Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2018
Елена Георгиевская родилась в 1980 году в Ярославской области. В 2006 году окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Публикации в журналах «Воздух», «Новый мир», «Волга», «Нева», «Урал», «Сибирские огни» и др. Автор нескольких книг. Живет в Калининграде и Москве.
ЗМЕИНОЕ ДЕРЕВО
Огромный топор на лету срубает половину одного дерева, но она не падает на землю, а, на секунду задержавшись в воздухе, прирастает обратно. У второго же отрастает новый ствол, потому что это дерево-ящерица. Но местные зовут его змеей. Они то ли никогда не видели ящериц, то ли путают эту историю с другой, то ли боятся упоминания древних земноводных, как Тетраграмматона.
Зритель ждет, когда топор устанет, но железо устает только в плавильне. Иди, зритель, проверь, отрастет ли у тебя новая рука, голова, появятся ли вместо них конечности лацертилии, напугают ли тебя они. Листья дерева точь-в-точь липовые, но оно не цветет.
ЗАМОР
Мясо лежит на улице, но не тухнет, а ссыхается до тонких пластинок, которые нельзя есть. Анна подбирает одну и думает, что на ней можно писать, как на пергаменте, только поверхность неровная. Уносит несколько штук домой, прикидывая, чем их отшлифовать.
Люди, видя куски повсюду, хватают их – хоть сырые, хоть сухие, напоминающие им чипсы с ветчиной. Анна удивляется: почему они не осознают, что это нельзя есть? Они думают: есть можно всё.
МАРИЧИ СИНМО
Поначалу Тибет назывался Лхасин, и правили им женские духи синмо. Более поздняя история: горная ведьма Синмо создала Тибет, ее кожа – долина, волосы – трава, слезы – ручьи. Мужчины не творили землю – они построили двенадцать храмов, чтобы удержать Синмо в повиновении, и воздвигли над озером, ее сердцем, главный храм Лхасы. Знакомая подлая цифра двенадцать. Обтесанные камни пьют твою кровь, едоки мяса пожирают твое тело, но никто тебе не поклоняется.
Говорят, ближневосточные двенадцать исказили учение, а здесь уничтожен сам язык учения. Кто бы построил тринадцатый храм, который обезмолвит предыдущие, говорят прохожие. Я и есть тринадцатый храм, говоришь ты, мое тринадцать существовало уже тогда, когда они складывали из веток единицу.
Едоки мяса отрезали куски твоей плоти, и она отрастала заново, пока горные жители не стали людьми. У син была катапульта, у лу – копья, но эти существа не были людьми: человек есть современная этика и понятный язык, а что нам известно о языке син? Это племя – Другие. Как женщины для мужчины, как таджики для русского, как варвары для колонизатора, как четвероногие животные – для двуногого, а ведь млекопитающие настолько умны, что до сих пор не позволяют нам полностью изучить их сигнальную систему.
Не были людьми, пока не прибили женщину к земле храмовыми камнями. Простыми камнями нельзя – пришли бы другие женщины, остановили, их бы пришлось умертвить, а трупы не умеют готовить.
На западе в память о боге носят кресты. Так бог обменял смерть на память, мясо на дерево и металл. Никто в предгорьях не носит овальный кулон в виде озера, из которого торчит голова утопленницы с разметавшимися волосами. Эти волосы – трава. Ты зло, сказал царь, тебя надо приколотить четырьми гвоздями. Смотришь на меня с высоты, а не из глубины, сказала ты. Царь испугался и добавил еще восемь. Знала ли Вэньчэнь, что зеленая Тара и есть Синмо, и что случилось бы, если бы она об этом сказала?
Все видения Сонгцен Гампо верны: чтобы похвалить женщину, ее сначала надо подчинить. Тогда похвала не окрылит ее по-настоящему. Слышишь, мы воспеваем тебя, говорят священники во время Монлам Ченмо, и на месте осушенного озера не бьется источник, а девочки по-прежнему сбегают от жестоких отцов в монастырь. Непал похож на оставшуюся от озера вмятину. Красное лицо голода. Плети из скрученного воздуха.
Из глубины тысяча озер смотрит медленными глазами: «Я не могу разрушить здание, оно часть меня, гвозди-монастыри – из моей костной ткани, здесь не нужен новый пятьдесят девятый год». Чужой пришел за тысячей, которую не отыскал у себя дома. Думал, волна по морю носится ради него и распрямится, как струна, стоит ему назвать море озером. Но волна не дает себя выпрямить. Что ей до тебя, человек, с твоей черноротой азбукой?
Чужой в фоторедакторе наводит глянец на снежные комья. Медленные глаза Маричи Синмо сказали бы ему на уничтоженном языке, если бы тот его понимал:
лакированный снег
уносили с собой в рукавах
так и не стали великими
МОЛЧАНИЕ ТКАНИ
1.
Молчание ткани. Каждая нить разговаривает настолько громче предыдущей, что полностью заглушает ее, и в результате не слышно ни одну. Согласно теории, на пересечениях основных и уточных нитей должны возникать островки голосов, но их тоже никто не слышит.
Что говорит последняя нить?
А которая из них – последняя? Она расположена сверху, снизу, слева или справа? Мы не знаем, где у ткани верх и низ. На ярлыке написано только: «Ширина – 114 см». Исследователь изучал состав ткани под звукоусилителем, способным на секунду помещать переплетенную с другими нить в вакуум, где она пребывала сама по себе. Казалось, после такого опыта ткань распадется.
Мы назначили этот край верхним, эту нить – последней и ждем. Вдруг нужно было только наше разрешение. Ткань молчит, будто не мы приложили руку к ее созданию, а она самозародилась из воздуха – в действительности воздух уничтожает ее, окисляя составные части.
