Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2017
Валерий Черешня – поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1948 году в Одессе. Стихи публиковались в журналах «Звезда», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Интерпоэзия» и др. Живет в Санкт-Петербурге.
ПЛАТЬЕ
I
Странно все же:
человек тебе стал никаким,
а платье, в котором ее любил, –
все то же.
Так что вещи – пристанище чувств –
понадежней уст,
да и всего остального тела,
что к тебе охладело.
Всемогущий прошлого плющ,
до чего ты стремительно вьющ,
только подставь опору:
тряпку, прогулку, ссору, –
вырастешь до небес,
маленький юркий бес,
и завесишь пышной листвою взору
настоящего голую гору.
Заманить в прошедшую муть,
поточнее выбрать и ткнуть
в бессолнечное сплетение боли –
вот твое дело. То ли
ты бессмертный мастер кун-фу,
знающий, как держать на плаву
жизнь у смерти, то ли брезжит в тебе догадка,
как попаданье сладко,
как легко провалиться туда,
где вода
чуть рябит и по дну проползает тенью
старого платья виденье.
II
Сегодня ты прокралась в сон,
расположилась в нем, как дома,
и платья прежнего фасон
сумела выкроить из дыма
насквозь прокуренных квартир,
в них наша жизнь под спудом пыли
хранит себя, как гулкий тир,
в котором выстрелы застыли,
там серный дым тебя застлал
и сохранил в знакомой позе, –
все пули пущены в упор:
молчанье, ненависть и слёзы,
но платье – это перебор,
и так я тяжко грохнусь оземь,
глядишь – и выйдет старый трюк:
ты обернешься вновь царицей,
а я в объятья ватных рук
поймаю прошлого синицу,
сойдя туда, где глохнет звук,
и выцветают лица…
* * *
В эту область говорения
входишь из пустой земли,
словно в первый день творения
там границ не провели
между слышащим и дышащим,
между телом и душой, –
так Давид, пред Богом пляшущий,
сам становится пращой.
Этим танцем с диким вывертом,
пред собой и Богом прав,
срезан начисто и намертво
грубой силы голиаф,
чтоб по пустырям не сеянный
как из ничего возник
мощью шепота весеннего
слабый мыслящий тростник.
Он за робким тяготением
звуков к родственным телам
слышит камерное пение,
стройный баховский хорал;
он сгребает время рыхлое,
укрепив его хрящом
слова истинного тихого
в мире, пущенном пращой.
* * *
Время шьет свое шитье.
Что там вышло? Ничего.
Поживи-ка с «ничего»,
полюби его нытье,
поскреби его бубнеж,
там, под корочкой, найдешь
тихий плеск и скудный блеск,
сотканный из лунных леск,
чаек вкось крикливый лёт,
жизнь свою наоборот:
от постылого сейчас
до раскрытых детских глаз,
от счастливого стиха,
где плясала чепуха,
до роптанья древних вод,
бьющихся о гулкий грот,
где душа воды живет.
Вечер. Тень смывает день.
Клочь его уходит в ночь.
Ветер навевает лень
и уносит слово прочь.
* * *
Жизнь стоит, как рыбак над рекой,
истуканом с простертой рукой, –
нету клева.
Ждет, что мысль, изогнувшись дугой,
плюхнет в слово.
И тогда, обещаньем воды,
все бескрайнее небо беды
туча стиснет
и прольются на наши следы
капли смысла.
А иначе зачем мы толклись
в гуще грязи и бога близ,
находили, теряли,
и визгливое слово «жизнь»,
как завет, повторяли.
А иначе зачем мы жуем
несъедобного времени ком,
горе варим
и в египетский ужас бредем
к песьим тварям.
Потому что душа-нищелов
скупо чахнет над горсткой слов,
их ласкает, лелеет,
а потом вдруг теряет улов
и светлеет.