Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2020
Вера Зубарева, Ph.D. Пенсильванского университета. Автор книг поэзии, прозы и литературоведческих монографий. Лауреат международной премии им. Беллы Ахмадулиной и др. премий. Публикации в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Дружба народов», «Знамя», «Интерпоэзия», «Нева», «Новый журнал», «Новый мир», «Новая Юность» и др. Главный редактор журнала «Гостиная», президент проекта «Русское Безрубежье». Живет в Филадельфии.
Прошлое монументально, настоящее моментально. Поэтому настоящее и просеивается без остатка через решето памяти. Сказал одно, сказал другое… Кто это в состоянии запомнить? Люсенька не в состоянии. Она кружит в потоке мелькающей сиюминутности и ловит какие-то обрывки слов, в том числе и собственных. Они, как снежинки, сыплются из дырявого неба, падают на волосы, но вовнутрь не проникают. У нее уже вся голова в снежинках, и ходит она по снежинкам, а они всё вертятся, то вместе, то порознь, и ветер их разносит, разлучает, сдувает с ее головы и надувает новые.
– Алё! У тебя есть что кушать?
– Мам, ну конечно есть! Ты уже в пятый раз звонишь с одним и тем же вопросом.
– Скажи еще – в десятый.
Ответ – моментален, а вот память о голодной юности монументальна, и в Люсеньке она навсегда, как часть ее ДНК.
– Алё! У тебя есть что кушать?
– Да, есть. У меня есть что кушать.
– Ну если что-то нужно, скажи.
– Мне ничего не нужно, мама. Ты можешь запомнить? У меня всё есть.
– Хорошо, не сердись.
– Я не сержусь. Я тебя люблю…
Это всё тоже просеивается, выветривается, потому что не это главное. Забота – вот главное, вот монументальное. Ее фундамент заложен на коммуналках, очередях, дефиците и блате. Ни один американец, в какой бы деменции он ни находился, не позвонит своему ребенку с вопросом о том, есть ли у него что кушать. Его монументальная память совершенно иная. А Люсенька дочери всякие вкусности приносила на праздник, и бульончики варила из свежего мяса на неделю, и банку с ананасами открывала в дни рождения.
– Алё! У тебя продукты есть в холодильнике? А то у меня всего полным-полно. И курица, и колбаса, и сыр. Мне моя помощница нанесла всего. Сколько раз я говорила ей, чтобы так много не покупала!
– Но не может же она покупать тебе по кусочку в день! В холодильнике не испортится.
– Не испортится! А зачем мне так много? Давай я тебе передам половину.
– Мама, мамочка, родная моя, у меня всё есть, полный холодильник. Я ведь работаю, а ты всё же на пенсии.
– Да, на пенсии, и ни в чем не нуждаюсь. А ведь и дня здесь не проработала! God bless America…
Кружит, кружит снежок памяти, припушивает Люсенькины волосы. Она встряхивает головой и бежит, бежит через рельсы, через поле, по сугробам в школу. Мать тогда перешила на нее солдатскую шинельку, шапку-ушанку смастерила из кусков медвежьего меха, варежки связала и тоже мех туда просунула, валенки справила. Только беги да учись! Село большое, зимой пустынное, пухнут сугробы, растут, как дрожжевое тесто под руками матери, а Люсеньке не страшно, ей учиться нужно, у нее поле жизни впереди. И никто не волновался за нее, что пропадет или заплутает. В школу всегда вовремя прибегала. Щеки – огонь, жгут, пылают. И у учительницы пылают, и у детей. Каждый сопит и буковки в тетради выводит задубевшими пальцами. И у каждого руки в шершавинках и трещинках от студеной воды и ветра.
В книжке на рисунке яблоко. Все смотрят и пишут: яблоко. И перья хрустят, будто яблоко откусывают. И дух от печи ароматный, яблочный. Интересно, где яблоки зимуют? Наверное, под снегом. Поэтому он тоже хрустит.
Домой Люсенька бежит с осторожностью, чтобы яблоки не придавить. И думает о них, пока отец со службы не возвращается и семья не садится ужинать. Кроме Люсеньки, еще двое детей, совсем крох. Мать картошку накладывает и по куску хлеба с тонким ломтиком сала нарезает. Только самой младшей сала не дает. Ей – маслице, что отец принес.
– Алё! У тебя есть что кушать?
– О, господи!
Как это понимать? Есть или нет?
При отце хорошо жили, сытно. А потом его командировали в зону, как мать пояснила, и приходилось экономить. Это уж после всё образовалось, и они переехали всей семьей в другое место, совсем в другое, без поля и лошадей, с теплым домом, райсоветом. Люсенька так и писала бабушке, что живут они теперь в райских Советах. Там и свет по вечерам был, и чай с печеньем мама на стол выставляла, и варенье, которое она отменно варила, мармеладилось в пиале. Дети ели, крошечки с блюдечек слизывали, ни одна на пол не попадала.
– Алё! У тебя есть что кушать?
– Мама, какое «кушать»! Ночь уже на дворе, мы так поздно не едим.
– А который час?
– Полдесятого.
– То-то я смотрю, что уже темно в окне. У тебя кушать есть что?
– Да, мама, есть. А у тебя?
– У меня конечно есть! Что ты спрашиваешь!
Люсенька выключает телевизор, укладывается в постель и гасит ночник на тумбочке. Вот и декабрь. Мельтешит память, не задерживается, только ту, что намело с годами, не сдуть.
Она сворачивается калачиком. Тепло, уютно. Завтра снова через поле бежать…