О переводах Аркадия Штыпеля и Григория Дашевского
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2019
Ирина Машинская родилась в Москве. Автор десяти книг стихов. Редактор литературного проекта “StoSvet / Cardinal Points” (США), соредактор англоязычной антологии русской поэзии The Penguin Book of Russian Poetry (Penguin Classics, 2015). С 1991 года живет в США.
Выпуск третий
Уильям Шекспир. 135-й сонет. Перевод Аркадия Штыпеля. Премия «Поэзия». Премиальный лист 2019 года в номинации «Переводы».
Григорий Дашевский. Из Роберта Фроста. (Возвратный сон). В кн.: Стихотворения и переводы / 2-е издание. М.: Новое издательство, 2020.
У этих текстов одно общее: они попали ко мне (не)случайно.
Уильям Шекспир. 135-й сонет. Перевод Аркадия Штыпеля. Короткий список премии «Поэзия» 2019 года
Уильям Шекспир
(перевод Аркадия Штыпеля)
135
К чему вилять, перед тобой твой Вилл,
И Вилл другой, и третий Вилл вдогон,
Хватило б, чтоб один я Виллом был,
Был пылом посреди твоих пламен.
Твой пыл велик, так отчего ж не влить
Мой пыл в твое пыланье? Почему
Ты привечаешь прочих, но остыть
Повелеваешь Виллу одному?
Вот океан – глубок и полон сил –
Все ливни он приемлет в толщу вод;
Так пусть еще один вольется Вилл,
Всем пылом к бездне прянет и прильнет.
Пусть каждый Вилл тебе пребудет мил,
Но я один твоим всем Виллам Вилл.
William Shakespeare
SONNET 135
Whoever hath her wish, thou hast thy Will,
And Will to boot, and Will in overplus;
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea, all water, yet receives rain still,
And in abundance addeth to his store;
So thou being rich in Will add to thy Will
One will of mine, to make thy large Will more.
Let no unkind, no fair beseechers kill;
Think all but one, and me in that one Will.
Этот перевод 135-го сонета Шекспира я обнаружила случайно, наткнувшись на него в файле длинного списка премии «Поэзия». Он мне так понравился, что я даже написала о нем в Фейсбуке, чего раньше никогда не делала. В этой открытке я тот свой сентябрьский пост немного перепишу и допишу, обращаясь к Вам, Аркадий, уже напрямую, как у нас тут принято. Причина моих восторгов простая – Ваш перевод читать так радостно и увлекательно и столько там всего спрятано, что читателю разворачивать одно удовольствие. 135-й вообще довольно загадочный сонет, с suspense в заключительном двустишии и слиянием, как минимум, четырех уровней понимания: очевидного эротического, но и не менее очевидных квазилитургического (включая «волю»); идиоматического («географического» – «все реки вольются» и т.д.); и, как это встречается в других «Вилловых» сонетах, где Шекспир играется со своим именем, «денежного» – тема «завещания». Вы очень разумно, на мой взгляд, жертвуете одним из уровней (а именно счетно-завещательным), хотя эта тема только впрямую обозначается целых пять раз (overplus, addition, addeth, abundance и просто rich), не говоря уже о косвенных касаниях. Но Вы ее опускаете, и оттого еще ярче проявляется доминирующая тема – весело-эротическая, причем как будто сами собой находятся увлекательные, естественные для русского уха, мгновенно запоминающиеся решения. Сразу, конечно, слышно – и видно – постоянство мотива «Вилла». Это не только мотив, но и важный для шекспировских сонетов формообразующий элемент – я называю его «слово-сигнал»: слово, явленное как минимум по разу в каждом катрене, особенно в первых двух, но иногда и в развязке двустишия – впрямую или скрыто, как часть других слов или как анаграмма. Но 135-й этим «словом-сигналом» просто захлебывается – и Ваш перевод это захлебывание передает очень здорово. Will в разных своих значениях повторяется несчетное и, как и в оригинале, нечетное число раз – так в музыке (например, барокко) проходят темы – нотные монограммы. Впрочем, в оригинале присутствовал еще и антипод will: still (дважды упомянутый) – и как гирька-противовес, и как неподвижная ипостась воли – прямая противоположность прямо-таки льющемуся, текучему и разливающемуся соловьем слову-имени – одно упрямство пошло на другое с вилами наперевес – и в переводе это передается – если не лексически, то как минимум тонически: уверенностью интонации.
