Об одном «загадочном» стихотворении Георгия Иванова
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2020
Анна Трушкина – поэт, критик, филолог. Родилась в Иркутске, окончила филологический факультет Иркутского государственного университета. Публикации в журналах «Грани», «Интерпоэзия», «Знамя», «Дружба народов», «Новая Юность», «Сибирские огни», «Плавучий мост». Живет в Москве.
Загадка позднего творчества Георгия Иванова, которая не дает покоя литературоведам и делает его наследие таким привлекательным для читателей и последователей (к примеру, для Бориса Рыжего и Дениса Новикова), – безграничная глубина смысла при нарочитой простоте внешних приемов.
Внутреннее содержание ставится Георгием Ивановым в отношения противоречия с внешней формой. В эмигрантских стихах Иванова именно интонация, мелодика является доминантой, а семантика слов отходит на задний план. В последние годы жизни поэт намеренно отказывается от стиля как от авторской метки, искусственного приема, знака технического мастерства. Но читая дореволюционные критические статьи поэта, видишь, что представление Иванова о «настоящей» поэзии сформировалось очень рано. Так, в работе «Творчество и ремесло» (1917) Иванов восхищается стихами Блока, потому что они «несложные по заданию, простые по исполнению», здесь читатель находит «простые темы, простые слова». Подчеркивается «безыскусственная песня» поэта, и сравнивается она с «манерностью» стихов Брюсова. Здесь уже видна та антиномия, которой Иванов будет верен всю жизнь, следовать которой станет и в творчестве: противопоставление даровитости, совершенной техники – и музыки, лиризма стиха, выражаемых именно в отсутствии ухищрений, в «банальной рифме», «знакомом образе», которые «неожиданно загораются с новой силой и кажутся произнесенными в первый раз». Вот Иванов пишет в 1923 году: «Глубокая или новая мысль может даже повредить стихотворению, как вредит вычурная метафора или слишком звонкая рифма»[1]. А вот повторяет через несколько лет: «От «изящного мастерства» ее <русскую литературу>, от века, мутит»[2]. Упреки своим вечным оппонентам Ходасевичу и Набокову Иванов будет строить опять же на противопоставлении «музыки» (конечно, доставшейся в наследство от А. Блока) и технической ловкости.
Для Иванова указание на простоту и безыскусность произведения – высшая похвала. Так он высказывается о Бунине: «Самое удивительное, что искусство это, при всей сложности и богатстве его средств, кажется до бесхитростности простым»[3]. Значит, чем меньше остается ярко внешнего, тем сильнее будет звучать истинно-поэтическая мелодия.
Действительно, смысл стихов для Георгия Иванова часто обратно пропорционален прямому значению слов, которыми они написаны. Подлинная тема, суть стихотворения оказывается скрытой от поверхностного прочтения. Первое впечатление зачастую обманчиво, оно противоречит глубинной мысли, скрытой в самой ткани стиха (характерный пример – знаменитое провокационное «Хорошо, что нет Царя…», наделавшее столько шуму). Однако все-таки и образы, и ритм, и аллитерации служат одной музыкальной и смысловой теме, обнаружить которую можно при внимательном вслушивании в стихотворение. Чем тоньше будет музыкальный слух читателя, тем вернее он уловит истинный смысл и поэтическую прелесть стихов. Для примера проанализируем стихотворение из цикла «Дневник», объединившего произведения начала 50-х годов. «Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш…» входит в блок из семи стихотворений, снабженных посвящением «И.О.» (Ирине Одоевцевой, жене поэта).
О значимости «Кукушечки» в творчестве Иванова свидетельствуют строки из письма поэта к В. Маркову: «Дневник весь существует благодаря “На юге Франции…” и “Отзовись…”. Остальное более-менее отбросы производства»[4].
Процитируем стихотворение полностью:
Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,
Весточка, царапинка, снежинка, ручеек.
Нежности последыш, нелепости приемыш,
Кофе-чае-сахарный потерянный паек.
Отзовись, очухайся, пошевелись спросонок,
В одеяльной одури, в подушечной глуши,
Белочка, метелочка, косточка, утенок,
Ленточкой, веревочкой, чулочком задуши.
