Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 3, 2019
Заир Асим – поэт, прозаик. Родился в 1984 году в Алма-Ате. Автор двух книг. Публикации в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Новая Юность», «Интерпоэзия», «Волга» и др. Живет в Алма-Ате.
3
Молчание видит ночь. Хожу по городу, ничего не ищу. Брожу, как мысль в душе. Темные растения, кусты и травы, как люди, запутались в тайне, обросли друг другом, шепчут из темноты. Желуди стреляют по крышам автомобилей. Моя тень то впереди, то позади. Иду вдоль арыка. Холодная вода несет свое тихое журчание. Провожаю ее в бесконечный путь. Останавливаюсь возле забора, опираюсь, как на подоконник, и смотрю в разбитое окно улицы. Город – неутомимое движение на месте. Река, порожденная жаждой людей и запертая в плотные стены. Девушка, тронутая легким страхом, торопится в будущее. Описывать – это не то, что видеть. Когда видишь, полностью присутствуешь. Хочешь описать, отворачиваешься, вспоминаешь слова, подглядываешь за объектом описания. Если плутание становится удовольствием, то жизнь превращается в чудо. У чуда две стороны: первая – блаженство, вторая – ужас. Одна увеличивает другую. Прохожу мимо дома, в котором шесть лет назад периодически ночевал у женщины. В этом городе найдется несколько квартир, в которых я побывал требовательным гостем. Такие дома, как старые, детские фотографии, где не узнаешь себя. Хорошо вспоминать то, чего не было. Это приумножает мою печаль, ветер меланхолии, раздувающий во все стороны черные, как волосы, чувства. Лысая луна застыла во внутреннем сиянии, как голова медитирующего монаха. Мимо пролетают быстрые кошки машин с горящими глазами фар. Неожиданный человек спрашивает меня о потерянном адресе. «Я неместный. Я случайный», – отвечаю ему, обнажаю голос. Продолжаю плутать, разговаривать с собой, смотреть миру в душу. Свободные шаги находят дорогу. Дикая, всеядная земля ползет навстречу. Кусты тянут дрожащие руки, хотят обнять меня, как родного. А я едва коснусь их младенческих ладоней, почувствую их шершавую кожу, их тонкий трепет и иду дальше. Деревья правы, что недвижимо живут вверх, углубляясь корнями внутрь. Но я не дерево, я – блуждающая плоть, танцующая смерть. Камни правы, что неподъемно молчат и ничего не видят. Но я не камень, я – говорящая рана, плачущий почерк. Ничего не заканчивается. Музыка льется сквозь сердце, как кровь. Безлюдная улица заглядывает в глаза, вытягивая из них зрение, одинокую силу. Прогулка останавливает время. Пустота соответствует пустоте.
7
Когда увидел тебя, пронзительно почувствовал, как человек неделимо одинок. Твое лицо, утратив выдуманную мной нежность, предстало некрасивым и чужим. Я смотрел в него, как в лицо знакомого, но забытого человека, чье имя не мог вспомнить. Все предстает только метафорой, тенью и отражением, подлинник непознаваем.
Осенние вечерние улицы – пространство, в котором чем более одинок, тем прекраснее вокруг. Ты была сигаретным дымом, медленно выпущенным из рта времени. Навстречу идет пара в обнимку. Тела связаны руками в непрочный узел объятья. Проросли корнями в карманы, в укромные места в поисках интимной кожи. Помню этот слабонервный трепет близости. Прохожу мимо булочной. Яркий, как солнце, хлеб. Все меняет оттенки от переулка к переулку. От имени к имени. Смотрю вдаль с тоской и сочувствием, словно в глаза умирающему. Милиция заглядывает светом в машины, стоящие в темных закоулках, разыскивая там неудобный секс. Тревожно сердцебиением моргает фонарь. В стеклянных книгах окон пылает непрочитанная жизнь людей. Ночью тела манекенов выглядят настоящими, правдивыми в своей неподвижности. Люди в автобусе, как манекены в витринах. Всегда останавливаюсь перед большими, толстыми деревьями, чтобы смотреть на их кору. Черные, глубокие слезы, веками катящиеся в землю. Письмо с вертикальными строками.
Здесь происходит лучшее. Любовь без иллюзии, обращение без выбора, разговор без притворства. Прощание, которое не обсуждается. Бесконечное прошлое.
