О статьях Максима Алпатова, Ольги Балла, Евгения Бунимовича, Алии Ленивец, Лили Панн, Сергея Баталова, Владимира Козлова, Елены Погорелой, Олега Юрьева
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2018
Максим Алпатов. Строительный
лед. О конфликте божественного и рукотворного в поэзии Юрия Казарина // Rara Avis, 6.12.17
http://rara—rara.ru/menu—texts/stroitelnyj_led
О критической методологии
Максима Алпатова мне приходилось писать в прошлом году («Знамя», 2017, № 2), от
своих слов не откажусь и сейчас: «явление, заслуживающее неоднозначной оценки:
критик по призванию, едкий, полемичный, видящий то, что незаметно глазу, замыленному репутационным флером,
и имеющий смелость говорить об этом не без дидактизма, но аналитически
беспристрастно. Кажется, однако, что удачнее всего он пробует себя в рецензиях
на нон-фикшн…» Тем не менее, на «Открытой критике» мы уже не первый год читаем
его колонку о поэзии – и наблюдаем не только регулярность, но и рассмотрение
творчества поэта внутри обширного хронологического диапазона. И то и другое
ныне мало кому свойственно из критиков. Для статьи о Казарине Алпатов
обращается к двум сборникам: «Пятая книга» (1996) и «Каменские элегии»
(2010–2012), выступающие под тэгами «тогда» и «сейчас». Хочется все же
надеяться, что прочитано больше: временной промежуток между этими сборниками
чрезмерно велик и не охватывает всего сделанного Казариным. И, несмотря на то,
что начало статьи «утоплено» в цитатах разной степени внятности (словно
соблюдается ритуал в виде непременного погружения в анамнез), выводы порой не
лишены тонкости: «Человека, пораженного гармонией мира Божьего, поначалу
охватывает озноб немоты: невозможно выразить свои ощущения так, чтобы не
исказить это совершенство (строка «так перетянут речью рот» напоминает
знаменитое «мысль изреченная есть ложь»). Но стоит преодолеть «гололед
произношенья», и венец творения уже кажется искусственным, слишком правильным и
безупречным».
Вопрос лишь в том, кто
устанавливает границы этой «искусственности», «правильности» и «безупречности».
Нельзя не признать, что случае с Алпатовым мы имеем
определенную проблему нас как читателей: ведь для того, чтобы спорить с его
выводами, нередко безапелляционными («Господь как домовенок
из сказки: паучку паутинку поправит, ребенку одеяло подоткнет. Стоит ли говорить, что с духовной лирикой этот лубок не имеет
ничего общего?»), нужно прочитать Казарина с
карандашом и в полном объеме. Прочитав же, необходимо
преодолеть ощущение поэзии как чуда – и найти баланс между беспристрастным
анализом и собственными впечатлениями, не «расплескав» по дороге дар
внимательного чтения. Без перечисленного невозможна
поэтическая критика: потому с ней так трудно, потому способны немногие – а
способные по дороге теряют еще и мотивацию. На потерю
же мотивации, кажется, нацелены все обстоятельства, кроме единственного –
собственной увлеченности. И выходит, что любые возражения будут
невыигрышными на фоне усилий Алпатова, не в первый раз отваживающегося на такое
прочтение.
Забыв о «презумпции
благородства», чуждой, по его же словам, Алпатову, отметим, что критика здесь
балансирует на грани между старательной попыткой понимания – и семантически
неукоснительным пониманием самого слова «критика». Не опускаясь до прямых
инвектив, автор не предстает и крушителем голых королей. Однако, представляя
вдумчивый анализ, критик нередко навязывает автору свои законы
– которые в силу отсутствия договоренности о терминах выглядят неубедительными.
Характерны оговорки: ««Мозоль мороза…» лучше воспринимается на слух, чем с
листа – редкое для современной поэзии качество». В приведенной цитате
впечатления критика, зафиксированные лишь на уровне вкусовых рецепторов, как-то
на голубом глазу синонимизируются с «качествами»
поэтического текста. «Подозревающая» оценочность в
этой методологии опережает понимание – но последнее словно бы помнит о своем
«обязательном» назначении и все время пытается выскочить вперед.