Отзовись, пожалуйста. Да нет – не отзовется.
Ну и делать нечего. Проживем и так.
Из огня да в полымя. Где тонко, там и рвется.
Палочка-стукалочка, полушка-четвертак.
Из биографических источников известно, что примерно в это время в семье Иванова и Одоевцевой разыгралась личная драма, Ирина Владимировна уходила к другому. Георгий Владимирович благородно отпускал ее, тяжело переживая разрыв. Потом Ирина Владимировна вернулась к мужу, но осадок, несомненно, остался. Но действительно ли «основной смысл стихотворения – колебания в оценке возлюбленной и выяснение с ней отношений»[5], как пишет современный исследователь? Исчерпывается ли смысл стихотворения жизненными обстоятельствами? Попробуем разобраться.
Произведение начинается перечислением, нанизыванием образов, на первый взгляд, выражающих лишь захлебывающуюся нежность к жене. Во второй строфе вдруг появляется фраза «чулочком задуши». Заканчивается стихотворение как будто случайными образами: «палочка-стукалочка, полушка-четвертак». И отчего такое горестное «нет, не отзовется», раз стихотворение – это обращение к жене, блудной, но вернувшейся? И откуда такой трагически-безысходный тон в стихах, начинающихся как очень личное лирическое послание? Конечно, мы утрируем, однако при внимательном рассмотрении, действительно, можно обнаружить ряд закономерностей, дающих всем несообразностям вполне логичное, во многом противоречащее первичному поверхностному впечатлению, объяснение, если, конечно, стихи нуждаются в таковом.
Лирический сюжет стихотворения сводится к двум эпизодам, отличающимся единством пространства, времени и действия: эпизод «зова», сфокусированный на ключевом образе кукушечки как на объекте, и эпизод «отказа», в котором фокус переносится на субъект, на самого лирического героя. Таким образом подчеркивается его обособленность, экзистенциальная покинутость. Смысл такого раздвоения лирической ситуации состоит в «безответности», «бессмысленности» жизни лирического героя.
Зачин «Отзовись, кукушечка» – ключ ко всему стихотворению. В мифологическом представлении кукушка владеет сокровенным знанием о сроке человеческой жизни. Дважды повторенная просьба отозваться, обращенная к кукушечке – попытка узнать свою судьбу, напоминание самому себе (и своей героине) о скорой смерти. Кроме того, кукушка у славянских народов – символ печали. Кукушка ассоциируется с вестью о смерти. Может быть, поэтому вторая строка и начинается с образа «весточка». Таким образом, мы можем выделить первую смысловую составляющую большинства образов этого стихотворения – связь со смертью, и шире – с утратой: кукушечка, змееныш (образ змеи трансформируется затем в «душащие» образы ленточки, веревочки, чулочка, сохраняющие связывающее их смысловое ядро – гибкость, протяженность, возможность обвить, затянуть. Кстати говоря, тут вспоминается и стихотворение Н. Гумилева, посвященное Одоевцевой, где фигурируют «кольца огневеющей змеи»), снежинка, которая тает, превращаясь в ручеек (тот же смысл утраты), весточка, царапинка, косточка (утрата целостности, ущерб), приемыш, потерянный паек. Образом «нежности последыш» утверждается единственная оставшаяся ценность в жизни героя.
Метелочка – тоже символ бренности сущего. Сравним с другим стихотворением Г. Иванова «Торжественно кончается весна…»:
…Узнает ли когда-нибудь она,
Моя невероятная страна,
Что было солью каторжной земли?
А впрочем, соли всюду грош цена:
Просыпали – метелкой подмели.
То, что у Державина «вечности жерлом пожрется», у Иванова смахивается метелочкой. Обратим внимание и на близость уцененных автором образов – «грош» и «метелка». Видимо, отсюда тянется цепочка ассоциаций к «полушке-четвертаку».
