Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2018
Ольга
Аникина родилась в Новосибирске. Окончила
Новосибирский медицинский институт и Литературный институт им. А.
Горького. Автор четырех сборников поэзии и двух книг прозы. Публикации в журналах
«Новый мир», «Дружба народов», «Дети Ра», «Сибирские огни» и др. Живет в
Санкт-Петербурге.
Было всего только пять часов вечера.
«Удачно управились», – подумала Ляля. Впереди целый вечер, и его можно
потратить на что-то полезное. Во всем теле ощущалась кисловатая усталость, и
Ляля с досадой подумала о том, что, наверное, дома ей все-таки сначала придется
прилечь и поспать хотя бы час. Кожа на лице горела, припухшие веки наливались
мягкой тяжестью, и неясно было, приятно это Ляле или, как обычно, все равно.
Ляля вышла из метро, но повернула не к
дому, а в сторону магазина, который почему-то назывался «бутиком», хотя на самом
деле это была всего лишь лавка, где продавались портьерные ткани. Ляля сказала
мужу, что сегодня купит в гостиную новые шторы. Собственно, это и была основная
версия сегодняшней отлучки. Нужную ткань Ляля выбрала уже давно, и все, что от
нее требовалось, – просто указать продавщице пальцем на льняной отрез болотного
цвета. Продавщица была худощава, ее голова сидела на тонкой прямой шее, как на
спичке, и короткая стрижка, словно коричневая сера, облеплявшая голову,
довершала образ. Лялин чуткий нос уловил синтетический запах стирального
порошка, исходящий от блузки продавщицы. «Живет одна», – мелькнуло в Лялиной
голове, и она отрешенно глядела, как продавщица отмеряет ткань. Движение руки –
и рулон переворачивался. Он лежал на столе так, как лежит на простыне покорное, но неподатливое женское тело, вот его уложили на
спину, вот на живот, вот снова на спину, а оно молчит и только стучит
костяшками. Это я там лежу, подумала Ляля.
Когда продавщица достала ножницы, Ляля
отвернулась. Она не любила ножницы. Она ненавидела ножницы. Она прекрасно шила,
но кроить всегда отдавала другим.
Ляля отошла от стола и принялась
рассматривать пуговицы на витрине. Пуговицы ей нравились. В детстве Ляля любила
запускать пальцы в глубокую бабушкину коробку, заполненную разноцветными
пластмассовыми кружочками, с дырочками и с петельками. Это
всегда ее успокаивало. Ляля могла часами сидеть так, перебирая их, как
драгоценные камешки. А ножницы… Ножницы всегда грозились воткнуться в глаз, в
ухо, в мягкую, доверчивую плоть. Ляля понимала, что они способны на все: когда
никто не видит, ножницы медленно подползают к людям и втыкаются в закрытое
веко. Или в горло. Могут отрезать волосы. Такое коварство отчего-то совсем не пугало взрослых. А Ляля ведь только хотела спасти,
предупредить.
– Не ори, не ори!! – мама трясла ее за
плечи, так, что голова болталась и легко могла отвалиться. – Нечего
придумывать. Ножниц, видите ли, она испугалась.
– Все дети так, – бабушка говорила
ровно, на одной ноте. – Не обращай внимания. Сама замолчит.
Ножницы пришлось брать в руки. Ей
говорили, что ножницы мертвые, хотя Ляля знала, что они живые. Но все, что
кажется живым, – мертвое. Можно переворачиваться на спину, можно на живот, и
ничего не изменится.
Ляля пробила на кассе чек. Теперь в доме
будут висеть тяжелые, зеленые шторы с полупрозрачной, почти невидимой паутинкой
вышивки, похожей на тонконогих водомерок или нежное цветение ряски. Это очень,
очень красиво, подумала Ляля. Надо попросить мужа выдвинуть из угла швейную машинку.
Шить, примерять и гладить рукой холодноватую поверхность ткани. Шить и одним
глазом смотреть фильм с красивыми актерами. Только про любовь, пусть это будет
любовь, повторяла Ляля шепотом. Но сначала подремать, подремать.
Телефон в сумочке коротко завибрировал.
Ляля стерла сообщение и отключила связь. Ее лицо, как и ее сердце, ничего не
выражало.
Пусть это будет любовь, повторяла себе
Ляля, я не знаю, что это, но пусть уже хоть что-нибудь будет.