О некоторых особенностях понятия «чуда» и «свободы» в поэтике Г. Айги и Б. Пастернака
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2020
Татьяна Грауз – поэт, эссеист. Родилась в Челябинске, окончила 1-й Московский медицинский институт и театроведческий факультет ГИТИСа. Автор нескольких поэтических сборников. Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Интерпоэзия», «Волга», «Дети Ра» и др. Живет и работает в Москве.
Все началось со стихотворения:
ПОЛЕ ВЕСНОЙ
там чудо[1] покрывает ум
1985
С этих двух строчек Геннадия Айги, от которых исходит какой-то невозможный, ширящийся свет: как будто раздвигаются створки простых и ясных слов – и веет свежестью и теплом, тем дуновением легким, сквозь/через которое чувствуется как присутствие новое и отныне уже неизменное[2] в нашем мiре[3] мира[4] другого. Будто и наш бедный разум – наш взбудораженный ум – покрывает чудо, и брошенное в темную почву мiра зерно жизни набирает мощь и силу.
В корпусе стихотворений Г.Н. Айги слова чудо, чудесный, чудный встречаются крайне редко, не больше 20 раз. Первый раз понятие «чудо» возникает в стихотворении, названном Айги неожиданно и чрезвычайно просто, – «Счастье». В этом стихотворении проявлены какой-то предельный (за-предельный) лиризм боли, открытости и (одновременно) сокровенности страдания и понимание того, что страдание заключено в самой природе человека (какой бы жестокой или чувствительной эта природа не была) и в том времени – страшном историческом времени, меняющем, трансформирующем географию жизни, когда в обычном ландшафте возникают анти-природные образования, у которых могут быть довольно благозвучные, но ужасающие своей катастрофичностью имена: например, «Биркенау».
СЧАСТЬЕ
– Там, где эти глаза зачинались,
был спровоцирован свет…
Я симметрично раскладываю ракушки
на женщину чужую,
лежащую на песке.
А облака – как крики,
и небо полно этих криков,
и я различаю границы
тишины и шума, –
они в улыбающейся женщине
заметны, как швы на ветру;
и встряхиваюсь я, как лошадь,
среди потомков дробей и простенков;
и думаю: хватит с меня, не мое это дело,
надо помнить, что два человека –
это и есть Биркенау[5], –
о табу ты мое, Биркенау мое,
игра матерьяла и железо мое,
чудо – не годится, чудинко мое,
«я» – не годится, «оой!» мое!
1960
В этом чрезвычайно интимном стихотворении все связи между людьми – как швы на ветру в мире кричащих облаков, швы на границе тишины и шума, на невидимой границе между мужчиной и женщиной, которая сразу же называется «чужой», а не «родной». Как будто в ней, в этой улыбающейся женщине, сосредоточена вся будущая, настоящая и прошлая боль, все страдание, какое только и возможно между людьми, связанными близостью. «Чудо» здесь – в этой, до какой-то предельной глубины проявленной (и в то же время предельно скрытой) истории взаимоотношений – «чудо» здесь, как пишет Айги, не годится, и тогда появляется это ласковое «чудинко мое». И в этой (или в этом) «чудинко» сияет тихая интимность и доверительность: обреченная слабость любви и боли, извлекаемой, как железом, из природного материала жизни.
В переписке с Вероникой Лосской[6] (переписка эта любезно предоставлена мне Чувашским национальным музеем, а электронные копии писем переданы О.А. Улангиным) в письме от 16 августа 1975 года Айги говорит:
Еще одно «общее» замечание. Я считаю, что в моей поэзии нет никакой «зашифровки» (поэзии, вообще, незачем заниматься какой-либо «шифровкой»). Это – поиски нового языка для выражения «новой», видоизмененной трагедии. «Освежение», обновление определений, «терминов» для более действенной передачи трагической[7] современности. (Никакой «зашифровки» – или «спец-зашифровки» – нет, на мой взгляд, и в Мандельштаме). И вообще, начало того языка, о котором я говорю, – у Зощенко, Мандельштама, Хармса, Платонова. И, пожалуй, более некого и вспомнить.