Единственное, что может удержать героя в этой жизни, – его кукушечка. Всячески подчеркивается ее женскость, даже детскость. Это второй смысловой пласт образов – кукушечка, утенок (птица – кукушка, утка – в фольклорной традиции очень часто символизирует девицу, женщину), яблочко (в народной мифологии – любовный подарок. А. Потебня говорит о символической связи между словами «есть» и «любить», может быть, отсюда и «косточка»), «кофе-чае-сахарный паек» (сладость, домашний уют), ленточка, веревочка, чулочек, одеяла и подушки (супружеское ложе). Белочка – образ, встречаемый в поздней поэзии Иванова неоднократно, возможный круг ассоциаций – пушкинские сказки, детская наивность, опять же утрата (пушкинской России – ср. со стихотворением «Вот елочка, а вот и белочка…»). «Нелепости приемыш» – утверждение детскости и наивности «кукушечки», отказ героя от рациональности, высокого смысла.
Этот же смысловой пласт обнаруживается на уровне морфем. Выбор экспрессивно окрашенных суффиксов говорит о чувствах, переполняющих героя, о нежности к «кукушечке», к ее слабости и женственности. Нанизываются уменьшительно-ласкательные суффиксы -ечк, -очк, -енок, -еныш, -ыш, -к, -инк, -ек. «Палочка-стукалочка», завершающая «детскую» цепочку образов, подводит итог, характерный для настроений позднего Иванова: жизнь и смерть героя – лишь детская игра, трогательная, вызывающая жалость, но лишенная высокого смысла, пустяки.
Мотивы гибкости, удушения, витья, завязывания, сближающие образы змееныша, ленточки, веревочки, чулочка, продолжаются мотивом пленения, о-кутывания, о-дурманивания, о-глушения. Усиливается это впечатление и «внутренней формой слов» (Потебня) яблочко (семантическая основа в слове «яблоко», как и «облако», «оболочка» – нечто обволакивающее, укрывающее со всех сторон), одеяльная («одеяло» – тот же смысл: одевающее, покрывающее). Педалируется такое ощущение употреблением префикса о- (о-дурь), имеющего то же значение обволакивания, а также звуковыми повторами гласной «О». Звук «Ш», заданный уже в ключевом слове «кукушечка» и повторяемый девять раз, работает на создание суггестивного чувства, во-первых, приглушенности, домашности, во-вторых, подчеркивает мотив одурманивания, оглушения.
В русской народной символике мотив пленения, привязывания, замыкания имеет символическое значение любовных уз. Узда, витье, путы – символы супружеской или любовной связи. Таким образом, мотивы смерти и утраты, нагнетающиеся в первой строфе, обогащаются новым смыслом, находят свое развитие во второй строфе. Для героя просьба к кукушечке отозваться является скрытой, но проявленной на символическом и звуковом уровне мольбой удержать на этом свете силой своей женственности, слабости, любви. Однако уже в самом выборе адресата заложена бесплодность попыток лирического героя обрести спасение в «домашнем гнездышке». Интересную интерпретацию стихотворения предложил Игорь Чиннов, заметив об Иванове: «Он назвал ее “кукушечка”. – Почему? Потому что она не вьет гнезда»[6].
Для этого стихотворения очень важна звукопись. В первой и второй строфах, соответствующих первому эпизоду лирического сюжета, преобладают фонема «О» (12 раз), суггестивно утверждающая смысловую идею «обволакивания», «обхватывания», и фонема «У», выступающая анаграммой слова кукушечка (3 ударных плюс 7 безударных). В третьей строфе, соответствующей второму эпизоду, ведущая роль фонем «О» и «У» сохраняется, однако резко увеличивается частота употребления фонемы «А» (6 раз, на фоне 5 раз в первых двух строфах). Фонема «А» является анаграммой слова так (рифмующегося с «четвертак»), ключевого для второго эпизода. Окончание десятой строки – «Проживем и так» – демонстрирует пассивное приятие трагических обстоятельств.
Как замечает современный исследователь, «ассонанс А в русской поэзии очень часто знаменует полюс лирического “я” в контексте целого»[7]. Личное «Я» героя не звучит в стихотворении, однако именно во втором эпизоде на него направлен фокус читательского внимания. Кроме того, фонема «А» проявляет еще и звуковой облик слова душа, которое не дано в стихотворении явно, но фонетически подготовлено повторами звуков «У» и «Ш».