14
Яблоко, наполненное влажным светом, или виноград, впитавший соки земли, учат меня любить вкус жизни, ее плотскую красоту. Вот уже третью неделю мне не удается выйти из счастливого безмолвия. Беспечное действие, легкомысленная расточительность, сытость, доходящая до истощения. Две бесконечности секса и танца выпивают всю силу души, отнимая у нее возможность высказывания, простоту свободного дыхания. Мы лежим в постели после нежной агонии ночи, наши желудки тихо урчат, словно голуби. Смеемся, целуемся, таем. Перед глазами пролетают дни и города, оставаясь не увиденными и безымянными. Главное – продолжаться, тема письма – всего лишь смена направления. Если я не вижу ни себя, ни мир, окутанный пеленой любовного тумана, то уместно говорить о слепоте, как об определенном угле зрения. Помутнение, опьянение кожей, одержимость запахом. Упорство речи. Не сдаваясь, продвигаться в темноту молчания, чтобы, оставаясь вдалеке, быть ближе, чем рядом, быть внутри. Твои тайные и зримые губы все время источают волнительный сок желания. На темной ткани различимы белые пятна спермы, словно солнечные зайчики, пятна неожиданного света. Разрушительная череда оргазмов, кратковременные вспышки умирания ослепили волю рассудка. Бегу из пустой комнаты, от своего нетерпеливого бесплодия, от неспособности быть безликим. Ищу мелодию и уют твоего объятия. Влюбленный человек и спящий обнажены перед смертью, перед той невысказанностью, что омрачает счастливые дни. Влюбленность – разновидность сна, когда все происходящее беспамятно и мимолетно, любая попытка ухватиться за действительность сопровождается глухой зевотой. Стоит оторваться от тебя, теряюсь в замешательстве ожидания. Просыпаюсь среди ночи, чтобы сказать: «спящий, я был накрыт твоим шепотом, как город звездным небом». Голос или мысль – вибрации бодрого тела. В голове все мешается. Точность и последовательность наблюдения требуют отстраненности. Вот чего я лишен. Я весь в происходящем, тотально поглощен активной радостью близости. Не могу отступить от чувств, взойти на вершину сердца, увидеть внутренний пейзаж. Просыпаясь утром, открывая глаза, первое, что вижу, слова твоей нежности, а потом уже свет нового дня.
17
Наступает момент, когда я вновь не хочу показываться. Становится непонятным, почему появляюсь в местах, где меня можно увидеть? Я парализован сомнением, густым туманом, которым вечерами наполняется наш район. Состояние, когда не можешь сдвинуться с места, по причине полной невидимости происходящего. Даже для небольшого шага требуется хоть какое-то пространство ясности. Я стою на улице, вкопанный в глубокую мысль, как столб в землю. Турбулентность последних ночей приучила к такому пронзительному страху, что, находясь ногами на земле, чувствую возможность падения.
Я стал все замечать мимоходом, отучившись видеть. Перестал бывать лицом к лицу с пейзажем, слушать временный шепот погоды. Тоска по утраченному действию, не выходящему за пределы тела, затрудняет дыхание. За сегодняшний день со мной случилось несколько видений. Кошка с виноградными глазами на подоконнике доедала плов. Она испуганно смотрела – насквозь – жидкими глазами. В ее тревожном, диком взгляде таился родной блеск воли. Воля – жизнь на краю смерти. В этот миг я заскучал по уличной бездомности, по голоду опасности и восторгу безымянности. Гуляя в парке, заметил птиц, и был проникнут мыслью, что они заняты основным делом – существованием. В их ритмичной ходьбе и быстрой пульсации клювов я находил оправдание бесцельно прожитой жизни. Все это происходило в разные дни, спутанные между собой, как волосы. Потом сел в машину, включил дымный джаз и ехал всю ночь напролет. Длинная улица пропастью летела в лобовое стекло. Ветер, мертвая листва, тонкие тени ветвей – мир терялся в собственном холоде и взывал окунуться в красоту его посторонней обнаженности. Я поднялся на возвышенность, откуда открывался земной фейерверк улиц – многоцветные руины домов. Ряд фонарей тянулся огненным позвоночником города.
Мое ненасытное безделие отдаляется от меня, как детство. Упоительное равновесие ума и сердца, время, когда душа занята только собой. Устав от тепла и уюта счастливой комнаты, выхожу в пространство природы, чтобы окунуться в прогулку во времени. Блуждать по холодным улицам, разглядывая опустошенные лица деревьев, мерзнуть до нестерпимой дрожи – то же самое, что впадать в неожиданную ностальгию, – проникновенная меланхолия памяти. Человек идет и съеживается в себя, пряча голос в поднятый воротник, своим дыханием согревая сжатый кулак руки, словно сердце музыкой. Нам отмерено мгновение, чтобы встретиться с собой и попрощаться. Это состояние диаметрально противоположно слову «самозабвенно», ибо себя не забываешь, а помнишь. Холод не позволяет растекаться в пространстве, дает возможность леденеть, соответствовать своим границам.