Ольга Балла. Есть
во тьме невидимый берег… Рец. на кн.: Мария
Степанова. Против лирики. – М.: АСТ, 2017 // Сайт «Радио Свобода», 3 января
2018
https://www.svoboda.org/a/28951504.html
Противоположный алпатовскому методологический случай, осмысляющий себя в
границах чистого понимания. «…Мне категорически чужда
позиция пуриста; (б) я по самому своему внутреннему устройству не критик
(почему и отбрыкиваюсь категорически от попыток меня этим словом обзывать), у
меня нет в голове жестких установок <…> Я что-то совсем другое: вниматель, пониматель,
вопрошатель, наблюдатель (о, как родственно мне название «знаменской»
соответствующей рубрики), выщупыватель и выслушиватель корней и ветвей разных явлений. В этом
смысле устройство моего ума гораздо ближе к исследовательскому
(у меня очень силен соблазн всепринятия)…», –
так, сочетая глубокую рефлексию и самоумаление,
характеризует себя Балла (запись в «Живом Журнале», 24.09.17), и после этого, в
принципе, можно ничего не добавлять. «Всепринятие»
исключает спор с вкусовой позицией «принимающего» – таковая, по сути,
отсутствует, предоставляя право книге говорить языком рецензента о собственных,
книги, интенциях и демонстрируя гаспаровский принцип
филологии как «науки понимания». Разумеется, подобный метод, направленный на
интересы книги пуще интересов «исследователя и понимателя»
(последние – только в тех границах, что продиктованы внутренними мотивами
самого понимателя; этим мотивам посвящен блог Балла «Письма никому», вышедший в 2016-м отдельной
книгой «Упражнения в бытии»), невыигрышен в глазах читателя, ценящего
журналистскую броскость. Однако что нам до невыигрышности
и тем более броскости: нельзя не признать, что правда
именно за таким способом «объективирующего» прочтения.
Проникая же в
архитектонику рецензии на большое избранное Степановой, стоит отметить
блестящее умение сделать выжимку из большого рецензионного пласта (при том, что автором явно прочитано все написанное о книге
до этой рецензии): «Что уже было замечено рецензентами как шаг, обладающий
собственным значением. Игорь Гулин, например,
высказал предположение о том, что пропущены эти тексты намеренно, чтобы
сместить фокус читательского внимания. Вполне вероятно (Степанова – поэт с
такой степенью осознанности, «семантизированности»
говоримого, что ничего просто так точно не делает). Но даже
если этого не знать, – в конце концов, не каждый, открывший «Против лирики»,
читал все предыдущие сборники Степановой и держит их все в голове, – все равно
каждый без изъятия имеет возможность прочитать эту книгу как цельное
высказывание…» Чувствуется и уровень доверия к
этой «осознанности», конгениальный реперным точкам
обозначения собственных исследовательских координат: «Но
раз уж единое, общее рассмотрение этих книг сейчас в наши задачи не входит, то
удержимся от этого соблазна и только укажем на то, что связь между ними – хотя
бы в виде общего направления внимания – несомненно
существует». И хотя насчет того, насколько «осознанность» серьезное
достоинство для лирики, можно поспорить, осечем себя в этом желании спора. Ведь
разбираемая книга – «против лирики» (жанра, не очень-то потакающего
рациональным установкам пишущего), а исследователь в данном случае – против
своевольного субъективизма.
Евгений Бунимович. Он построил дом. О студии, о книге, о
Кирилле Ковальджи // Знамя, 2018, № 2
http://magazines.russ.ru/znamia/2018/2/postroil-dom-o-studii-o-knige-o-kirille-kovaldzhi.html
Естественность жестов и
легкость действий – вот что подмечает между строк, а иногда и в самих строках
Евгений Бунимович, ныне известный поэт, публицист и
депутат Госдумы, а тогда – начинающий староста студии Кирилла Ковальджи, в мемуаре о своем (и
нашем общем) учителе.
Естественность – на фоне
«странного» времени, располагавшего к ханжеству и номенклатурным искажениям. И
тут сказалась особенная ценность присутствовавшего в Ковальджи
таланта социального компромисса – не имеющего ничего общего с лицемерием.
