Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2019
Елена Гордеева родилась в Москве в 1948 году. Автор книги «Плоды шекспиролюбия» (2014). Живет в Москве.
Можно писать стихи, а можно – писать стихами. Так говорит Владимир Герцик – и поэт, и мастак писать стихами. Что, кроме шестого чувства, помогает отличать стихи от версифицированных записей? Я думаю об этом не один десяток лет. Влюбленные в поэзию Бориса Пастернака сознают, что глухи к стихам Иосифа Бродского, и не оставляют попыток уяснить: чем Бродский пленяет умы? Глухой не значит равнодушный. Человек, с которым заговорили о строчках Пастернака, вдруг объявляет: я мандельштамист. Следует ли разбивать поэзию на конфессии? Осип Мандельштам этого не одобрил бы. А речи о поэтах не первого ряда? Они смущают, немного смешат и… Никуда не денешься: ряды есть. Но нет четкой границы между рядами. Поэт может написать пронзительные стихи, потом – мастеровитые, потом опять проникающие в глубину души, потом просто грамотные, и так далее. Мой товарищ по литературному клубу неописуемо, безмерно восхищается пронзительными стихами Сергея Гандлевского и не оценил экзистенциального ироничного «Отечество, предание, геройство…». Поэзия переселяет. Стихи про ответственного пионера, героического стрелочника и умелого машиниста легко переселяют меня, а моего товарища даже не сдвинули. Почему? Вынуждена признать: критерия нет и быть не может. Придется толковать о читательском восприятии.
Нет поэзии без игры. Это аксиома. Но бывает, игра многообразна, виртуозна, загадочна и занимательна, а поэзии нет. Или наоборот: вся игра сводится к соблюдению формы, а стихотворное высказывание переселяет. Вот хокку Владимира Герцика:
Ванна готова.
В зеленоватой воде
плавает волос.
Пять человек, которым я в разное время читала эти стихи, не согласились, что они – образец поэзии. Двоим я сказала: смотрите, сколько «ва» – в каждой строке. Да, отвечают, звуковой ряд симпатичный. Пришло это – про пять «ва» – в мою голову лет через 20 после того, как стихотвореньице было услышано. Двадцать лет просто нравилось, а теперь вижу: звуки первого стиха вызывают в воображении чугунную ванну; второй – семь слогов – рождает представление о маленьких волнах, ударяющих в слово-берег «воде» (четвертое «ва»), и волос делается волнистым. Думаю, каждый из моих слушателей ставил себя на место готовящегося принять ванну. Волос был им слишком неприятен. Я же пребывала на позиции созерцателя, смиренного и понимающего: с волосом устойчивее, совершенство крайне зыбко, нежизнеспособно.
Покажу еще одно хокку В. Герцика:
Черная муха
на белой хризантеме.
Прогнать или нет?
Вопрос – вариация «Быть или не быть?» – очень уместен в стихах буддиста. Но вряд ли возможно догадаться, что автор – буддист, по одному коротенькому высказыванию. Попытки объяснить, почему это черно-белое стихотвореньице для меня – пример поэтического текста, были бы мучительны. Вместо мучений скажу: те, кому я читала хокку Владимира, не ханжи и отнюдь не желают, чтобы им постоянно делали красиво, как в Большом театре, где танцуют, размахивая цветами, разные сильфиды. Просто их восприятие было чересчур непосредственным. Почуяв это, я решила проверить и прочла троим стихотворение Александра Воловика:
На веселой станции «Пролетарская»
пролетарского, в сущности, же метро
на скейтборде вьюнош один катался,
а седой машинист порицал его, строг.
Я же наблюдал мимоходом со стороны,
как морщились складками голубые его штаны.
И моя догадка подтвердилась. «Подопытные» занервничали из-за опасности такого катания. Один возразил: «Пролетарская» – очень скучная станция. Одна отметила слово, которое препятствовало моему безоговорочному переселению; не сразу отметила, а после наводящего вопроса и повторного чтения. Слушатели отреагировали на сообщение, не на стихи. И тут ничего не поделаешь. А вот со словом я разобралась. Надеюсь, Александр простит мое варварство: я попыталась найти замену существительному «вьюнош». Равное по размеру «парень» не годится, потому что за ним маячит «свой парень», а для автора скейтбордист ничуть не свой. В первых трех строках о нем повествуется, в двух заключительных его созерцают. И всё – со стороны.
Вольный ритм третьего стиха не пострадает, если заменить двусложное «вьюнош» на «юноша» или «подросток». Однако юноша, взгромоздившийся на скейтборд, да еще в метро, – это дико. За «юношей» проглядывает «архивный», с галстуком-бабочкой. Не на подземной неуютной станции его место, а в передаче «Что, где, когда?». А станция потому веселая, что пролетарии часто спускаются, маленько пошатываясь. Служащие называют это «навеселе». Пьяных в метро пускать запрещено, веселых – можно.