20
Из кухни доносятся женские голоса. Слышу стремительные выдохи звуков. Смотрю в монитор туманного окна. Слабое пятно солнца борется с плотностью туч. Труба дымит, как потухший факел. Плоский лоб дома. Под снегом спит детский сад. Речь застывает, как вода, превращаясь в холодные наросты. Скользкое оцепенение льда, по которому опасно идти, покрывает дорогу в будущее. Такие места мы преодолеваем, держась друг за друга, как пациенты, теряя равновесие шагов. Голоса продолжают звучать. Между предложениями проходят дни. На стене висели часы. Они остановились и застыли в одном положении стрелок, круглой фотографией времени. Через неделю я увидел голую стену с пустым гвоздем. Место отсутствия часов воплощало собой вечность. Вечность можно увидеть, глядя в любую стену. Пространство воздуха – стена, лишенная границ. Я устал от изнурительной тишины и стараюсь шевелиться, скрипеть стулом, чтобы меня услышали. Горячая батарея под подоконником дышит на меня теплом, как животное. Сегодня ничего не произойдет. День пролетит по касательной бледным лучом света, моргнет в противоположном стекле и угаснет ночной звездой. Я уже перестал удивляться тому, что ничего не происходит. Справа мигают зеленые лампочки. Перед детским садом стоят закопанные деревья. Смерть живет в тишине. Небо прояснилось. На полу появилась моя тень. Воздух располосован ветвями, как страница. Упорное расщепление немоты. Сидеть мыслящим камнем становится все труднее. Хочется вырваться из крепкого объятия земли, взлететь или упасть, лишь бы ощутить свободное движение тела. Вступить бы в беседу с голосами, доносящимися из кухни, чтобы тоже позвучать.
Оцепенение замершего куста. Жизнь тянется долгой зевотой: хочешь заснуть, но не можешь, хочешь чем-нибудь заняться, но мешает близорукая сонливость. Фонарь стоит свечой луны. В голове ночь разлуки. Обнимаю твою куртку, нюхаю и плачу на нее, как собака у ботинок мертвого хозяина.
23
Вспоминаю момент из детства. Возле дедушкиного дома росло дерево – шелковица. Я залез так высоко, что не мог спуститься. Так себя чувствую сейчас: не могу приземлиться, остается только падать.
Наступит ли равновесие? Бесконечное отсутствие денег. Неудача действует как пружина. Она сжимает до минимального размера, и ты способен выстрелить. Попасть в цель. Но выстрел может оказаться смертельным. Литература приучает жить малыми величинами, совершать безрезультатные действия, шаги размером с букву, существовать в тени высказывания. Бесшумно говорящий почерк вытягивается струной на фоне белого дня. На каждой открытке или фотографии, найденной в пыльном, поломанном ящике, или на подаренной книге стоит дата. Подпись прошлого. То же самое здесь: фотографирую пустоту, обнуляю время.
Я перестал видеть своих родителей, свидетельствовать их ежедневное угасание. Не слышу, как по утрам мама ездит на велотренажере, будит меня тихим цикличным поскрипыванием. Как папа громко разговаривает с собой в ванне или вздыхает. Любить своих детей – любить жизнь. Любить своих родителей – любить смерть. Первое естественно, второе приходит с мужеством.
Невыносимая неподвижность слов. Высказывание недосягаемо, будто не могу вспомнить приснившийся сон. Сквозь приоткрытое окно будней проникает холодное дыхание снега. Медленно вращается диск стиральной машины, перекатывая воду грязного белья, многослойную жвачку. Слушаю ее равномерное чавканье. Рисовые лепешки, полушария расколотых грецких орехов, невысказанная еда.
Джаз плавно покачивается, как занавеска. Музыка втекает в глухую боль, расширяя ее твердые границы, распространяясь блаженным лекарством. Не могу разглядеть покинутое лицо настоящего. Мгновения абсолютной любви возможны только в уединении. Страсть к абсолюту порождает требовательные надежды. Наша жизнь, пронизанная кровавым светом жажды, – череда разрушенных иллюзий.
38
Скользкая вода принимает форму посуды, голыми руками ее не удержать. То же самое происходит с речью. Жидкая и неуловимая она пребывает в постоянном движении, в стремительных разговорах, то шепотом, то криком просачивается в отверстия другого сознания. Замер стакан стихотворения, сияя внутренней игрой света. Твердые формы вещей – ловушки для прозрачного времени. Новости по телевизору или уличный гомон проносятся вдоль слуха гулом буйной реки. Мир шумит и продолжается. Чтобы выманить из потока внимательную паузу, я должен углубиться в себя, стать ямой молчания, вырыть могилу ожидания. Тогда текучие дни принимают объем образовавшейся пустоты. Так накапливается немое озеро книги.
Мы приехали в горы, туда, где прошлой осенью лежали под деревом, отдалившись от компании людей, разглядывая желтые листья. «У каждого тела, заболевшего светом, своя судьба ожогов» – так я говорил, поддавшись тишине, окружавшей нас. И вот мы лежим здесь снова. Смотрим на коротконогую беготню муравьев. Обсуждаем жизнь. На фоне синевы вьются стрекозы. Кудрявая яблоня набухает плодами. Склон горы пробуждает ощущение чуда.
Люди уходят, но место остается.