Значимый для стихотворения звуковой повтор нередко оказывается анаграмматическим заменителем того или иного ключевого слова. Так, в слове «подушечной», рифмующихся словах «задуши», «глуши», в завершающем слове «полушка» явно слышится слово душа. И это тоже не случайно. Мотив гибнущей души, Психеи часто встречается у Иванова, начиная с «Распада атома». Даже в самом слове «кукушечка» подспудно и не полно, на звуковом уровне, но все же достаточно явно проступает та же «душа». Звуки «У», «Ш», «О» и «А» несут важную смысловую нагрузку, а потому и являются самыми употребительными в этом стихотворении.
Так что кукушечка – это еще и символ собственной души, двойника лирического героя, это с ней он пытается вступить в диалог, просит спасти от смерти, привязать, придать ценность кончающейся жизни. Выражения «Из огня да в полымя», «Где тонко, там и рвется», прежде всего, характеризуют положение героя, который попал из плохой ситуации в худшую. Речь, вероятно, опять же о скором приближении смерти, о страхе перед нею. Но нужно принять во внимание и смысл, обычно вкладываемый Ивановым при употреблении пословиц и поговорок, – это «общее место», повторение общеизвестного: «куда Макар телят не гонял», «кабы на цветы да не морозы», «на дворе трава», «А и Б уселись на трубе», «Волга впадает в Каспийское море». Последней из этих сентенций в романе Иванова «Распад атома» предшествует фраза «Человек начинается с горя» – как еще одно подтверждение ужаса обыденности, или, скорее, наоборот, обыденности ужаса человеческого существования. Автор словно подчеркивает: в трагическом положении героя нет ничего необычайного. Он осознает свою бренность. Он и жизнь свою оценивает невысоко – «полушка-четвертак» ей цена.
Для полного раскрытия образа необходимо обратиться к еще одному стихотворению цикла – о человеческой душе, которую и купить-то никто не желает. (Георгий Иванов писал Роману Гулю в мае 1953 года: «…эти стихи “Дневника” – нечто вроде поэмы (для меня)».)
Вот эту вянущую душку –
За гривенник, копейку, грош.
Дороговато? – За полушку.
Бери бесплатно! – Не берешь?
Здесь лирический герой утверждает не только бесконечно низкую ценность собственной жизни и души, но и полное неверие в жизнь вечную. Душа, как в скорлупку, спрятана во вроде бы не имеющую ценности полушку. В таком фокусе предстает мир, трансформированный «двойным зрением» постаревшего поэта.
Аллитерационная структура стихотворения «Отзовись, кукушечка…» такова (значимостью обладают не менее чем троекратные повторы в пределах одной строки, а также повторы в маркированном положении, например, повторяющиеся начальные звуки соседних слов):
I эпизод: 1. ккшчкчкш; 2. чкнкннкчк; 3. ннспсшнпспш; 4. кчнннк; 5. ссссс; 6. дддшш; 7. лчктклчклкчттк; 8. чкчкччк;
II эпизод: 9. тттт; 10. —; 11. ттт; 12. лчктклчклкчттк.
Второй лирический эпизод начинается с резкого усиления роли звука «Т» (в девятой и одиннадцатой строке), связанного с мотивом отказа («неТ»). Резко выделяется на фоне ярко аллитерационно окрашенного текста нейтральная в звуковом отношении десятая строка – таким образом подчеркивается «прозаичность», обыкновенность жизненной ситуации, в которой оказался лирический герой. Знаменательно, что все аллитерационные повторы в основном заданы глухими звуками, знаменующими интонационную приглушенность, шепот. Аллитерация «С» в четвертой строке – развитие мотива «зова» – отзовиСь, пошевелиСь СпроСонок. Те же самые аллитерационные повторы ЧК (особенно интересна почти полная идентичность седьмой и двенадцатой строфы), которые в первых строфах передавали чувства нежности и любви, в последней строфе знаменуют обесцененные жизненные ценности (палоЧКа-стукалоЧКа). Даже на фонетическом уровне Иванову удалось в один и тот же звуковой ряд вложить противоположные значения! Здесь действует своеобразный принцип подмены: согласные звуки, обусловленные обилием в тексте уменьшительно-ласкательных суффиксов и создающие у читателя чувство умиленности и домашнего тепла, не меняя своего фонетического обличия, оборачиваются аллитерациями, подтверждающими легковесность и пустоту бессмысленной жизни.