«В общем, следует
признать, что легендарная “студия Ковальджи” была
создана незамысловато, походя и вроде бы невзначай…»
«…в отличие от
вышеупомянутых отборных студий двери студии Ковальджи
были всегда открыты. Кто хотел — приходил, кто хотел – уходил. Фильтрация
происходила естественным путем…»
Список
входивших в «открытые двери», меж тем, знатный, и имена мелькают неожиданные:
если Жданов, Искренко, Парщиков
уже закреплены в культурной памяти как выходцы из легендарной студии, то
представить здесь Кальпиди и Драгомощенко
трудновато. И – тем не менее. Неожиданные эстетические ростки – думаю,
следствие атмосферы свободы (которая никогда в случае Ковальджи
– подтверждаю как его студиец недавнего прошлого – не становилась эстетическим
плюрализмом). Во всяком случае, парадоксально – в эссе об умном и
свободомыслящем учителе, но все же приверженце традиций – выглядят такие
наблюдения: «Вот, скользя по новостям культурной жизни на модном сайте “Colta”,
натыкаюсь на знакомые имена в интервью одного режиссера, основателя
волгоградского фестиваля авангарда: «<…> И вот однажды в Москве я
познакомился с Александром Еременко, мы с ним пришли в журнал “Юность”, в
литературную студию Кирилла Ковальджи, где собирались
все представители новой поэзии, и там я познакомился с Дмитрием Приговым…» Так, судя по интервью, возник один из первых в
стране фестивалей авангарда “Неопознанное движение”». Да, удивительный дар
– может быть, свойственный Ковальджи как никому – эта
способность давать дорогу тому, что ничуть не похоже на его собственные стихи.
Прекрасен и этот эпизод: «Однажды
я не выдержал, раздраженно бросил: “К.В., вы же понимаете, что никто
никогда ничего подобного здесь не напечатает, тогда зачем эти разговоры про
будущие книги?” Кирилл со своей непередаваемой интонацией ответил: «Да что вы,
Женя, вот увидите – все изменится, выйдут книги, будут и чтения, и премии, и
признание…”». «Ты не поверишь – все сбылось», говоря словами другого поколенчески близкого Бунимовичу
поэта.
Сделан очерк виртуозно:
живая разговорная речь и мозаика воспоминаний, вроде бы и не складывающаяся в
единый цельный фрагмент общего с Ковальджи позднесоветского прошлого. Подзаголовок очерка конгениален
этой с виду разрозненной, но на деле просто рассчитанной на понимающих
свидетелей композиционной структуре. Да и ни к чему очерку эта цельность,
которой на уровне констатаций, одномерного представления о происходящем, быть
здесь не может: есть ворошение в прошлом, а с ним – интонационное удивление,
которое только и возможно при постижении чуда (так и сказано: «феномен Ковальджи»). «От наших тогдашних студийных встреч не
осталось ничего – ни записей, ни фотографий. Только стихи»: да, так и
происходит чудо. Таков и сбывшийся прогноз, что «все изменится», в который
тогда невозможно было поверить, обоснованный опытом и интуицией, а сейчас
вполне верифицируемый (не правда ли, есть что-то общее с процессом рождения
стихотворения – и материализацией слова, постигаемой только постфактум?).
Очевиден лишь один факт:
такого учителя, как Ковальджи, у нас больше не будет.
Алия Ленивец. Сложить
стеклянную «вечность» и посадить эвкалипт. Рец. на
кн.: Анна Аркатова. Стеклянное пальто. – М.: Воймега, 2017 // Знамя, 2018, № 1
http://znamlit.ru/publication.php?id=6816
Перед нами – редкий ныне
пример «универсальной» рецензии, где разные стороны отношения к книге
ассоциативно переплетены. Начиная с подхода издательства «Воймега»
к дизайну изданий, автор переходит к многослойности
образа «стеклянного пальто», выраженного в названии и в оформлении книги.