В 1990 году Айги пишет воспоминания о Б.Л. Пастернаке, с которым был связан – соединен – дружбой четыре огромных года с 1956 по 1960 год (год смерти Б.П.). Еще студентом Литературного института он знакомится с Пастернаком – точнее, Борису Леонидовичу передали стихи одаренного молодого чувашского поэта, которому было тогда 22 года, и носил он фамилию Лисин (эту фамилию его отец получил в результате советской «русификации») и только в 1969 году вернул себе родовое имя Айхи (Айги). Невероятное знакомство с Пастернаком стало поворотным в биографии поэта. Это была своеобразная инициация в русскую – и шире – в европейскую культуру. Тогда же, как утверждает Айги, под влиянием Пастернака произошло самое главное – он перешел с чувашского языка на русский и принял решение остаться в Москве. Благодаря помощи друзей он устраивается на работу в Государственный музей В.В. Маяковского, и с 1961 по 1971 год заведует изосектором.
«Обыденность чуда. (Встречи с Борисом Пастернаком. 1956–1958)» – так предельно просто назвал Айги свои воспоминания:
Я уже упомянул, что вторую тему (первая тема – свободы, о которой мы поговорим немного позже. – Т.Г.), пронизывающую беседы Б.Л. со мной, вообще все наши общения (охватывающие широко, «пульсирующе», светозарно), можно было бы назвать темой «здешности», «обыденности» чуда. <…> Чуда Творца и Творения, – хотя «специально» религиозных разговоров между нами не было (моя религиозность тогда была весьма абстрактной…)[8].
Далее Айги замечает:
На упомянутую тему Б. Л. заговорил со мной при второй же встрече.
– Чудо, – ведь это просто. Это рядом, везде, постоянно. Когда перед вами текст, вы общаетесь не с буквами, а с духом самого автора, – вы общаетесь с ним самим! Чудо – вот, Вы сидите передо мной, это тоже – чудо.
Спустя пятнадцать лет после смерти Пастернака поэт опять и опять говорит о снегах, и в 1975 году напишет стихотворение:
ТАКИЕ СНЕГА
я писал бы всю жизнь
«Чистота Белизна» –
<…>
(а мир – он так просто огромен
что даже и смерти – нам ведомой
для преображенья в неведомо-высшую
нет места иного… –
мы в нем – как умершие травы в своих семенах покрываемых снегом…):
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . –
(и да остаются – как вечные…):
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . –
да вздохом-душой озарится! . . . . . . . . . . . . . . (о как же – должно быть –
в о т с у т с т в и и страшном все-зе́мно чиста и едина-мгновенна
чудом – мгновенно… – душа)
1975
В восприятии Айги образ Пастернака был тесно связан с вьюгой, снежным вихрем. Возможно, в этом стихотворении Айги возвращается и к тому – отмеченному переходом в долгую «зиму» смерти – 1960 году, когда не стало Бориса Леонидовича, а спустя две недели после этого трагичного события у Геннадия Николаевича умерла мама.
Тема снега тесно связана для Айги не только с кровной (родовой) жизнью и чувством того единственного, отмеченного памятью сердца на карте большой страны места, где он родился и где теперь похоронен на старом кладбище на краю родной чувашской деревни Шаймурзино. Бескрайние заиндевелые поля, низкое отрешенно-серое небо. Тема снега тесно переплетена, сущностно соединена с одной знаменательной встречей в Переделкино и, быть может, с тем «вьюжным» способом говорения Бориса Леонидовича, о котором Айги в своих воспоминаниях писал:
В конце того же года <…> мы с женой вышли прогуляться – почти за полночь. На переделкинском перекрестке, рядом с известной для многих трансформаторской будкой, мы столкнулись лицом к лицу с Борисом Леонидовичем.
Это, кстати, произошло среди очень пастернаковской вьюги. В эту стихию включился поистине «вьюжный» монолог Пастернака.
– Как я рад! Вот, наконец, Вы здесь! А ведь вообще думают, что смысл существующего, самое существенное, главное – где-то там, «в других мирах»! Нет, все – здесь, сейчас, вот – в это самое время! – вечное, непреходяще-сущностное – здесь! И прекрасны мы – здесь, и тайна. И чудо, и наша нескончаемость, все – здесь! Ведь Вы понимаете, да?
