О книге «Уйти. Остаться. Жить»
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2019
Алексей Чипига родился в 1986 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор трех поэтических книг. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «Гвидеон», «Дон» и др. Живет в Таганроге.
Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Сост. Б.О. Кутенков, Н.В. Милешкин, Е.В. Семенова. Том II. – М.: ЛитГост, 2019.
«Уйти. Остаться. Жить». Такая формула способна отобразить суть антологии как таковой, ведь антология – это собрание ушедшего в память культуры, но возрожденного к жизни на виду индивидуальным вкусом составителя. Отсюда возникает дух кладоискательства, сопутствующий чтению книг этой направленности, надежда, что пристрастие нашего современника сможет извлечь из-под спуда трактовок и отшумевших споров неувядающую красоту того, что писалось в былое время. Тут и вправду, в отличие от «Пришел. Увидел. Победил», первый шаг к такого рода жизни, избавленной от ошибок слишком близкого расстояния, – уйти со сцены публичности.
Но «Уйти. Остаться. Жить» – особая антология. Здесь первым шагом является не только уход с литературной арены, но и ранний уход из жизни поэтов, стихи которых и очерки о которых составляют антологию. Конечно, книга, где в биографической справке об авторе нередко можно прочитать «умер от», оставляет впечатление не из легко объяснимых и вместе с тем догадку о необычности задачи, стоящей перед читателем. Ее проясняет Марина Кудимова в предисловии к 1-й части 2-го тома, посвященной поэтам 70-80-х годов. «Книга – один из способов победить время». Она же, говоря о самоубийстве в христианском мире, пишет: «Акт лишения себя жизни усиливает общую, “соборную” вину и отдаляет главную цель христианина – спасение себя и вымаливание спасения мира, “во зле лежащего”». Читая антологию и задумываясь о соотношении стихов и отчасти биографических, отчасти литературоведческих материалов об их авторах, невозможно отрешиться от мысли о таком вымаливании.
Перед нами предстает облик поэтов через призму двойного времени: 70-х – 80-х, когда были написаны вошедшие сюда стихи, и времени, которое (неизбежное сострадание) видится отсюда роковым для их авторов.
Возможно, другая причина подобного видения в том, что большинство представленных здесь поэтов неизвестно широкому читателю.
То, что книга открывается двумя статьями о Леониде Аронзоне, можно расценить как знак: Аронзон – поэт интимного, увиденного глазами вечности, предельного замедления времени, по словам Валерия Шубинского, вмещает ту просьбу о сохранности красоты посреди затишья, которая откликается во многих стихах, взятых в данную антологию.
Такая просьба способна балансировать на грани саморазрушения, оставаясь, однако, опознаваемой, как в стихах ростовского поэта Бориса Габриловича:
И когда я уже начинал засыпать,
растворенный ночным июнем,
он пришел и сел на мою кровать,
весь прозрачный, хрупкий и юный,
и сказал, коснувшись моей руки,
осторожно, как пробуют лед:
«Я пришел из-за самой дальней реки,
Где разбился последний пилот».
Близость незнакомца, его юность, в которой легко угадать юность написавшего эти строки, и в то же время даль с разбившимся пилотом (эпитет, примененный к его образу, «последний», опять-таки контрастирует с «прозрачным, хрупким и юным» рассказчиком) – все это тревожит в сочетании с прерванным сном лирического героя. Незнакомец в конце стихотворения оказывается новым днем, поручившим герою встать на место погибшего («“…Так вставай! Я тебя назначаю лететь / вместо тех, кто разбился, мчаться…” / Я воскликнул: / – Кто ты? / – Я – Новый День, / я пришел. Я уже начался»). От последних строк веет максимализмом и трагедией: закрадывается мысль, что беспощадная новизна дня куплена ценой гибели тех, кому он «назначает лететь».
Мотив прихода ранимого миссии сопряжен у Габриловича с утратой, обернувшейся ожиданием некоего откровения, болью, одинаково направленной в жизнь и в смерть:
И я подумал в ту минуту:
вот так бы мне когда-нибудь
дойти до вас, как кровь по венам,
как боль по лезвию ножа,
когда в меня не станут верить,
когда меня устанут ждать.
Фигура поэта, по словам Константина Комарова – автора эссе о Габриловиче, – предстает в романтическом ореоле. Но если поэт и соответствует идеалу романтизма, идеал легко может заменить поэта, ведь мир «держался на рифмах, а не на гвоздях» (стихотворение «Мне снился сон, как будто рифмы…»). В таком мире царит бессонница («а если до утра не спал ты», «Перила. Ночь. По лестнице иду»), но такая, которая чувствует близость сна, забвения и потому лихорадочно жаждет жить. Здесь «старушка опускает в ящик свое последнее письмо», и о чем идет речь в письме, поэт, скорее всего, предпочитает не знать, давая сказать об этом хрупкой гармонии между старостью и детством.