Подробно останавливаясь на контекстуальной обусловленности образа «стекла»,
Ленивец апеллирует к понятию «пользы», уместно дозируя субъективные
представления о женской сущности героини Аркатовой –
и те, что сущностно необходимы для осмысления
творчества поэта. Рекомендательные наблюдения, которые
отталкиваются все от того же образа стекла и заражают непосредственной оценочностью («Стихотворения Аркатовой
– умные и ироничные, сотканные из полутонов, построенные на игре света и теней»),
органично переходят в метафорический ряд: «Стекло, забывая о своей
практической полезности, начинает звенеть об ином…» А внимание к
«закадровым» сторонам текста (предыдущие сборники Аркатовой,
«рабочие» варианты названий рецензируемой книги) незаметно и легко превращается
в пристальное рассматривание его образной стороны. По сути, мы имеем дело с эссеистическим аналогом стихотворения, где все части
мозаики ненавязчиво становятся частью единого контекста, – но стихотворение это
чуждо той безответственности высказывания, которую принято считать отличительной
чертой эссеизма. Кроме того, рецензия Ленивец –
образец такого редкого отношения к «полезности» (используя термин, ключевой для
этой рецензии), когда разговор о стихах выходит далеко за пределы их
«внутренней» работы, но и не замыкается на утилитарной пользе. А именно ответ
на этот вопрос: для чего читателю браться за те или иные, даже хорошие стихи
среди их избыточного множества, – возможно, самый неразрешимый и самый
актуальный сейчас. Тем более актуальный – среди того
самого «множества» и среди качественного усложнения современной поэзии на фоне
кризиса объясняющей ее критики.
Лиля Панн. Другой голос Евгения Евтушенко //
Звезда, 2017, № 12
http://magazines.russ.ru/zvezda/2017/12/drugoj—golos—evgeniya—evtushenko.html
«Острый глаз
составителя антологии налицо», – пишет мемуарист о Евтушенко, комментируя
свои наблюдения о работе с ним над антологией. Налицо и авторский острый глаз
чуткого собеседника, подмечающий «одержимость поэзией», которая в иерархии Панн
выше стихотворных достижений «одержимого»: «Наблюдаю то, что позже прочту о
нем: щедро и искренне радуется удачам других поэтов. А ведь на фоне многих из
них его собственные стихотворные достижения… как бы это сказать… несколько
блекнут, но гамбургский счет, похоже, не туманит голову профессионала…». «Каким
же верным слугой поэзии надо быть, чтобы выставить главного соперника в полном
блеске! И он предлагает мне подсчитать и сравнить число строк в суммарной
подборке Бродского и его собственной…» Ценна попытка осмыслить образ поэта
в контексте противоречий, отойдя от репутационных
стереотипов: чуть иронично, без ложной почтительности, с деталями облика,
разговора, подробностями отношения к совместно обсуждаемым стихам. О своем
отношении к евтушенковской поэзии эссеист повествует
сдержанно: «Ну и ладно, бог с ними, со стихами, мне куда интереснее стал
Евтушенко-человек и его жизнь. Пусть “Love story” Фаликова
мало изменила мое отношение к стихам канонического Евтушенко, а все-таки она
выветрила из памяти застарелую плесень суждений о том, о ком я, по сути, мало
что знала и знать не хотела: больно уж некрасиво быть знаменитым со столь
абсурдным размахом…» Но удивленно и пристрастно
– о том единичном, что показалось совсем не «евтушенковским»
в этой поэзии. Почти по-детективному,
мастерски разыграна интрига повествования об узнавании иной стихотворной
интонации Евтушенко – выламывающейся из его привычного стиля, что «чужд
метафизике» и характерен назидательностью. Пересказывать эту интригу не буду –
но прочитать стоит: в том числе и ради того самого «непривычного»
стихотворения, завершающего блистательное эссе.
