Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2020
Сергей Золотарев родился в 1973 году в г. Жуковский (Московская область). Автор книги стихов «Книга жалоб и предложений» (М., 2015). Стихи публиковались в журналах «Арион», «Новый мир», «Интерпоэзия», «Дружба народов», «Новая Юность», «Волга», «Урал» и др. Лауреат премии журнала «Новый мир» (2015). Живет в г. Жуковский.
* * *
Выходите из зоны комфорта –
мне советуют. Я говорю: к чему?
Я хочу прикрутить конфорки
и посидеть в дыму.
Чтобы свет, на ровной поверхности
форму капли приняв,
обвалялся для верности
в иудейских своих корнях.
Чтоб могли мы по-гречески
посидеть, поплевать в глинозем
с милым другом, перечащим
мне во всем.
Чтоб простые философы
подливали нам масла в огонь
и губами белесыми
слов крутили посконь.
Чтобы выкройку форточки,
что пошита домашним портным
из тяжелого воздуха спертого,
надевали, в четвертое
измеренье из зоны комфорта
выходя за спиртным.
* * *
Мокрых листьев битое стекло.
Каждый, кто однажды опускался,
скажет: человеку повезло.
Просто, из природы вымыт кальций.
Просто, из ребенка вынут Карлсон,
и на крышах круглое число
сломанных машинок убывает.
Он вдохнул казенное тепло.
Думаешь, куренье убивает?
БУДИЛЬНИК
Тик-так – тёк ток – тик-так, тик-так.
В часах – ходок и холостяк –
так протекал и этак.
Ходил свободно и в натяг
вдоль тупиковых веток.
Горел смирительный костяк,
и цифры римские в гостях
у сказки аль-арабской
вдруг обнаруживали (как?)
себя в далеком рабстве.
Тик-так – тёк ток – тик-так, тик-так.
И там в зиндане – здрасте –
и время медленно текло,
и длинно плавилось стекло,
и часовое ремесло
вдруг становилось страстью.
И вот оттуда – из таких,
что остальное – пустяки,
глубин, что остальное –
заложники и пастухи
и время, снятое с руки,
и тело внеземное, –
рождался звук – когда кит-кат,
когда тик-так, когда назад,
когда вперед качелясь.
И я ставал, как листопад,
и падал в жизненный уклад,
и находил свой циферблат –
свою вставную челюсть.
* * *
Секунда – доля мелкая вторая.
И то есть, первой части как бы нет,
когда, срываясь с медленного края,
мгновенье излучает белый свет?
И все на такт запаздывает – первый
удар не слышен. С дальнего угла
вдруг выползает маленький Коперник
и наблюдает взрослые тела.
* * *
Мед цветочный
самый точный
механизм учета трав:
сунул ложечку в горшочек
занял почту-телеграф-
телефон и знаешь: как там
среди ночи на плацу
по невидимым канатам
пчелы двигают пыльцу.
Как стоят в степи, от страха
обмочившиеся все,
легче пепла горше праха
лепестки в мучной росе.
Если ты чему и предан,
то желанию на сем
позабыть, как Рональд Рейган
перед смертью, обо всем.
* * *
Неужели ты едешь ко мне?
И сидишь у окна в электричке.
В проносящемся ярком окне
интенсивнее чиркнувшей спички
озаряя древесные лбы,
что подносят табачные листья
к абразивному кругу судьбы,
обжигая запястья.
Неужели ты едешь ко мне?
Мир ловил тебя тщетно,
потому как Казанская ветка
прорастает в другой стороне,
и нужна кругосветка,
чтоб не выйти в Дубне.
А она – к твоему
удивленью – ведет к пересмотру
отношенья живых к воскрешенью из мертвых,
к положению солнца во тьму.
Чтоб ему по вагонам пройти в электричке
с головы на корму.
Неужели ко мне? К неудачнику, с точки
зренья всякой москвички?
Но табачные эти листочки.
Но охотничьи эти спички.
* * *
Купол неба – как огромный череп,
звездами обитый изнутри,
чтобы ты каталась на качелях
полушарий, заглушая скрип.
Словно мы приехали из цирка
и смеялись долго – до того
долго, что я вспомнил – речка Псырцха.
Больше – никого и ничего.