Второй очевидный элемент шекспировских сонетов – это, конечно, двустрочная развязка в финале – или, можно сказать, завязка: все темы туго завязываются этими двумя строчками, как ботинки конькобежца шнурками – там, где заканчиваются уже дырочки и начинаются последние блестящие крючки, и где главное – это стянуть крепко, но чтоб нога все же могла двигаться. В одних сонетах слово-сигнал в завязке-развязке двустишия явлено в последний раз как таковое, в других – лишь в скрытой (фонетической или анаграмматической) форме, как часть других слов, а в иных и вовсе отсутствует – и так явно, что само по себе отсутствие, выпадение ожидаемого несет в себе отдельный смысл. В оригинале нашего 135-го «Вилл» появляется в двустишии только один раз, но дважды еще употреблено слово “one”: one + one = 2. И в переводе Вашем тоже три раза: каждый Вилл, вообще все Виллы и наш единственный Вилл. Это очень удачно и здорово.
Но вообще с переводом двустишия я не согласна, особенно с последней – как мне кажется, и в целом неудачной, чужеродной строчкой, где наш Вилл, только что умолявший приемлющую столь многих (как минимум еще одного) любовников принять (снова?) и его, вдруг начинает зачем-то расталкивать локтями других поклонников. Слишком существенна для всего сонета эта главная, несущая идея – веселая готовность стать еще одной частью целого: объект пылания ставится выше общепринятой морали, выше, в частности, общепринятых в лирике исключительных (исключающих других) взаимоотношений и взаимообожаний. Уж если на то пошло, в оригинале – и в переводе! – явно чувствуется возбуждение Вилла, происходящее именно от такой возможности. Но уважаю Ваше право на выбор – уж очень хорош остальной текст.
Как, например, чудесно выбраны – из огромного арсенала русских возможностей – рифмы трех четверостиший! Одно полон сил чего стоит (распространяется ведь не только на океан, но и на него, Вилла!) И это остыть (пылу), отсылающее и к русскому остановить, – остроумное решение противопоставленных в оригинале уже упомянутого двойного still – и одиночного заключительного kill. Я теперь точно знаю, что в моей голове навсегда останется эта первая строчка: «К чему вилять, перед тобой твой Вилл». Но главная удача, мне кажется, – даже не стремительность и элегантность, и даже не остроумные звуковые (и семантические) решения (все эти пыл и пламен, и вилять и влить, и это прянет и прильнет – все это, конечно, много больше и интереснее, чем просто какая-то там «аллитерация»). Самая большая, на мой взгляд, удача – абсолютная точность (верность оригиналу) основного тона. Это в переводе – главное.
В общем – bravo!
Григорий Дашевский. Из Роберта Фроста. (Возвратный сон). В кн.: Стихотворения и переводы / 2-е издание. М.: Новое издательство, 2020
Григорий Дашевский
ИЗ РОБЕРТА ФРОСТА
(ВОЗВРАТНЫЙ СОН)
Не знала, каким темным именем звать
темную ель, наугад
пытавшуюся отомкнуть окно
в комнате, где они спят.
Дерево с каждым касаньем пустым
неутомимых неловких лап
делалось малым, как воробей,
перед загадкой стекла.
В комнату ни разу оно не вошло.
Из спящих двоих лишь она
боялась того, что оно натворит,
внутри возвратного сна.
май 2013
Robert Frost
THE OFT-REPEATED DREAM
She had no saying dark enough
For the dark pine that kept
Forever trying the window-latch
Of the room where they slept.