Этот вьюжный монолог, столь жалко переданный мною, долго держался во мне как некий весомо-живущий мир, стал неким – во мне – содержанием. Позже я написал программное для меня стихотворение «Здесь», которым полностью обязан Пастернаку[9].
Отголоски той – пастернаковской – вьюги можно услышать не только в стихотворении «Здесь» (1958), но и в стихотворении «Теперь всегда снега» (1978).
<…>
есть вихрь как чудом в миг
<…>
о Бог опять снега
а будь что есть их нет
снега мой друг снега
душа и свет и снег
о Бог опять снега[10]
1978
Невероятная дружба с Пастернаком. Время этой дружбы приходилась на годы травли Бориса Леонидовича в связи с выходом романа «Доктор Живаго» за рубежом и присуждением ему Нобелевской премии (1958).
В 58-м году я очень часто виделся с Борисом Леонидовичем и заставал его в страшных состояниях… До этого, в сравнительно светлое время, он мне говорил при встречах, бывало: вот, получил письмо от Рене Шара, Вы знаете такого поэта? вот мне каждую неделю пишет изумительные письма Камю – Вы слышали о нем? Я говорил, что слышал имя, но не читал еще… – Вот, и я не читал, – подхватывал Б.Л. – но я чувствую его духовным братом себе. Он так радовался этим письмам, был в состоянии духовного подъема, свободы – пока не началась вся эта…[11]
Студента Лисина (Айги) в том же 1958 году отчисляют из Литературного института за его первую книгу стихотворений («враждебную, – как было сказано в циркуляре об отчислении, – и подрывающую основы метода социалистического реализма»).
Меня исключали шесть часов, оскорбляли по-всякому: и меня, и Светлова, и Пастернака. Некто Сергованцев кричал: будь проклят тот, кто предал свой большой народ и свой малый народ! Я отвечал, что никогда я не разделял – большой народ, малый, большая страна, малая, для меня это было и есть одно…[12]
Спустя год Айги защитит диплом Литинститута своими переводами на чувашский. Можно предположить, что это был перевод поэмы А. Твардовского «Василий Теркин» (Айги сделал его «для заработка» еще в 1957 году). Перевод был напечатан в Чувашии уже в 1960 году, но имя переводчика указано не было. И только в 2015 году, уже после смерти Айги, при переиздании «Василия Теркина» на чувашском языке в официальной печати (в республиканской газете «Грани») напишут, что в новом издании «исправлена эта несправедливость»[13].
В письме к Веронике Лосской (от 7 августа 1975 года) Геннадий Николаевич говорит: «…вспоминаются слова Бориса Леонидовича – из «Доктора» – о фарах[14] освещающих вперед, от себя. <…> А ведь 10 лет назад, зная, что я ношу в себе это огромное имя, смотрели на меня как на прокаженного».
Постепенно у Айги складывается книга «Отмеченная зима» (она была издана в двух томах в 1982 году в издательстве «Синтаксис», в Париже, издание подготовила В.К. Лосская). Стоит упомянуть, что именно Пастернак среди своих близких друзей называл Айги «отмеченным», и эта метка – «отмеченность» – переходит из личного, интимного понятия на всеобщее, природное, вечное, отмечая те болевые места, «заусенцы бытия» – будто шаря руками в пустоте ускользающей жизни. Через боль – болевую общность людей – проявляя в них другое: всеобщее и кровное. Когда слабый человек (его слабое живое как кровь чувство) встречается с чудом бытия – и это чудо полноты бытия покрывает бедный трудолюбивый ум человека, как снега покрывают нищету и убогость жизни.