Контраст первого и второго лирических эпизодов выявляется и на уровне лексико-синтаксическом.
Первый эпизод организован семантически близкими словесными повторами – существительных (кукушечка, яблочко, змееныш; ленточкой, веревочкой, чулочком), прилагательных (кофе-чае-сахарный; одеяльной, подушечной), глаголов (отзовись, очухайся, пошевелись), призванных суггестивно усилить эмоциональный накал стихотворения.
Второй эпизод выстроен иначе. Первые две строки его («Отзовись, пожалуйста. Да нет – не отзовется. / Ну и делать нечего. Проживем и так») организованы совершенно традиционно, синтаксически нейтрально, что особенно выделяет их на фоне всего стихотворения. Поставленные на границе первой и второй части стихотворения, они выполняют роль «зеркала», в котором отражаются (преломляются) образные цепочки из первых строф. Последние строки «Из огня да в полымя, где тонко, там и рвется. / Палочка-стукалочка, полушка-четвертак» обнаруживают синтаксический параллелизм с первой частью стихотворения, они организованы по тому же принципу словесных повторов, только в предпоследней строке нанизываются не отдельные слова, а более крупные семантические единицы. Однако при формальной схожести лирические эпизоды разительно отличаются, и на синтаксическом уровне мы наблюдаем тот же принцип подмены. Эмоциональная напряженность, сгущенная атмосфера интимности и любовного ожидания первого эпизода во втором сменяется чувством опустошенности, повторяемости, обыденности и бесцельности происходящего. Благодаря отсутствию семантического и синтаксического «ядра» (которое присутствовало в первой части) эпизод рассыпается на разрозненные отрывки.
Стихотворение написано дольником, традиционно фольклорным размером. Фольклорное звучание стихотворения усиливается и некоторой «народностью» образов, троекратным анафорическим зачином, нанизыванием семантически связанных образов, употреблением пословиц. Трехкратное анафорическое обращение, усиленное словесными повторами, подкрепленное синтаксическим параллелизмом, способствует нарастанию эмоционально-напряженной интонации «вопрошания». Своего апогея она достигает в самом начале третьей строфы. После противительного союза «но» наблюдается резкий интонационный спад. Песенная, напевная интонация первого эпизода резко контрастирует с прозаически-разговорной интонацией второго, при сохранении, однако, синтаксического параллелизма, поддерживающего напевность, оказывающуюся уже мнимой, противоречащей сниженному, «опустошенному» эмоциональному тону.
В стихотворении «Отзовись, кукушечка…», проговариваемом «сниженным» голосом разочаровавшегося поэта, при внимательном вслушивании проявляется скрытый от поверхностного взгляда спор лирического героя с самим собой, утверждающим ценности жизни и любви. Молчащая кукушечка оборачивается символом недостижимого бессмертия души. За «пустяками» угадывается «вечность». За приземленными подробностями – идеальный пласт человеческого существования. Всем своим строем стихотворение призвано передавать ощущение двойственности, разорванности бытия, и трещина эта, вполне согласуясь с мировой поэтической традицией, проходит через «Я» автора.
[1] Иванов Г.В. Собр. соч. в 3-х тт. – Т.3. – М.,1994.
[2] Г.И. Алексей Холчев. Гонг. Смертный плен. // Числа. 1930. № 2-3.
[3] Иванов Г.В. Собр. соч. в 3-х тт. – Т.3. — М.,1994.
[4] Georgij Ivanov/Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov 1955-1958 / Mit einer Einleitung herausgegeben von Hans Rothe. – Köln; Weimar: Wien: Böhlau Verlag, 1994.
[5] Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. – М., 1999.
[6] Интервью с И. Чинновым. / Болычев И.И. Творческий путь Игоря Чиннова: дисс. … к-та филолог. наук. – М., 1999.
[7] Тюпа В.И. Аналитика художественного. – М., 2001.