Какие коннотации у «подростка»? Именно от подростков приходится ожидать опасных подвигов; «подростку» не место в созерцательном стихотворении. Автор, хоть и наблюдал мимоходом, дал читателю гарантию, что вмешательства не требовалось. Строгий машинист успешно урезонил вьюноша; можно с легкой душой переселяться в иронично-мечтательное шестистишие. Мои слушатели в шутку заинтересовались: кто именно был одет в голубые штаны? Крохотная вероятность, что седой машинист, придает стихотворению крохотную пикантность. В поэзии второй смысл очень уместен, в этом мы согласились. Однако вопрос о штанах не был исчерпан. Через несколько часов мы, четверо, шли по улице Иерусалима, я увидела человека в голубых джинсах и спросила: как вы думаете, голубые штаны, которые морщились, это джинсы? Трое сказали «нет!» Им представлялась мягкая ткань. А я и до этого воображала джинсы, и сейчас думаю о них. Можно, конечно, спросить автора. Но вдруг он скажет, что брюки были мягкие? Лучше оставлю вопрос открытым.
До нашего путешествия в Израиль стихотворение А. Воловика вызывало в моей памяти чахлые четырехугольные колонны и белую, как в ванной, плитку на стенах уныло-веселой станции «Пролетарская». Теперь к этому присоединилось еще одно воспоминание: наш последний день в тихом субботнем Иерусалиме, мелкие желтые цветы на обширном газоне и неизвестный (может быть, тоже русский?) турист, носитель голубых штанов. Все это – в прохладных апрельских сумерках. Меня больше не царапает «вьюнош». У поэта есть право, у читателя – обязанность признавать это право. Так мне думалось. А теперь и чувствуется. Чувство основательнее мысли, когда речь идет о стихах. И я готова угомониться. Вот только спрошу: не мог ли на скейтборде ездить отрок?
Я постановила: пытаться анализировать только те стихи, которые слышала в авторском чтении. «Стансы» Сергея Гандлевского были услышаны в год их создания (1987). И произошло не простое переселение, а великое. Появилось второе главное для меня стихотворение. Не желая интриги, сразу информирую: первое – «Август» Бориса Пастернака; «Стансы» по главности такие же, стоят на одной доске. Но и в них обнаружилось царапающее слово, в заключительной строфе:
После смерти я выйду за город, который люблю,
И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,
Одержимый печалью, в осенний простор протрублю
То, на что не хватило мне слов человеческой речи.
Как баржа уплывала за поздним закатным лучом,
Как скворчало железное время на левом запястье,
Как заветную дверь отпирали английским ключом…
Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью.
Моя речь не о барже с ударением на втором слоге. И не об «уплывала». Сказанного в начале «как шла / Городскою рекою баржа по закатному следу» – достаточно, чтобы понять: автору известно, что судно ходит, не плавает. В конце говорится не о движении судна; «уплывала» – это о том, что «приходит на память в горах и расщелинах ада». Занозою несколько лет был другой глагол, из следующего стиха. С железным временем я разобралась. Это железный век, обозначенный живыми, не штампованными, словами. Но скворчит в русской прозе сало на сковородке. Какие шкварки могут быть после смерти? Да еще при том, что душа переселилась в рогатого, значит, травоядного зверя. Пришлось поднапрячься и понять: Сергей отсылает к русской поэзии. «Люблю разъезды скворчащих трамваев», – написал в 1931 году Осип Мандельштам, переставив ударение в причастии и обеспечив ассоциацию со скворцом, а не сковородкой. Выше говорится «Я к воробьям пойду», и это помогает вспомнить про «мог бы жизнь просвистать скворцом» и про щегла. Скворчащие трамваи – разрешение, данное в тридцатых годах автору из восьмидесятых. Пусть и часы скворчат. Почему я не сразу сопоставила стих «Как заветную дверь отпирали английским ключом» с мандельштамовским «Полночный ключик от чужой квартиры»? А начало стансов 1931 года? «Еще далёко мне до патриарха…» В 1980 году Сергей Гандлевский начал с него свое стихотворение-воспоминание.
Почему то, что так владело автором любимых моих стихов, не переселяет меня? Должно быть, я пастерначист. Помню, как не соглашалась с Андреем Сергеевым, переводчиком-поэтом-прозаиком, назначившим великой раннюю поэзию Пастернака. Я вела себя, как вьюнош. Заявила, что «Август» – лучшее стихотворение всех времен и народов. Андрей Яковлевич одобрил мою страстность, но остался при своем пристрастии к «Февралю». Это было незадолго до его смерти. Что он погиб, я узнала не сразу. Продолжая мысленно беседовать, называла его февралистом, себя – августианкой. Пыталась найти убедительные слова. (И не нашла.) «И с мертвыми поэтами вести / Из года в год ученую беседу…» Моя беседа была горячей. Стихотворение Гандлевского про ученую беседу посвящено памяти поэта, неназванного. Когда я начинала 5 апреля эти заметки, о Владимире Герцике нужно было писать «говорит». Теперь, после 17 апреля, требуется прошедшее время. Но я оставила в начале «Так говорит…». Живой с живыми.
Сергей Гандлевский посвятил «Стансы» памяти матери. Моя мама оживлялась, улыбалась, задавала вопросы, если я вдруг проговаривала стихи, долго вертевшиеся в голове. Два случая были особенно ярки. «Я одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!» –заявила дочь, подбрасывая ветки в дачный костер. «О! – воскликнула мать, – Кто это написал?» Маяковский, кто ж еще. В другой раз мы не дождались лифта, пошли вниз по лестнице и я провозгласила: «Еще далёко мне до патриарха, / Еще на мне полупочтенный возраст». Мама восхитилась.
Но даже воспоминания о счастии не так насущны, как поэзия.
2019