В СУМЕРКАХ НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТИ
словно в Боге живем
головою крестьянской
лишь немного трудясь для себя
знаем: какое-то есть озаренье
будто шаря руками
и вещи
во сне перекладывая
(так проходит уже это многое невероятное
из чуда в какое-то
будто
другое)
а надо вот встать что-то делать еще – и вот
кажется: этим
все-то и делается;
будто дрожит
эта в-мельканье-спокойная общность: да вот
и такие бываем – безвластно-светло-
и-невидяще-видящие
слабостью-чувством отведывая
живую – как кровь – приближенность
в неком тепле со значеньем неявным
(дело ль какое?)
встречаясь
1979
В 70-х годах Айги, «живя все более уединенно в разных русских деревнях», пишет, что он «пришел к убеждению, что неимоверная «простота» <…> – «непостижимо-простое совершенство Творения» (самое таинственное из всего “существующего”)», и что это «обязательно и антиномично сопряжено <…> с мучительной проблемой соответствия <…> со “словесной простотой” – в некотором “ином моем понимании”…»[15]
Мне думается, что понятие чуда для Айги естественно и органично и в какой-то мере парадоксально сопряжено, соединено с той новой свободой, к которой он стремился в своей поэзии. Это стремление к свободе и неослабевающее внутреннее напряжение присущи его поэтике. Оно проявляется и в синтаксисе, и в особой графике текстов, и в предельной экзистенциальной направленности его стихотворных и прозаических вещей, вычленяющих из хаотичности и бессвязности мира конкретное и живое, онтологически проявленное (и проявляемое) отблеском горя[16] присутствие человека в мире, подлинность его бытия, устремленность к трансцендентному, словно мера неизбывности / что в нашем пребывании возможна, – вот те едва приметные движения «к самой мощной Мощи».
…во время моих летних занятий мне открылась, зачаровала некая странная Простота (страшно сказать, чему тавтологично было для меня это понятие!), вдруг раскрывшаяся, как «Место» самой мощной Мощи, втягивавшая в себя и оборачивавшаяся некой ловушкой (я входил, попадал в открытие Ясно-Существенного, столь-невероятно-Простого…)[17].
Довольно часто стихи Айги представляют собой «выход на (или точнее – «в») другой простор – невероятный, мгновенный выход в Другое, чему автор затрудняется дать имя. Это безымянное, безмолвное, что нисходит в скудное существо, открывается поэту и выражается им апофатически[18]. Работа над письмами Г. Айги к В. Лоссой подтвердила мои догадки двухлетней давности[19], оказавшиеся довольно близкими к тому, что поэт думал и писал о себе сам в переписке 60-х годов.
В завершение этого небольшого эссе хотелось бы затронуть еще одну сущностную тему, стихийно звучащую в разговорах Айги и Пастернака, – тему свободы – ту «первую тему», которая незримо и властно пульсировала в переделкинском доме.
Пастернака «будто окружала стихия некой бесконечно ширящейся Свободы, в которой вздымалась <…> переключалась из одного уровня на другой и реяла – всеохватно и неудержимо – не прекращающаяся вдохновенность»[20].
Долгим всеохватным гулом тема свободы будет дышать и в поэзии Айги.
1.
мне эта сырость – за дорогой – слева
достаточна… чтоб возрождаясь в травах
сквозить и шириться – все далее навстречу
иным шуршаниям… и только грусть бескрайняя
меня – во тьме – дробит: туманом-мною
свободно мокнуть – шелестя все глубже
бездонным – леса – краем[21]
Для Айги вдохновение – это не лихорадка и поиск, а сохранение особого «настроя».
…вроде того, как крестьянин строит (любя) дом: придвигая одно, прилаживая другое <…> Интонации не «пения», а «говорения». (Идеальный мир ритмов для меня в последние два года – начиная с нескольких вещей «Про живых», – Бах, клавесинно-фортепианный)[22].
Такими словами Айги фиксирует свой «выход» в свободу. Трагизм этого выхода противоположен силам распада, которые остро чувствует поэт. Но та грядущая «простота», сияющая до боли и мук в «корнях волос»[23], проявляется в смиренности и постепенно вызревающей «новой простоте» его поэтического мышления. Эта «новая простота» не исключает «сложность». Так сложна органическая жизнь природы, эти слабо-алеющие секунды шиповников[24], так сложны человеческие судьбы, так сложен и одновременно невероятно – божественно – прост мир крестьянской жизни, которая необычайно дорога Айги. Обыденность чуда – вот тот незримый и мгновенный переход в иное (другое) состояние восприятия бытия мира, трагизм которого («эту простую истину»), – как пишет Айги, – «я понял не “с потолка” (да и “простое” для меня в данном случае – тайное и тайна)»[25].