2.
Каждая клетка эпителия молчит, будто человек – бесконечное одеяло, тянущееся через вселенную, будто все люди мира – один человек, чьи клетки живут недолго, но вскоре заменяются другими, такими же бессмысленными. Вселенная-микроскоп бездумно рассматривает его. На что она будет смотреть потом? Можно, обладая свойствами увеличителя, не смотреть ни на что.
Человек думает, что «говорит, но его не слышат».
Человек думает, что заговорит, когда каждая клетка его эпителия превратится в луну.
МЫ СОХРАНИЛИСЬ ДО НАШИХ ДНЕЙ
Мы сохранились до наших дней, а обещали – до чужих. Так мы пришли к своему, сказав о себе неправду.
Ждали, что в наши дни поэтесса Х будет читать книгу, сделанную в форме розы и неотличимую от настоящей: каждое стихотворение – на отдельном лепестке, и текст видит только автриса. Чтобы прочитать вслух, надо оторвать лепесток. К финалу вечера в руках Х останется только стебель.
Но мы сидим на мероприятии Y, страдающего болезнью Альцгеймера. Прочитав стихотворение, он тут же забывает его и читает следующее наугад. Иногда тексты повторяются. Z поклялся, что однажды Y весь вечер будет зачитывать один и тот же текст. В прошлый раз он прочитал стихотворение трижды – мы с замиранием сердца ждали, что старик продолжит в том же духе, но он сбился и произнес:
ушло все сразу, смерть
а еще я пытался заснуть. получилось плохо
Да не сбился, а сиблинг, сказал противоречащий. Его двоюродная сестра Х давно умерла. Вы проиграли – теперь Y принимает таблетки. – У него есть на это деньги? – После премии есть.
И все же мы верим, что Y перед мероприятиями не пьет лекарство, чтобы мы помучились. Проблески его сознания тоже не идут нам на пользу. В позапрошлый раз мы поставили на то, что он будет повторяться хотя бы половину вечера, и проиграли некоему графоману сумму, какую – уже не помним, словно Y заразил нас со сцены амнезией. Если он весь вечер будет читать одно и то же, это станет самым ярким событием современной литературной жизни, знаменующим победу текста над человеческим сознанием, ибо бессознательное выберет стихотворение, заслуживающее бессмертия. Некоторые пытаются подражать Y, даже не скрывая, что здоровы, просто копируют его манеру.
МЫ СТАНОВИМСЯ НОВЫМИ ГОЛОСАМИ ЗАБЫТЫХ
Полумогила, в которой одна часть твоего тела живет, другая – мертва, но не разлагается. Это необходимо, чтобы вспомнить никогда не слышанный чужой голос.
Вот они, голоса, – провернулись сквозь таяние, будто сквозь мясорубку. Форма изменилась, что не могло растаять – не растаяло, об остальном можно не вспоминать.
ХВИЛИНА
Хвилина, думал он, забывая, как это слово правильно читается, – растение вроде хмеля и ковыля. Хмель вьется, а ковыль похож на проволоку и метлу, но оба они растут в степи, и эта степь – голова забывшего.
Девушка представляет, что растение под названием «хвилина» все же появилось. Оно то ли живет всего минуту, то ли цветет, остаток существования проводя как проволока и метла. Человек хочет ее выкинуть – метла-то метла, а поливать ее надо, – но сучья ностальгия напоминает, каким цветком была эта проволока. И она стоит дальше – хуже бессмертника, проволочный мемориал.
Сучий – это «сучасный».
А когда растение живет минуту, его ценность удваивается, парни покупают его «избранницам», упрекая: «Посмотри, я купил тебе то, что скоро сдохнет – мне не жалко денег! Разве я не мужчина твоей мечты?»
Нет, говорит девушка вслух.
Нет.
Есть два типа ума: пленчатый и бахромчатый. Первый обтягивает все, что попадает в поле его зрения, пленкой, и эти вещи издали кажутся одинаково поблескивающими в темноте фигурами. Второму кажется, что он напоминает лигулу, но это, скорее, бахрома скатерти. Дети могут заплетать ее в косички – суть не изменится.
КОРАБЛЬ ДУРАКА
Дурак представлял смерть старым кораблем.
Видьядхары решили прислать ему перед смертью корабль, чтобы дурак хотя бы один раз в жизни убедился в правоте собственных предчувствий. Будут ли на рее висеть враги дурака, спросил первый. Это слишком, сказал второй, даже дурак поймет, что его обманывают. Третий рассказал притчу: дурак увидел в окно невесомые пепельные паруса и умер счастливым, а когда очнулся, к нему пришло знание – духам этой земли и неместного воздуха известно, а вам, вероятно, нет, что знание всего приходит к существам после смерти, – убийственное для живого, но умеренно тяжкое для него: это иллюзия, а значит, он ни единого раза в жизни не был прав. Так он стал голодным духом и носится по летним пустошам, иногда задевая невесомым, но неприятно ощутимым лоскутом своего тела удивленных животных, а люди, что сюда приходят, мечтают вернуться домой, но плутают, пока не выбредут к реке грязными узкими тропами.
Почему знание всего делает сущность лишь голодным духом, а не заставляет ее перевернуть вселенную, спрашивает прохожий. Потому что мало этого нашего всего, да и то не наше; потому что ты сам мечтаешь о трехмачтовой редонде, на борту которой никого нет. А может быть, в теле дурака обитала вира-бхава, отчего он удостоился видения и стал частью воздуха, злоба которого тебе лишь мерещится – сплошная злоба, а не корабль.