Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2019
Тариэл Цхварадзе родился в 1957 году в Грузии, город Ткварчели. Член Союза писателей Грузии. Автор пяти поэтических книг. Лауреат литературной премии им. Давида Гурамишвили. Лауреат и участник нескольких международных поэтических фестивалей. Живет в Батуми.
* * *
В баварском тихом городке, в семье учителя латыни,
известной марки Mauthe часы стояли на камине.
Из года в год – тик-так, бом-бом,
до ноября в тридцать восьмом.
Учитель был не тех кровей,
а значит – бей!
Часы забрал погромщик Курт,
принес домой, завел – идут.
Тик-так, бом-бом, и вот война,
на фронте Курт, жена одна.
Сначала было все «зер гуд». Варшава, Осло, но досада,
в сорок втором попал в котел и был убит у Сталинграда.
А в сорок пятом в городок вошла советская пехота –
пощупать баб, добра набрать, понятно дело, всем охота.
Иван с Агнессой не был груб –
забрал часы и пару шуб.
А через месяц в тот же год
победу праздновал народ.
Часы протикали в Москве до смерти дедушки Ивана,
и дальше б тикали, но вот, став жертвой пылкого романа,
его неопытная внучка,
художница и белоручка,
хоть и противилась родня,
взяла и вышла за меня.
И как приданое, на раз,
часы уплыли на Кавказ.
Сто лет прошло, но и поныне,
на беломраморном камине,
часы учителя латыни –
тик-так, бом-бом, тик-так, бом-бом.
* * *
Будут люди, звери, птицы,
солнца диск, овал луны…
Спи, сынок, тебе лишь снится,
ужас нынешней войны.
Нет, родной, нас не раздавит
с кровли рухнувшей плитой,
не зацепит, не поранит
рикошет над головой.
Мама боженьку попросит,
и наверно от того
дядя летчик бомбу сбросит
мимо дома твоего.
И танкист с артиллеристом,
специально сбив прицел,
все снаряды в поле чистом
разорвут, чтоб ты был цел.
А когда войдет пехота,
самый добрый из солдат,
с благородством Дон-Кихота,
даст любимый шоколад.
Мама сказку дочитала,
про везенье на войне…
Бомба все же в дом попала,
так и умерли во сне.
* * *
Достанет вечная жара, улыбка сфинкса, дым кальяна,
и Моисеева гора, и ржавая вода из крана,
и приторный на вкус кишмиш, и зов к намазу муэдзина,
и недокуренный гашиш, и зазывала магазина.
И так захочется назад, скорее в горную прохладу,
где есть и дождь, и снегопад, где каждый рад тебе, как брату.
Продав квартиру с барахлом, с забитым долларами кейсом,
я улечу туда, где дом, без багажа ближайшим рейсом.
И встретит родина не та, не та, что виделась ночами.
И отрезвленья пустота, и пожимание плечами.
Мол, что поделаешь, браток, что есть, то есть – живи как знаешь.
Здесь каждый тронулся чуток, за год и ты таким же станешь.
И стал. Из дома ни ногой. Сижу, курю, стучу по «клаве»,
и слышу: рядом за стеной сосед читает «Отче Аве»…
* * *
Смотрю в немытое окно
на старый двор, где в домино
играют сутки напролет
из года в год.
Куда пригнал свой «Мерседес»
за двадцать штук дворовый Крез,
из Амстердама через Кёльн.
На белый клен
взобрались местные коты
ночной чернее темноты.
Соседка в тазике свое,
несет развешивать белье
и через весь квадратный двор
сплетут немыслимый узор —
бюстгальтера, носки, трусы,
штаны из выцветшей джинсы
и крик капризный малыша,
такой, что звон стоит в ушах,
а дворник, что с похмелья злой,
по нервам шаркает метлой.
Уже давно
не мыто пыльное окно,
сегодня надо бы помыть
и дальше жить.
* * *
Чайка металась в заливе,
чиркая гребень крылом,
в сентиментальном порыве
я растворялся в былом.
Все, что вчера еще грело,
как прибалтийский бальзам,
запросто так, между делом
время отправило в спам.
Тлеет в руке сигаретка,
мысленно ролик кручу,
памяти ржавая клетка
не поддается ключу.
Чайка в стоп-кадре зависла,
что-то припомнилось, но
вновь погружаться нет смысла
в титры немого кино.
* * *
Перестану писать про политику,
про бомжей и распущенность баб,
и в угоду иркутскому критику
поклянусь не использовать ямб.
Пьяным утром над строчкой хирея,
с горьким кофе и без сигарет,
попытаюсь размером хорея
передать иркутянам привет.
Не учился я в литинституте,
не уверен, что это хорей,
но кричу на двадцатой минуте
португальцу: «Рональдо, забей!»
И положит впритирку со штангой
мяч послушный, как будто рукой…
Дым костра и мелодия танго
закружат над кристальной водой.
Ближе к ночи над лысою сопкой
зарыдает сычом саксофон,
и с последней пронзительной ноткой,
потревоженный вздрогнет Ольхон.
В небе чистом над морем Байкальским
тихо, тихо плывет самолет,
а у летчицы влажные глазки,
она видит цветы и поет.
Голос рвет перепонки и «крышу»,
долгий день на секунды дробя.
В перезвоне бутылок расслышу:
«Она любит тебя, она любит тебя, она любит тебя…»
* * *
Где-то в маленькой стране, в городишке небольшом
домик был, и жили в нем –
двое братьев, их отец,
и в скворечнике скворец…
Жили бедно, голодали, социалки не хватало,
да и ту уже полгода государство перестало
выделять семье-изгою…
Стены в плесени зеленой,
кровля ржавая с дырою.
Младший брат учился в пятом, старший был уже в восьмом,
безработный батя с горя заливал глаза вином.
Засыпал тревожным сном на ободранном диване.
Три таблетки валидола, мутная вода в стакане
на полу, на всякий случай –
сердце часто барахлило
от сивушного этила.
Старший брат в буфете школьном ежедневно в долг брал булку
и делился с младшим братом. Половину прятал в сумку
и съедал, когда желудок ныл от боли ближе к ночи…
Жизнь была не мед, короче.
А когда в буфете школьном долг превысил все лимиты,
мальчик перестал брать булку, говоря: «Мы с братом сыты…»
Через день, где жил скворец,
на суку висел малец.