О книге Дмитрия Быкова «Июнь»
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2018
Михаил Юдсон – прозаик, критик. Родился в 1956 году в
Волгограде. Автор книги «Лестница на шкаф» (2006), публикаций в журналах
«Знамя», «Интерпоэзия»,
«Нева», «День и ночь» и др. С 1999 года живет и работает в Тель-Авиве.
Дмитрий Быков. Июнь. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018.
Была
у Дмитрия Быкова трилогия на «О» (с освободительной «Орфографией»), а теперь
леса корпуса его текстов прирастают, надстраиваются трилогией на «И». Наивно
думать, что звуки извлекаются, а знаки расставляются хаотично, идут в избу сами
– отнюдь нет, автор-мастер исстари не расстается с мастерком и отвесом, так и
тут по корпускулам выстраивается послание от Быкова.
Известен
уже роман «Икс» – про процесс сложения букв в
изображение битв в безъятерные 20-е, и картонных
тихих донцов, шо лохов-литературоведов раппануйских заставили уверовать в ихий
дар.
Еще
не на свету, но по слухам лежит у Быкова в столе, синея папкой, готовый роман «Истина» – про процесс Бейлиса (истина, естественно, в
вине – неизбывно еврейской, от рождества и распятия).
И
вот – «Июнь». Ввернем аннотацию: «Новый роман Дмитрия Быкова – как всегда,
яркий эксперимент». И впрямь, настоящий старый добрый новый роман (умри,
Ролан!). Жизнь-жестянка и судьба-портянка. Война на пороге и мир в тревоге.
Язык у Быкова чистый, точный, образный, гибкий – точно по А.Н. Толстому пытошные записи «Слова и дела» читаешь. Да
и обложка книги под «Дело» стилизована, будто папка для служебного пользования
(содержит нецензурную б.), и шрифт подстрижен под казенную машинку.
Добавлю
также свое осязательное и обонятельное отношение к языку – здесь он текуч и
пластичен, пахуч и разнотравен. Подтекст внятен и
необъятен. Движения и переживания персонажей раскачивают роман и в итоге,
выламывая обложку, поток придуманного вольно врывается в реальность. Быкову
удачно, мне кажется, удается погружать читателя в нужное автору состояние ума.
В какое, спросим – а выбор небогат, у Марса, бога
войны, два спутника – Фобос и Деймос, Страх и Ужас.
Впрочем,
чтобы заранее не тужить, вернемся к аннотации, ее
спокойному тону: «Три разные истории объединены временем и местом. Конец
тридцатых и середина 1941-го. Студенты ИФЛИ, возвращение из эмиграции, безумный
филолог, который решил, что нашел способ влиять текстом на главные решения в
стране. В воздухе разлито предчувствие войны, которую и боятся, и торопят герои
романа. Им кажется, она разрубит все узлы».
Итак,
в первой части возникает знаменитый ИФЛИ, угадываются Павел Коган («в ифлибустьерском дальнем синем море») и прочие романтичные
люди ифлинта – будущие «поэты-лейтенанты». Главгерой, изгой, получающий «черную метку» – Миша Гвирцман, вроде как Давид Самойлов, тогда еще Кауфман,
«маленький еврейский Пушкин», ифлийский эльф.
Вторая
часть – Москва газетная, журнал «СССР на стройке», благополучный репортер Борис
Гордон – в нашем измерении, кажется, некий Гуревич, мил-друг Ариадны Эфрон. И на-третье, наконец, Игнатий Крастышевский,
поехавший крышей скромный редактор издательства «Энциклопедия» – пожалуй,
где-то Сигизмунд Кржыжановский. Некоторые грамотеи там в Москве находят и другие аналоги. Да ведь неважно, в
принципе – понятно, что все это порождения Быкова, солярисные
его фантомы, и выполняют они единую задачу – влиять на читателя. Автор бодр и
яр – и симулякры всегда начеку.
Ворог,
говорите, на пороге? Ну так вот Бог, а вон – порог.
Выход из тупика. Это у Быкова рефреном: тупик – выход. Дальше, конечно,
следующий тупик, но и там, слава те, выход найдется. Авось! Зато, как верно
автором замечено, «вкус водки – божественный». Откровение!
Если у Элиота «полые люди», то у Быкова
– приплюснутые, «расплющили всех», это определение повторяется, переходя в
«сыроватость и приплюснутость грибов» – люди-грибы, тупые и покатые, целое
поколение.
Три
части – Тревожно, Страшно, Безумно. Время на дворе – «Еслизавтра».
Хотя жили-то сносно, даже сно-сно,
сновиденьями пронизано. «Страх посылает нам сны с беспричинно низкими
потолками», – утверждал Мандельштам, и, держа марку, Быков оклеивает текст
снами и устилает пророчествами: «Война будет обязательно и скоро», «Война
обязательно будет», обязательно, война – вой нарастающий…
Июнь
– трагическая середина, иды года, развал жизни, распад на грядущую варварскую
войну и дрожащий тварный мир. Однако кроме смерти
есть и девушки, а погибель не отменяет любовь. Июнь – инь-янь
в разгаре, распустились нюни и отворились «ню». Юный натурализм!