Сергей Баталов. Русская метафизическая поэзия:
новый взгляд // Арион, 2017, № 4
http://magazines.russ.ru/arion/2017/4/russkaya—metafizicheskaya—poeziya—novyj—vzglyad.html
Статья вполне в неоконсервативном духе журнала «Арион»
– апология поиска поэзии в «бытовом» и «наглядном». Начиная с рассуждений Андроника Родосского и Аристотеля, перемежая цитатами из
статьи Игоря Шайтанова (опубликованной в «Арионе»), завершая попыткой анализа современных поэтов
(конечно, все как один, – авторы «Ариона»), критик
выстраивает несколько прямолинейный хронологический вектор. Согласно этому
вектору, принципиально новый язык, позволяющий сочетать «сакральное» с
«бытовым», появился в поэзии только сейчас. Настораживаюсь уже на упоминании
Бориса Рыжего, о котором сказано вскользь и пренебрежительно: «Поэты нового
поколения выходили из положения, просто называя вещи своими именами, как,
например, вот в этом стихотворении Бориса Рыжего». По ходу чтения царапает
констатация «положения», при котором поэт не создает новый язык, а легко
«выходит» из времени, располагающего или не располагающего его к этому языку.
Нетерпеливо хочется дождаться, что же Баталов противопоставит «условным
символистам» и «несуществующей метафизике» советского времени, – но, увы,
пассажи о современности в этой статье шиты белыми нитками. В попытке осмыслить
плеяду «современных русских метафизиков» (среди которых разновозрастные
Р. Рубанов, А. Фамицкий, В.
Косогов, Ф. Чечик, Н.
Сучкова, А. Дьячков) автор, кажется, совсем забывает принцип Мандельштама: «На
вопрос, что хотел сказать поэт, критик может и не ответить, но на вопрос,
откуда он пришел, отвечать обязан», – полностью игнорируя линию наследования.
Примечательно, что ни словом не упоминаются Ходасевич и Гандлевский
(сущностно важные для Чечика
и Фамицкого) или И. Ермакова (автор, значимый для
развития Сучковой). Видимо, как и Рыжий, те, кто оставлен автором за скобками,
тоже «выходили из положения». Не убеждает и определение этих «стихов, словно бы
родственных друг другу»: «Это небольшие – в четыре-пять строф –
стихотворения, исполненные в традиционной силлаботонической
форме, с предельно прозрачным смыслом, с обилием подчеркнуто бытовых реалий и
некоторой недоговоренностью в завершении». Если в этой рецептуре и есть
«новизна» – то индивидуальные поэтики перед нами или все же изобретение
трехколесного велосипеда?..
К цитируемым в статье
авторам, разумеется, можно относиться по-разному, и не все из них, на мой
взгляд, равны по уровню дарования. Но если апологизировать
их – то не такими штампами: «Стихи Алексея Дьячкова
– это возвращение в детство. Детство провинциальное. Но это не просто –
ностальгия. Прямо об этом практически нигде не говорится, но мир этого детства
имеет неземные, вневременные черты. Потому что вернуться куда-то в принципе
можно только в том случае, если это место осталось неизменным». В одной из
этапных статей начала 2000-х упоминаемый автором Игорь Шайтанов язвительно
отозвался о манифестах «Нового Литературного обозрения», что «обычная беда
теоретиков и авторов манифестов – необходимость цитировать». Здесь, видимо,
главная «беда» – необходимость анализировать, и на фоне заслона глобалистским контекстом подобный язык разговора о поэзии –
настоящий провал аргументации.
Владимир Козлов. Потерянный гнев, или Зачем поэт слушает рэпера // Prosōdia,
2017, № 7
http://magazines.russ.ru/prosodia/2017/7/poteryannyj—gnev—ili—zachem—poet—slushaet—repera.html
Пока профессионалы ругали
нашумевшие рэп-баттлы либо, искусственно
«выламываясь» из тренда,
присоединялись к похвалам, умнейший из них – главный редактор «Prosōdia», литературовед Владимир Козлов – степенно
разобрался в ситуации. «И именно тогда, когда поэзия замыкается – а
порой так и принципиально отгораживается от всего, что считает непоэзией, – именно в этот момент появляется риск
того, что поэзия следующего поколения выйдет не из литературного института, а
вылезет откуда-то с черного хода – из широкой сферы
так называемых культурных практик». Предупреждения «не спешить с выводами»
убедительны, отсутствие снобизма – замечательно, а вот цитируемые тексты
проседают. Что тут есть такого, чему стоило бы поучиться «поэзии высокой»,
осмысляющей себя в координатах не бардовской песни и
не баттла, а самодостаточности стихового слова, –
вопрос, в статье не выясненный. Особенно малоубедителен разбор текста Oxxxymiron`а, занимающий 2 % от общего объема статьи: «Мирон
Федоров умеет прорабатывать драматургию, казалось бы, плоских сюжетов,
нагнетать эмоциональный накал, заставлять вспомнить злость человека, задающего планку прежде всего для самого себя: «Кем ты стал? / Где ты
гнев потерял? / Ты был лев для телят, / теперь это не для тебя! / Кем ты стал /
тут на деньги деляг?..» В Литературный институт,
Мирон, в Литературный институт – там с вероятностью расскажут о навязчивой аллитерационности,
мешающей смыслу.
