Перевод с английского Марины Гарбер
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2020
Перевод Марина Гарбер
Каролин Форше родилась в 1950 году в Детройте. Американский поэт, редактор, преподаватель, переводчик, правозащитник. Работала в организации по защите прав человека в Сальвадоре. Ее вторая книга «Страна между нами» (1981), изданная при содействии Маргарет Этвуд, получила премию Американского поэтического сообщества «Алиса Фэй ди Кастаньола» и удостоилась награды Академии американских поэтов. Книга Форше «То, что вы слышали, правда: мемуары свидетелей и движения сопротивления» (2019) получила латиноамериканскую премию Хуана Э. Мендеса. В настоящее время Форше преподает поэзию в Университете Джорджтауна. Живет в штате Мэриленд.
Марина Гарбер – поэт, эссеист, переводчик. Родилась в Киеве. Эмигрировала в 1989 году. Магистр искусств. Автор четырех книг стихотворений. Училась и жила в Европе. Преподает итальянский язык в университете Лас-Вегаса (США).
ПОЛКОВНИК
То, что вы слышали, правда. Я была в его доме.
Его жена несла поднос с кофе и сахаром.
Его дочь подпиливала ногти, а сын где-то гулял с друзьями.
Еще там были свежие газеты, домашние собачки, пистолет
на подушке подле него. Обнаженная луна качалась
на черном проводе над домом. По телевизору
шла программа про полицейских. По-английски.
Из стен дома торчали осколки бутылочного стекла,
пригодные для выкорчевывания коленных чашечек
или шинкования человеческих рук. На окнах были
железные решетки, точно такие, как в винных магазинах.
Мы поужинали бараньей отбивной и хорошим вином,
золотой колокольчик для вызова прислуги покоился на столе.
Прислуга принесла зеленые манго, соль, какой-то хлеб.
Меня спросили о впечатлениях о стране. Потом была
короткая реклама по-испански. Его жена убрала со стола.
Он посетовал на то, как стало трудно управлять страной.
Попугай поздоровался с террасы. Полковник приказал ему
заткнуться и резко встал из-за стола.
Мой друг сказал мне глазами: молчи.
Полковник вернулся с кульком, с каким обычно
ходят за покупками. Оттуда он высыпал на стол гору
человеческих ушей. Они были похожи на высушенные
персиковые половинки. Иначе не скажешь. Он взял одно из них,
потряс им перед нашими лицами и бросил в стакан с водой.
Там оно ожило. Он сказал, что устал нянчиться.
А по поводу чьих-то там прав, передайте своим людям,
что они могут идти на х*й.
Он смел уши на пол и поднял бокал с остатками вина.
Пригодится для твоей поэзии, не так ли? –
сказал он.
Какие-то уши на полу прислушивались к его голосу.
Другие плотно прижимались к полу. Другие были раздавлены.
ГОСТЬ
Он бубнит по-испански, что времени совсем не осталось.
Это звук косы, дугой срезающей пшеничный колос,
боль песни где-то на полях Сальвадора.
Ветер вокруг тюрьмы так же осторожен,
как руки Франциска, прикасающиеся к камням,
когда он идет вдоль стены. Это дыхание его жены,
проникающее в камеру еженощно, когда
он представляет свою руку ее рукой.
Это маленькая страна.
И нет ничего такого, чего бы один человек не сделал другому.
ПИСЬМО ИЗ ПРАГИ
1968–1978
Снова зима, и холодные глобусы выдохов
принимают очертания тел. Я все еще
в тюрьме, глотаю густую жижу
на завтрак. Я разбужен
шуршанием света во дворе,
резкой тенью человека, бегущего так,
как должен был бежать я,
как должен был я карабкаться вверх,
оставляя лунки своих ногтей там,
где никто бы их не нашел.
Прошло десять лет, и даже теперь
мне трудно поверить, что в 1968-м
я был настолько глуп, что чокался стаканами
с каким-то солдатом, выкрикивая:
«viva Дубчек, viva свобода, viva социализм».
В двадцать восемь я уже стар
и вспоминаю бутылки, наполненные бензином
и заткнутые лоскутами платьев наших матерей;
вспоминаю то медленное слово «советский»,
проговариваемое с потоком брызжущей слюны.
Я мог бы полюбить женщину. Их было много, женщин,
выкрикивавших на улицах «розы, розы»;
я должен был дать им деньги, принести их лепестки
в комнату, где я мог бы
упасть на кровать и глазами говорить до рассвета.
Мне нечем прикоснуться к самому себе.
НЕЗНАКОМЦУ
Хоть ты утверждаешь, что это Венеция,
играя ею на языке, как фруктовой косточкой,
и я соглашаюсь, это может быть Бухарест, никто
точно не знает. Существует лишь этот поезд,
вливающийся в снежные холмы, и шпалы,
летящие вниз, к захороненным под снегом беглецам.
Мы встречаемся на подрагивающем перроне,
ощущая кожей крошащиеся зубы ветра.
Ты делишь со мной черный хлеб и кофе,
выплескивающийся на твои перчатки.
Телеграфные столбы кромсают зимние поля,
деля их на белые квадраты окон
с грубыми рисунками крохотных деревень.
Мы прислушиваемся к окрикам матерей,
почему-то уверенных в нашем незнании английского:
“Sit still, sit still”[1].
Приметы городов скупы, по ним трудно понять, где мы:
разбросанные повсюду снопы пшеницы,
забытые, словно пустующие гробы;
отдаленные желтые огни замасленных кухонь;
черные провода, несущие вести из одного конца в другой;
и незнакомые люди, машущие нам
у каждой границы.
Глядя в окно, ты осторожно вытираешь овал дыхания
со стекла, хранящего мое отражение.
А потом ты покажешь мне фотографии жены и детей,
улыбающихся из окошек твоего портмоне.
Каждый раз, когда поезд тормозит, проводник –
с нашими лицами, отраженными в золоте его пуговиц, –
проходит мимо, выкрикивая название города.
Каждый раз мы кого-то теряем. Каждый раз
я снова вижу тебя протискивающимся между
нагруженными тележками, с черным хлебом
и горячим кофе для меня, пока города не кончаются,
и ты притягиваешь меня к себе, снова и снова,
повторяя свое имя, вливаясь руками в мое пальто,
торопя свои губы к моим.
У нас с тобой ничего нет.
И мы всё отдадим друг другу.
Перевод с английского Марины Гарбер
[1] Сиди смирно, сиди смирно (англ.).