Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2017
Татьяна Вольтская – поэт, эссеист, автор девяти поэтических книг. Родилась и живет в Санкт-Петербурге. Работает корреспондентом радио «Свобода / Свободная Европа». Лауреат Пушкинской стипендии (Германия) и премии журнала «Звезда».
* * *
Мы живем на проспектах имени палачей
Среди ржавых труб, расшатанных кирпичей
И глядим, как волки, в заросли кумачей,
Словно там остались залежи калачей.
Проплывают рядом бетонные пустыри
И торговых центров стеклянные пузыри,
Козырьки ларьков. Из серой юдоли сей
Никакой не выведет Моисей.
Мы живем на проспектах имени палачей,
В нашем супе бумажный привкус от их речей.
Мы идем к себе, да никак не найдем ключей.
Как в блокаду, стулья и книги внутри печей,
Мы в чугунных лбах сжигаем ХХ век,
Он горит так долго, что хватит его на всех.
Мы живем на проспектах имени палачей,
Раскрываем рот – и голос у нас ничей,
Зажигаем в комнате лампочку в сто свечей,
А она освещает лес, перегной, ручей.
Утопивши сапог в промоине в том леске,
Вынимаешь – с дырявым черепом на носке.
Бедный Йорик, Юрик, вот он – бежал, упал,
На подушке мха – головы костяной овал,
Через дырочку видно атаку, огонь, оскал
Старшины, колючку, вышку, лесоповал.
И куда ни пойдешь – на запад ли, на восток,
Бедный Юрик, бедный-победный Санек, Витек –
Все тропинки тобой перечеркнуты – поперек.
Есть во фляжке водка, в термосе кипяток:
О тебя споткнувшись, о костяной порог,
У сухого пня с тобой посижу, браток,
Пошепчусь, пошуршу, как сухой листок, –
Пока мне на роток не накинет земля платок.
* * *
Вдыхая смерть, глотая ложь,
Спеша, оглядываясь, маясь,
Вдруг понимаешь, что идешь
Не на автобус, а в Эммаус.
Беретик чей-то голубой,
Старик запыхавшийся грузный,
И снег, смешавшийся с толпой,
Идет по улице, не узнан.
* * *
Чтобы голос продолжался,
Не срывался в пустоту,
Чтобы в нем звенела жалость
К пожелтевшему листу,
К тесной тропке муравейной,
К бедной радости земной,
К уходящему мгновенью –
Ты побудь еще со мной,
Посиди еще на бровке,
На хвоинке, на строке,
На ступеньке, сжав неловко
Руку в дрогнувшей руке.
* * *
Страшно ли мне стареть, страшно ли умирать –
Тряпкой лицо стереть с зеркала, замарать
Пестрый дневной наряд памяти – грубой тьмой.
Вот – небеса горят тихие надо мной,
Весь в еловых кистях, занавесом шумит
Воздух, и день – пустяк, хмурится – юнкер Шмидт,
Рушится – ветхий Рим в волнах голодных орд –
Так же неповторим и драгоценен. Мертв.
Вечера Колизей круглый еще торчит,
Осыпаясь, – глазей и отходи: горчит.
Страшно ли мне стареть, страшно ли умирать –
Вон полыхает твердь, облака эмират,
Сколько же мутных струй в зеркале, рыб, скорбей,
Водорослей. Целуй – только скорей, скорей!
* * *
Что-то сердце защемило –
Город там или двойник
Мягкой тьмой из кашемира
К шее ласково приник?
Что-то зренье помутилось –
Вместо строчек на листы
Пятнами ложится сырость
И бессвязные следы.
Что-то голос – незнакомый,
С непривычной хрипотцой,
Словно в горле сбились комом
Двор, парадная, крыльцо,
Горстка воробьиных перьев,
Фонарей дрожащих нить,
Жизнь, застывшая у двери,
Не решаясь позвонить.
* * *
Вот ты и пришел ко мне, обнял, поцеловал –
В доме, которого больше нет.
«Вот же, вот же!» – вспыхивают слова,
И я бросаюсь разогревать обед.
Ты стоишь у окна, запрокидываешь мне лицо,
Газовая горелка гудит, как шмель,
И воздух за окном, как мое старое пальтецо,
Распахивается. Нет, как шинель.
Вчерашняя картошка на сковородке, лук.
Холодильник – что новобранец, гол.
«Я бы съел яичницу», – ты говоришь, – и звук
Пробегает по телу, как алкоголь.
«Я бы съел яичницу», – отдыхает Бах,
Вместе с Моцартом курит в углу.
Свет играет на твоих губах,
Я в игру вступаю, беру иглу,
Зашиваю тебе дырявый карман,
Скользкую подкладку, боюсь не успеть.
Музыка приходит не в награду, а задарма,
И двери ей открывает смерть.
* * *
Спящий не спит – он пьет черное молоко ночи,
Взахлеб, колени подтягивая к животу.
Ангел спать не умеет, а если хочет –
Просто гаснет и вспыхивает на лету.
Спящий – кочевник. Чем его сон короче,
Тем длиннее путь, тем больше мелькает лиц.
Черное молоко, черное молоко ночи
Под теплыми животами невидимых кобылиц.
Спящий – охотник: он забывает отчий
Язык, впереди его – дичью – несется мысль,
Которую он не поймает. Черное молоко ночи
Прокисает под утро, превращаясь в кумыс.
Спящий не спит – он вспоминает, кто он,
Где халат и отчего подушка его мокра,
Тапки нашарив, он поднимается в завтра, но со стоном
Падает во вчера.
Душу свою расталкивает, свернувшуюся в комочек,
Дразнит ангела, мигающего, как лайнер, кричит: «Обман!»
И сдается, и снова пьет черное молоко ночи,
Черное молоко ночи, текущее по губам.
* * *
Слезится стекло, оплывает стена из воска,
Крошится воздух, скрипит на зубах известка,
Река снимает свое ледяное платье,
И тот, кто сегодня гуляет, – за все заплатит –
За мост чугунный, булыжник старорежимный,
За шаг летучий, за поцелуй в машине –
С оглядкою, будто город сейчас исчезнет –
Не будет ни замка, ни голубой мечети,
Ни набережной, где долго не тает слово,
Ни сумерек мягких, ни Репина, ни Серова.
Бунтует ветер, холодный рассвет не гаснет.
Весна – это Суриков. Утро стрелецкой казни.
* * *
Шурша ледяными шелками,
Как жизнь, пронесется Нева:
Все неуловимей мельканье
Волны, все пьяней голова.
Куски ноздреватых империй,
Осколки подтаявших льдин.
Все легче небесные перья,
Все ближе раскаты в груди,
И сердце, копившее нежность
Так долго, враставшее в ритм
Разлук и свиданий – конечно,
Вот-вот полыхнет – и сгорит.
* * *
Выйду я на плоский сизый берег,
Погляжу на хрупкие дворцы.
Только ли Москва слезам не верит?
Так ли уж спокойны мертвецы?
В час последний, в вечер мой прощальный
Промелькнет на Кронверке трава,
И мечеть под шелковою шалью,
И Невы рябые рукава,
В будке за углом – грузин-сапожник,
«Сытный рынок» – блеклая строка,
По щеке погладит мелкий дождик,
Как твоя дрожащая рука.
Длинный луч негаснущего шпиля
Выхватит в ночи – пока светла –
Всех мужчин, которых я любила,
Всех детей, которых берегла.