[1] Здесь и далее в цитатах подчеркивания мои, кроме оговоренных случаев. – Т.Г.
[2] Г. Айги. Снега и ребенок. / Расположение счастья. – М., 2014.
[3] «Мiръ» с i («десятеричным») соответствовало значениям «вселенная, земной шар, род человеческий» (см. Толковый словарь В.И. Даля).
[4] Написание «миръ» с «и» (так называемым «восьмеричным») передавало слово, имеющее значения «отсутствие ссоры, вражды, несогласия, войны; лад, согласие, единодушие, приязнь, дружба, доброжелательство; тишина, покой, спокойствие» (см. Толковый словарь В.И. Даля).
[5] Konzentrationslager Auschwitz-Birkenau расположен возле польского города Освенцим. Именно этот печально известный концлагерь стал местом самого массового уничтожения мирных граждан за всю историю человечества.
[6] Вероника Константиновна Лосская (Юдина-Бельская) (1931–2018) родилась в Париже в семье русских эмигрантов первой волны. Была замужем за богословом Николаем Лосским (1929–2017). Окончила Сорбонну и Оксфордский университет по отделениям русской средневековой, классической литературы и славянской истории. Преподавала русский язык и литературу в Сорбонне и Свято-Сергиевском православном богословском институте в Париже. Доктор наук, профессор Сорбонны по кафедре славистики. Автор монографий о Марине Цветаевой и Анне Ахматовой, статей и эссе о русской эмиграции, о месте женщины в Православной Церкви и т.д., соавтор трехтомного биографического словаря «Российское Зарубежье во Франции: 1919–2000». Лауреат литературной премии им. Марины Цветаевой за сборник стихотворений и поэм Цветаевой «Mon dernier livre 1940» (2012). Была другом Г.Н. Айги. Письма Г. Айги к В. Лосской (с 1970 по 1983 год).
[7] Здесь подчеркивания принадлежат Г. Айги.
[8] Г. Айги. Обыденность чуда (Встречи с Борисом Пастернаком. 1956–1958). / Разговор на расстоянии. – СПб.: Лимбус-Пресс, 2001.
[9] Там же.
[10] Г. Айги. «Теперь всегда снега» (1978).
[11] Г. Айги. О назначении поэта (Разговор с Галиной Гордеевой). / Разговор на расстоянии. – СПб.: Лимбус-Пресс, 2001.
[12] Там же.
[13] «Грани» от 12.02.2015.
[14] См. Б. Пастернак, «Доктор Живаго»: «Сознание – это зажженные фары впереди идущего паровоза. Обратите их светом внутрь, и случится катастрофа».
[15] Г. Айги. Обыденность чуда (Встречи с Борисом Пастернаком. 1956–1958). / Разговор на расстоянии. – СПб.: Лимбус-Пресс, 2001.
[16] Курсивом даны цитаты из стихотворений Г. Айги.
[17] Г. Айги. Из письма к Веронике Лосской от 12 марта 1978 г.
[18] См. Т. Грауз. О стихотворениях «Без названия» у Геннадия Айги. // Волга. 2016, № 5–6.
[19] Там же.
[20] Г. Айги. Обыденность чуда (Встречи с Борисом Пастернаком. 1956–1958). / Разговор на расстоянии. – СПб.: Лимбус-Пресс, 2001.
[21] Г. Айги. Три семистишия (Берлин, 1992).
[22] Открытка Г. Айги к В. Лосской от 10 августа 1980 г.
[23] Из письма Г. Айги к В. Лосской от 1 февраля 1979 г.
[24] Г. Айги. Без названия. / Собрание сочинений в семи томах. – М.: Гилея. 2009. Т. 5.
[25] Из письма Г. Айги к В. Лосской от 1 февраля 1979 г.