The tireless but ineffectual hands
That with every futile pass
Made the great tree seem as a little bird
Before the mystery of glass!
It never had been inside the room,
And only one of the two
Was afraid in an oft-repeated dream
Of what the tree might do.
«Возвратный сон» – четвертая часть пятичастного стихотворения-драмы Фроста “The Hill Wife”. Григорий Дашевский перевел и включил в последний свой маленький сборник[1], составленный за недели до смерти, лишь один этот фрагмент. В отличие от первой и третьей части, написанных от лица жены – той, что живет на холме, – «Возвратный сон», как и два других фрагмента, – это голос хора. У мужа своих фрагментов нет – мы знаем о его присутствии, но не слышим его. Как это часто бывает с переводами Дашевского, из всего длинного стихотворения переведен лишь один заинтересовавший его отрывок – осуществленное другим приближение к (заведомо невозможной) полноте чем-то важного для него высказывания.
Вообще, переводить Фроста, по крайней мере на русский, – задача неблагодарная и практически невыполнимая. Опасностей, ожидающих переводчика, – едва ли не больше, чем возможностей. Прежде всего, это тон. Тон Фроста стоический, по-своему твердый, но без металла в голосе – этой соблазнительной интонации, обманывающей русское ухо в авторском чтении. Я сама дважды потерпела поражение, пытаясь передать эту кажущуюся отрывистость, внезапность дикции. Еще более распространен другой соблазн: переводить приятным баритоном – возникает по-русски такой трудолюбивый и ясный, как времена года, фермер. Есть и третий: передать обманчивую внятность Фроста ладным русским стихом, то есть эластично, по-пастернаковски ловко и свежо облечь русской речью (см., например, у В. Топорова: «Спешит земную наготу / облечь коричневой перчаткой»). Пойдешь по пути ясности и приятности – и получишь неопределенного среднестатистически разумного мужского английского поэта. Пойдешь по пути мужества и металла – получишь Киплинга. А переводя фростовские диалоги, легко попасться на удочку белого стиха, этого универсального пружинистого ритмизированного потока, будто бы воспроизводящего эффект Броунинга и Шекспира, – белый стих такого рода, как товарный поезд, способен перевезти что угодно и в каком угодно количестве, но не стоить грузить в него сбивчивого, намеренно ритмически нерегулярного Фроста[2]. И это еще не все. Во Фросте много и других обманок: якобы мудрость, якобы ясность. Как передать скорбь и разум без скорби и без особого разума? И, наконец, как передать страх – страх потери контроля, потери воли? Страх перед силой и зависимость от нее. Неловкость, уязвимость[3]. (Обнаружив эти качества стихов Фроста, вдруг понимаешь, почему он промолчал всю встречу с Ахматовой.) Эти опасности открывают интересные возможности, но ни Кашкин, ни Бетаки, ни Зенкевич (у которого и получился Киплинг) ими не воспользовались.
Читать все стихотворение целиком или читать один осколок, вне контекста целого, вне, в конце концов, его сюжета – два разных опыта. “The Hill Wife” (я перевожу это название как «Живущая на холме») – драматичное и загадочное (темное) в своем драматизме стихотворение, а в «Возвратном сне» темнот достаточно даже на самом простом, семантическом, событийном уровне: кто там, к примеру, в конце стихотворения видит эти ужасы? Он или она? Глаголы в английском не маркированы грамматическим родом. Вначале мне казалось – это он, муж: так было интереснее, менее очевидно и менее определенно. Но нет, Дашевский прав, это, конечно, она, живущая на холме жена. Страх растворен во всем стихотворении: одиночество, тень темной ветки (не самой по себе, а того, что она может натворить внутри дома и внутри бессонницы), улыбка бродяги, скрывшегося в лесу, – и сам лес, продолжающий смотреть на нее его, бродяги, глазами (фрагмент третий, “The Smile”) – все отзывается им. Страх не разделенного с ближним страха – страшнее, чем страх, страшнее, чем даже страх близости и чем тоска по ней. Страх вдвоем перейти границу дома, открыть дверь, вернувшись из странствия (опять: замок (или защелка, или щеколда) – фрагменты “Loneliness” и “House Fear”) – страшнее прямого одиночества.
