Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2020
Татьяна Ананич родилась в 1985 году в Смоленске. В 2012 году переехала в США. Автор сборника стихотворений «АнтиУтопия» (2016). Лауреат фестиваля «Эмигрантская лира» и одноименного журнала (2017). Живет в Лос-Анджелесе.
* * *
Бугенвиллея на горячем снегу. Заиндевелый ил.
Подо льдом морским – пресноводная рыба.
Все перемешалось в усталом мозгу:
иезуитский смешок – томик Ли Бо
на тумбочке. Ни свет ни заря…
Дофрейдовский сонник на смятой постели;
неологизмы нераспечатанного словаря
за ночь, покинутую тобой, – устарели.
Я кричал тебе: подожди, это сон!
Но уже рассветало. Ни много ни мало
в этом сне на двоих я тебя отлюбил,
лишь, проснувшись, рукою провел устало,
дорогая, по твоему отсутствию.
* * *
1.
Как кочевник, следующий за стадами,
человек плетется за отарой
мыслей, все поголовье парой
имен окликая.
Ветер в тростниковую дуду…
Яблоку негде в аду…
Физика. Безлюдье рая.
Бог из машины для варки эспрессо
изгоняет сонного беса
из толпы туристов в одноразовых дождевиках.
Фотокамера то, чему жить в веках,
хранит. Карта памяти пестрит городами,
где мы были – не были.
Распродажа старенькой мебели –
где историю зачинали.
2.
Чем сложней переход на «я», тем проще на личности.
Кризис (Эриксону привет!) идентичности.
Как подушка с высокой анатомичностью,
душа помнит удар кулака, своего/чужого,
тяжеловесность родного и нет слова.
Душа телословна; у богослова
сей факт вызывает улыбку.
Не на коленях – в полный рост, стоя,
попытайся честно себе на «кто я?»
дать ответ. (Вопрос на засыпку.)
Как ни крути, природа
вмешается языком, разрезом глаз народа.
Из глубины ДНК-кода
воззвах – комар не подточит носа.
Выживший из себя (привет Дарвину!) рыбку –
на крючке вопроса.
3.
Все мы братья. Все под воздействием культуры
одной междуречной мануфактуры,
шероховатой текстуры
акрилового полотна.
* * *
Эта рыба проглотила меня, аки кит Иону.
Ни черта не смысля ни в кодах, ни в семиотике,
по безмолвным читая губам, иону
уподобившись жалкому в огнедышащей плазме,
я вдыхал жадно амбру под жабрами ее готики,
корчась в «коленопреклонном» спазме.
Эта рыба встала в горле моем как ком.
Но и я, на беду, не был чреву ея угоден.
И теперь, будучи выплюнутым ей целиком,
я – едва ли свободен.
* * *
Кроны олив подернуты пеплом седым.
Шепот елейных ветров лампаду луны
мерно баюкает. Здесь просыпается память
косточками маслин в неудобь, –
умащенными, – чтобы не размыкаясь уснуть
навеки.
Черная вдова вышивает крестом
в небе, распятом на шероховатых пяльцах
мертвого языка… Ей вожделенна смерть:
видишь, отпрыски беспредельной страсти ее
заполоняют собой
окоем живущих.
«САНТА-МАРИЯ»
1.
В лавке старьевщик продает тощий заморский хлам:
безделицы, вышедшие из употребления (там),
распыляются в воскресных лучах Нового Света.
В рыбных пятнах церковная старенькая газета.
Пасть разинувшая на неизвестной почве штиблета
испанского производства. Мулета.
Оперившийся перьями сиу глобус.
2.
Цвета желтка школьный автобус.
С криком выклевывается школота –
оюнелые древние народы.
У каждого – маленькая статуя свободы
и большая американская мечта.
3.
Нездешний жгучий ветер солано
шелестит вечнозелеными купюрами крон,
впрочем, едва нанося материальный урон
почве. Засучив рукава, белозубые чикано
конопляное поле посыпают гуано.
Трубку (мира) курят доколумбовы боги,
экспатриированные всем кланом в ад.
Содрогаются бесы от самодельного «Санта-Мария»,
как иной римлянин от «мама мия»
и янки от «Oh my God».
* * *
В сущности, все сводится к одному:
Сложно вдвоем. Еще сложней одному.
Единица раздваивается, в двух –
нет единства. И «про себя», и про тебя, и вслух –
трудно. И молчанием сыт по горло.
Крутится, вертится сипе кхорло.
Тел столько ныне – не напасешься душ.
Берейшит бара Элогим…
что за счастье родиться полым,
женским, мужским, неодушевленным, голым
(а не как следовало – нагим)?