Владимир Козлов. Негуманный
поэтический космизм. Рец.
на кн.: Русская поэтическая речь – 2016: в 2 т. Т.1. Антология анонимных
текстов. – Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2016; Т.2. Аналитика:
тестирование вслепую. – Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2017 // // Prosōdia, 2017, № 7
http://magazines.russ.ru/prosodia/2017/7/negumannyj—poeticheskij—kosmizm.html
В том же номере «Prosōdia» Козлов критикует замысел антологии «Русская
поэтическая речь», – исконно противоречивый, но интересный, по мне, тем самым
«легким безумием», на которое указывает адепт традиционных взглядов, и важный
скорее своими итогами, нежели внятностью предпосылок. Вместе с тем поэтически
туманные формулировки Виталия Кальпиди, направленные
на манифестацию проекта, литературовед разбирает с излишней серьезностью,
игнорируя ту аудиторию, которая охвачена круглыми столами, где важнейшее – проблематизация анонимности.
И, если подумать о «кластерном» принципе отзывов, а также об
электронном распространении тиража антологии, – то, возможно, замечание
«аудитория в пределах современной поэтической нормы» (как бы «осекающее» все
эти масштабные пиар-усилия организаторов) будет
небесспорным.
В остальных наблюдениях
Козлова много дельного. Возможно, и правда, что стоило
бы направить усилия на «узнаваемость» голосов, а не анонимность. Возможно, и
справедливы указания на организационные просчеты – такие, как отсутствие единой
публикации с именами «раскрывшихся анонимов». Но зададимся вопросом:
сформировала бы «традиционная» антология, на отсутствие которой справедливо
указывает автор статьи, столь разновекторную
дискуссию?..
Вообще, по-редакторски завидую умению «Prosōdia»
создать именно журнал в классическом смысле слова – как цельное высказывание,
где даже вступительная редакционная статья анонимна потому, что разговор
ведется с позиции журнала, а статьи разных авторов номера выстраивают единый
контекст. И упоминаемая ниже – не исключение.
Елена Погорелая. Поэзия с человеческим лицом
// Prosōdia, 2017, № 7
http://magazines.russ.ru/prosodia/2017/7/poeziya—s—chelovecheskim—licom.html
Статья, несогласие с
которой может носить только вкусово-направленческий
характер: в моем случае – скорее вкусовой; в случае условного «Воздуха» –
очевидно, направленческий. Ибо позиция определенного
эстетического фланга (ну, назовем его направлением «Ариона»
и «Вопросов литературы»: сущность его вполне отражена в заглавии) здесь
выступает в роли объективно существующего «мейнстрима»,
к которому якобы «повернулись 2000-е». Для обоснования этой
позиции анализируются столь разнонаправленные тренды, как взрыв интереса к
бесхитростной поэтике Веры Кузьминой в блогосфере (на
мой взгляд, интересный только социологически, как и всякая ситуативная
популярность), премия «Лицей» (по мне, справедливо критикуемая профессионалами
за тенденцию к «безыскусному автобиографизму», как
характеризует критик поэтику «лицейского» победителя) и «MyFest»,
придерживающийся принципа «пусть расцветают все цветы». Там же, где
соответствующую «идеологию» притянуть за уши не удается (порой ввиду отсутствия
оной в разбираемом проекте), статья удивляет откровенными натяжками: «Обычным человеческим эмоциям» в стихах, написанных в поздние
1990-е или ранние нулевые, практически не было места» (интересно, что в те
годы делали А. Кушнер и Л. Миллер, Г. Русаков и Е. Евтушенко, да и более
сложный, нежели перечисленные, Б. Рыжий в его лучших стихах?..).