Является ли знаком времени сердобольное внимание к хрупкости в сочетании с бодрым ритмом, с точностью, идущей навстречу их равновесию? Во всяком случае, стихи Владимира Полетаева подтверждают вышеизложенную догадку. В них много осторожности, чуткости (так ученик стучится в дверь класса) к минутам, когда слово обретает музыкальность. Слово и музыка в стихах Полетаева соответствуют взаимоотношениям земли и неба:
Небо начинается с земли,
с лепета последнего былинок…
Опять мы видим параллель начала и конца, «лепета последнего», но она приглушена сосредоточенностью, трезвостью наблюдения, отражающегося в точности рифмовки («былинок – Ордынок», «рядом – листопадом») и в лапидарных, будто ничего не требующих взамен у читателя кристальных фразах. Земля и небо тут уходят друг от друга, чтобы возвратиться («капли расплывутся на стекле – небо возвращается к земле» из того же стихотворения). Человеческие фигуры («мы») появляются в контексте близости природным стихиям («где-то рядом, где-то очень рядом, слышишь, подступает листопад, мы с тобой стоим под листопадом»). Марина Кудимова очень верно написала, что «натурфилософия Полетаева безвыходно круговоротна»: в его стихах происходит нисхождение небесных явлений и человеческих действий («кружится снег, стократ воспетый», «тихо наклоняется ко мне молодость», «девочка в губы целует меня», «и только сыплются слова») на поверхность земли и в душу героя так, что они равнозначны. Вероятно, тут таится отгадка воздействия столь скупых образностью и дышащих послушной ясностью строк; поэт словно говорит нам: «Я не мешаю восстановлению природной гармонии», – и читатель чувствует хрупкость присутствия человека в мире, ведь мы совсем не всегда ощущаем близость стихий. Видимо, то же знает и поэт о себе, он задает вопрос «Живу я или не живу?» (стихотворение «…Я заучил вас наизусть…») – вопрос, на который в его вселенной отвечает полнота бытия, неразличимость хрупкой звезды и осторожных коленей в стихотворении «Сегодня белый плоский теплоход».
Чеканность выводов вкупе с глубиной анализа отличает стихи Ильи Рубина, поэта, умершего в 1977 году в Израиле. В них мы оказываемся свидетелями мысли, захваченной врасплох событиями разной степени непоправимости: в первых двух стихотворениях подборки происходит побег лилипутов из цирка (стихотворение «Отъезд») и лирического героя, который «так бежал, что спотыкались губы» («Бегство»). Постепенно становится ясной вся проблематичность побега: лилипуты, даже освободясь, видят во сне арену ненавистного цирка («и не будет в них бегства из плена – / лишь арена, арена, арена»), а бегущий одиночка чувствует груз ответственности за воскрешение мертвых («я так бежал, что поднимались трупы, / припоминая ремесло живых»). Наконец, бегство обращается в пойманность временем в стихотворении «безоблачно течение времен…» («лежу как голова Хаджи-Мурата / но чье же тело волокут солдаты»), в поэме «Революция», где поэт прослеживает взаимосвязь разных периодов государственности – от мятежного праздника до горького похмелья:
И если жертва – это я,
То почему палач спокоен,
И почему его рукою
Начертана строка моя?
Палач и жертва глядятся друг в друга внутри одной пульсирующей мысли, но герой этой поэзии утешается на фоне слишком ясных и грозных прогнозов непостижимостью тайных знаков. Так, в стихотворении «Я умирал у Сретенских ворот…» герой вспоминает некий Последний (опять последний) переулок и его весть, которую он не сумел разгадать:
И слов его я не успел понять,
Расшифровать последнее объятье…
Привычка жить – последнее занятье,
Которым боги тешили меня.
Характерно, что в первой строфе говорится о Сретенских воротах, Веневитинове, Мусоргском – то есть о том, что существует независимо от бегства и сопротивления, а во второй – о привычке жить, которая льстит и не дает полноценно участвовать в единстве памяти и сиюминутности, вот и глагол «расшифровать» среди изысканного лексикона указывает на принуждение современности, гнет излишне суетливого поиска, отвергаемый поэтом.
Крайне интересны, умны и согреты дружеским теплом воспоминания Ольги Постниковой, посещавшей вместе с Рубиным литературные собрания. Не может ведь не подкупать признание «Мы были молоды, тощи и писали стихи», настраивающее читателя на внимание к судьбам вечно молодого братства творческих людей. В антологии и представлено такое братство несущих груз времени судеб – и поэтического слова, воскресающего благодаря завороженности новым и вечным.