливее слова для сердца нет:
В этот час запирается дверь навечно,
Чтоб открыться лишь завтра, спустя сто лет.
Сквозь щелястые ставни заходят тени
И, присев у лампы, в тиши, в тепле,
Шлют приветы зыбкому отраженью –
Моему отраженью в ночном стекле.
Шлют приветы, шутят, смеются, скачут,
И гадает лампа в кольце теней:
Та, что в зеркале, скоро ли вновь заплачет?
И когда – другая, что схожа с ней?
1935
БОЛЬШИЕ БУКВЫ
И снова город мой дождем украден,
и в свете фонаря лишь дрожь и тишь.
Свет детских лет, чернил и мокрой пряди,
и букв больших в линованной тетради…
В краю высоких черепичных крыш.
И строк негнущихся упрямые суставы,
и гаммы скучные – не бросишь, не схитришь…
Учитель бдительный толкует про октавы,
а из меня все рвется стих корявый,
и строк негнущихся упрямые суставы
в краю высоких черепичных крыш.
Те гаммы и сейчас, скучны и некрасивы,
стучат седым дождем по клавишам афиш…
И снова город мой, печальный и дождливый,
большие буквы, грусть, и рифмы, и мотивы
тех дальних лет в краю высоких крыш.
1938
МОЛЧАНИЕ
Есть молчанье в преддверье моей души,
в нем – созревших плодов отрада.
Жизнь и смерть таятся в его тиши,
как надгробье в ограде сада.
Лишь ему – каждой буквой – мои стихи
и молитвы моей истома,
только в нем – надежды мои, тихи –
светом в окнах родного дома.
В нем забвенье боли, покой сердец,
дуновенье прекрасной бездны…
Ведь оно – лишь эхо Твое, Творец,
эхо песни Твоей небесной.
1938
МОЛИТВА О СМЕРТИ
Дай уйти на пороге любимой Страны,
С ясным взглядом и чистой душой,
Тихой смертью, в которой, как братья, равны
Малый стебель и тополь большой.
Дай приникнуть к земле, распластаться на ней,
Дай пройти свой последний вершок,
Слыша в дальнем галопе могучих коней
Самый первый ребенка шажок.
1939
СОНЕТЫ «13»[1]
1.
Ты был благословенною страной,
Землей, что не обманывает ногу,
Был почвой для травиночки убогой
И для цветенья пышного весной.
Ты был наградой и прощеньем мне,
Моим метаньям, горестным и странным,
Как бог ручья, врачующего раны
В своей прохладной, чистой глубине.
И каждый взгляд, и каждый отклик твой
Дарил мне луч мерцающей Вселенной,
Как капелька росинки луговой,
Где собран свет простой и вдохновенный –
Вся суть небес и выси голубой.
2.
Мои слова, не выросшие в звук,
Вдруг ожили в молчании громовом,
В объятии, немом и вечно новом,
В кольце сплетенных неразрывно рук.
Там каждый вздох таил святое слово,
Звенел благою вестью каждый стон,
И наши души пели в унисон
В безмолвии дыхания ночного.
И знали мы: пусть даже схлынет вал –
Отныне будет слышно и понятно
Все, что Творец задумал и создал…
Пока нас этот дар не испугал,
Пока мы не расстались безвозвратно.
3.
Сегодня детство мне твое приснилось –
Его древесный ствол во мне живет:
Его плоды, его ветвистый свод –
Моей любви завещанная милость.
И матери твоей неясный призрак
В моей душе шуршит шелками платья:
Во мне – ее печаль, ее объятье,
Игра теней на зеркалах и призмах.
И в голосе моем так часто слышен
Утешный шепоток ее заботы:
«Спокойной ночи, мальчик… тише… тише…»
И я тогда пугаюсь отчего-то
Ее любви бескрайнего полета.
4.
Хамсин. Лицо луны покрыла хмарь.
Вздыхает море, тяготясь молчаньем.
На корабле, далеком и случайном,
Зажегся тусклый палубный фонарь.
Как труден вечер… Но не прячь лица.
Смотри: уже отплыло наше судно,
А мы с тобой на берегу безлюдном,
Как дети, проводившие отца.
Отплыло сердце – словно лист слетел,
Ушло с волной в туманное пространство,
Ловить игру дельфиньих скользких тел…
И мы печальны. Но печаль прекрасна,
Когда она – совместный наш удел.
1948
ИЗ ПЕСЕН СТРАНЫ МОЕЙ ЛЮБВИ
Ах, страна моя, нищета и полет –
У царицы нет дома, у царя нету власти.
Только семь деньков здесь весна живет,
Остальные дни – сплошь ненастье.
Но в те семь деньков здесь цветы цветут,
И в те семь деньков здесь хлеба растут,
И в те семь деньков окна настежь тут,
И все попрошайки стоят на углу,
Их бледные лица – навстречу теплу,
И все попрошайки поют.
Ах, страна моя, нищета и порфир –
У царицы нет платья, царь слаб и немолод.
Только семь деньков здесь гуляет пир,
Остальные дни – труд и голод.
Но в те семь деньков здесь огни горят,
И в те семь деньков здесь столы стоят,
И в те семь деньков нараспашку взгляд,
И все попрошайки молитву творят,
И свадьбы играют, и трубы трубят,
И все попрошайки – в ряд.
Ах, страна моя, нищета и падеж,
У царицы нет дома, у царя нет короны.
Только ты себе похвалу несешь,
Остальные – хулу и стоны.
И поэтому мне здесь идти суждено,
В каждый дом, в каждый угол, под дверь и окно,
Каждый камешек стен твоих взять под крыло,
Унести, сохранить и спрятать,
И из города в край, из деревни в село
Мне с шарманкой бродить и, кручинясь светло,
Твою песню святую плакать.
1951
Перевод с иврита Алекса Тарна
[1] Числовое значение ивритского слова אהבה (любовь) равно 13. Отсюда и отличное от обычного количество строк в этих любовных сонетах (прим. пер.).