Сила переводов Дашевского в том, что любая его вариация на тему другого поэта каким-то чудесным образом немедленно становится его собственным стихотворением и наполняется живым воздухом – таков ритм его стиха, ритм сбивчивого живого дыхания. Вот так и тут, естественно и в своей ненастойчивой вариационности – единственно он передает сложную загадочность, неясность этой, казалось бы, такой ясной речи – самого большого и, возможно, случайного открытия Фроста. Вот так же, как мы видим не все дерево, а только ветвь, теребящую щеколду, так и ясность и, казалось бы, незамутненность зеркала или стекла становится загадкой потому хотя бы, что совершенно непонятно положение этого осколка в пространстве смысла. И хотя Дашевский уточняет и конкретизирует образы – little bird в его переводе становится конкретным воробьем, метафорические руки (hands) дерева – просто еловыми лапами, а само производимое ими движение (теребить и дергать защелку) дано как конкретное действие и цель (отомкнуть окно), – несмотря на все эти уточнения и определенности, русский текст звучит так же загадочно и шатко, так же уязвимо, как и более склонный к метафоре оригинал. Можно только гадать, как это происходит – например, есть ли это эффект неровного ритма и неожиданного настоящего времени («в комнате, где они спят») – вместо последовательно прошедшего времени в оригинале, или неуверенность, туманность для русского уха созвучий-полурифм, создающих эффект стекла или мембраны: между высказыванием хора – и читателем, между ветвью (страхом снаружи) – и комнатой (страхом внутри), между сном – и глядящим на него извне, вернувшимся из глубин его, уже побывавшим там не раз наблюдателем. В конце концов, эта раздвоенность возможностей – все эти развилки, расслоения и мембраны – постоянная тема у Фроста. Развилка – это всегда «бы», всегда сослагательное наклонение, «загадка стекла». Недаром слово темным повторяется (и в оригинале, и в переводе) дважды. Dark saying – это не просто отсутствие темноты, ее оттенка и интенсивности, то есть другой темноты, с которой можно было бы сравнить невидимое дерево и полувидимую его часть – ветвь. По какой-то причине Дашевский не воспользовался вторым, а может, и главным, библейским смыслом – темнот притч и псалмов: dark saying по-английски именно это и означает. Он, конечно же, знал об этом значении, но перевел «темную сосну» просто как русскую «ель», а скрытность, темноты – просто как отсутствие, или даже невозможность имени. Как будто ты вообще еще не научился говорить ни о чем – как эмигрант. И результат получился еще более человечески живой и точный, потому что никакой метафорический, метонимический язык не может до конца передать страх одиночества и холода – его передает лишь ломкость и уязвимость забывшего о предыдущем опыте речи голоса. Именно так это стихотворение и устроено – как стихи самого Дашевского из его последнего маленького сборника: как костер-шалашик из нескольких веток-строк, поставленных на влажном снегу неровно и как будто шатко – и между ними воздух такой движущийся и живой, что загорается с первого прочтения.
[1] Григорий Дашевский. Несколько стихотворений и переводов. – М., 2014. Этому сборнику посвящена первая «открытка» в первом выпуске (см: «Интерпоэзия» № 4, 2018).
[2] “There are the very regular preestablished accent and measure of blank verse; and there are the very irregular accent and measure of speaking intonation. I am never more pleased than when I can get these into strained relation. I like to drag and break the intonation across the meter as waves first comb and then break stumbling on the shingle.” (Selected Letters of Robert Frost, Ed. bу L. Thompson, New York, 1964, р. 128).
[3] Spare the rod and spoil the child (пощади палку – испортишь ребенка), – говаривал отец Фроста, физически его наказывавший.