Наиболее опасной же мне
представляется та тенденция, к которой, при ее вроде бы благородном посыле и
заботе о читателе, явно или неявно призывает статья. Эта тенденция поворота к
массовому читателю словно бы и не подразумевает, что ее целевой адресат охотнее
всего реагирует на копиизм собственных мыслей и
эмоций – и поэзия тут, опять же, ни при чем; а то
«человеческое лицо поэзии», к которому призывает критик, легко заменяется
человеческим лицом графомании. «Мейнстримная
поэзия 2010-х рождается в попытке сгладить противоречия, прийти к примирению»
– но нет же, никогда поэзия не рождается из «сглаженных противоречий», все это
по-прежнему непрерывное выяснение отношений между человеком и поэтом – что в
90-е, что в 2000-е. Разумеется, если речь идет о подлинной лирике, а не
рукоделии.
Олег Юрьев. Поэт
вспоминания (Немного о Евгении Рейне и его стихотворении «В Павловском парке»)
// Новое Литературное обозрение, 2017, № 6
http://magazines.russ.ru/nlo/2017/6/poet—vspominaniya.html
Пример
чистого самовыражения, изобилующего произвольными биографическими отсылками: «…кстати,
и у Рейна-ребенка была бронхиальная астма…» (до этого о «хрипящей»
интонации Рейна, следом сравнение с «какими-то непервостепенными
деревенскими поэтами – не с кольцовым и клюевым, а со спиридоном
Дрожжиным (любимым поэтом Рильке) или суриковым». (Орфография автора
сохранена, эссе вообще плохо вычитано). Множество оборванных логических
цепочек: «вроде как Рейн не меняется с годами… или все же меняется?..»
(далее – перескок к Бродскому, который «напротив, менялся сильно») и
свойственного этому автору высокомерия: «ах, ну если его это веселило и
наполняло – Евтушенки все эти, Межировы и прочие Юрии
Кузнецовы, какие уж у них там были «соперники», – ну так и
слава богу! Чем бы дитя ни тешилось…» Хватает и пригвождающих формулировок:
«Бродский… в ранней юности был ужасен, настоящий “графоман
из ремеслухи”, бегавший по чтениям молодых поэтов
конца 1950-х годов и «с места» пристававший к выступающим с
общественно-политическими претензиями…» Наблюдения о поэтике Рейна
затеняются нескрываемой язвительностью: «…писательскую столовую в
реквизированном под ленинградский союз писателей дворце (где Евгений Борисович
в свое время, несомненно, опрокинул в себя не один коньячок)…», «Не
сомневаюсь, что он с удовольствием провел эти шестидесятые,
семидесятые, восьмидесятые годы – много ездил, много пировал, много
любил…» Анализ все время теряется в тени личного отношения; в результате
недопроявленным остается и то и другое. «О стихах Рейна нельзя говорить, не
говоря о Рейне самом, – но о Рейне самом говорить нельзя, потому что разговор о
Рейне-человеке немедленно превращается не в сплетню даже, но в басню. Поэтому и о стихах Рейна говорить (почти) невозможно…» И те здравые наблюдения, которые могли бы
претендовать на полноценную критическую статью («Зависимость Рейна от
объективной метафизической заряженности предмета довольно высока – то есть описание описанием, история
историей, они могут быть по-рейновски блистательными,
но предметы – место действия, его обитатели, рассказываемые события, их влияние
на рассказчика-автора – имеют собственную тяжесть»),
пропадают вхолостую. Интересна здесь, пожалуй, только позиция
эссеиста, упорно держащегося за свое неприятие всей подцензурной советской
поэзии (к которой Рейна можно отнести лишь условно), – так что автор
статьи вроде бы рад полюбить своего героя, да тенденциозность не пускает.