В
первой части любят враскачку, по-плотски, грубо,
зримо, этакая смычка-случка города и деревни, московского янкеля
и тамбовской поселянки, Миши Гвирцмана и Вали
Крапивиной. Во второй – любовь нежна и возвышена, соучаствуют советский
зубр-журналист и наивная возвращенка из эмиграции,
Борис Гордон и Аля – а-ля Ариадна, Цветаева-дочь. В третьей части – чистая
любовь к человечеству: «Мелкие задачи Крастышевского
не волновали. Он спасал человечество, блокируя мысль о войне, ставя на ней крест,
внушая панический страх перед нею». Ну, пану виднее, чем арендатору Земли…
Роман
развивается снизу вверх – от конца (если цензурно, без б.) к сердцу, а там и к голове,
которая мозгам покоя не дает. Страсти по Мише, Борису, Игнатию – телесный низ,
духовный верх и окончательное воспарение Крастышевского
с чердака на крышу – Труба зовет! «Он прижался к трубе. Теперь пусть будет что
угодно. Они все поняли, но и другие все поняли. Он расслышал, как в воздухе
что-то – непонятно что, но несомненно что-то – словно
сказало ему: “да, да, да”».
Так
завершается роман – тут и «Улиссу» конец. Есть, правда, еще четвертая частичка,
эпилог, мягкий, символичный и поэтичный – про девочку Наташу на лугу (вспомню
флигель-мальчугана Петьку в «Белой гвардии») и ее папу: «Никто не говорил, и
репродуктор тоже ничего не говорил, вообще не было ничего, кроме музыки; но он
догадался». Да. Между прочим, Набоков сначала хотел назвать свой роман о
поисках дара – «Да», правда, потом добавилась «Ада».
Кстати,
об героинях. Грех не уточнить, что у Быкова они вечноженственны и схожи – и Валю в Алю можно втиснуть, и
Алину цветочность в Крапивину вкрапить. Ведьма Валя,
тамбовская волчица-оборотень с зелеными глазами, и тихий ангел Аля – однова дивные и загорелые,
облеченные в солнце. Вообще трудно передать на письме сложные женские чувства,
сопряжение пряжи и пряное волноподобие: любит – не
любит, побелить – не побелить…
От
волнений с Валей Крапивиной Миша подхватил крапивницу (хорошо, не спирохету), а
их инфантильный садомазохизм объясняется эпохой – серп репрессий, пакт Молотова
– эх, будет город-сад! Для поэта Миши Гвирцмана, не
доктора, так санитара, дьяволица-лилит Валя – исчадье
счастья, его личный вал и ожидаемый ров (бездна!), как поэтам и отпущено.
Вообще есть такая еврейская молитва: «Спасибо, Господи, что не сотворил меня
женщиной!»
Ну
вот, и до евреев добрались, куда без них. Три части романа, словно
достопамятная триада: «Скубенты, жиды
и полячишки» – враги народности. «Отлично хорошо
сказано», как выражался Достоевский, в смысле отлично от рассусоливаний
и экивоков. Сионские близнецы Миша Гвирцман и Борис
Гордон олицетворяют гордыню еврейства, спаянно канифолят мозги по иудейской
ненужности и недужности – как докторский Миша Гордон
прописал.
Здешний Гордон, Борис, вообще-то постепенно
очухался от русских чар – горд он стал, жестоковыен, шестиуголен – в нем,
отринув овал, просыпается «Шестой», предчувствующий катастрофу, погром войны. Читаешь
буквенное, нутряное нагнетание от Быкова, проза расплывается и – как поющая
книга на Марсе – в ушах начинает звучать «тема нашествия», шостаковическая
пассакалия, страшная Седьмая.
Снова
и снова, как припевом – три части романа: Нарыв, далее Лабиринт (но не тезеев, а для Ариадны), потом Обрыв. У Быкова хронотопия текста, время-место неумолимо, шаг за шагом, шагренево сжимается в время-месяц
– июнь. Как джойсовский Блум
обречен вечно скитаться в границах 16 июня, так герои
Быкова живут в пограничной ситуации рокового 22-го. Причем первая часть
кончается: «И что-то мигнуло в воздухе, он не понял, что», вторая: «И что-то
мигнуло в воздухе, но он не понял – что; словно взорвалось где-то, но не рядом,
а километров за семьсот».
И
миганье это надолго запоминается, хотя до «Мигов» еще не дошло (не ешака купить!), пока же в воздухе «И-16».
Все
гармонично, по Крастышевскому: «Первым из правил
управляющего текста, далее УТ, было то, что он должен содержать автоописание, – этим запускается механизм. Второй
особенностью УТ служит структура, в идеале четырехчастная.
Вторая часть должна составлять половину первой, третья – примерно треть второй,
четвертая же содержит главный посыл и вчетверо меньше. Эта идеальная пропорция
составляет золотое сечение всякого текста». Белая магия слов!
Именно
так и построен «Июнь» Быкова, что сразу ясно просвещенному читателю, который
вникает и сечет предмет. Автор устами Крастышевского
гонит в галоп УТ и настойчиво камлает, вдалбливает: война – это занятие тех,
кто ничего не умеет, тех, у кого ничего не ладится ни с головой, ни с руками –
бездарные и оттого злобно завистливые разрушители мира. Ломать и строить – в
шеренги и колонны по пять! А пироги печи Сапожник…
Быков
не особенно скрывает, что его роман – это закодированное послание, заклинание,
заговор от беды. Дабы не вернулись те славные времена, когда не стало людей, а
появились нумера, даже попросту нумера
дел – на каждого заведено и сшито-крыто. Белые нитки, кровавый подбой… И только Слово (которое было в начале) может выстоять
супротив зла и победить Дело.
«Июнь»
– роман-предупреждение. Люди, будьте!.. И хотя не видится мне, как все
прочитавшие тут же, отпихнув хоррор, берутся за руки,
водят хороводы и открывают шаманское, возглашая «Миру – мир, умер – шмумер», но уж раз дадена, ниспослана Мурочке
тетрадь – дело художника рисовать закаляк, а там как
Бог мигнет.