Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2017
Вадим Жук – поэт, актер, сценарист, режиссер. Родился в 1947 году в Ленинграде. Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Арион», «Октябрь» и др. Живет в Москве.
* * *
Своя в полдневной перепалке,
где паровоз и соловей,
на полустанке, в полушалке,
где вой гудков и плеск ветвей.
Где вдруг могильная ограда,
с пятном бумажного цветка,
где прихотливую шараду
загадывают облака.
Где русский дух, где русью пахнет
из продуктового ларька,
где, двери распахнув, с размаху
руке ответствует рука,
где нет намеренно часов,
чтоб без зацепок дни летели,
где автор «Алых парусов»
гуляет с автором «Шинели».
Где в золотой ныряет квас
из злой лазури солнце злое…
Там я впервые встретил вас
и стало будущим былое.
* * *
Когда, краснея от негодования,
на них осенний лес пойдет
и подлый город дрогнет и падет,
сдавая улицы, теряя здания,
как на Макбета шел Бирнамский лес,
так, круг сужая – от Тучкова и Балашихи
до Красной площади, в ветвях наперевес
держа гремящее исчадие Калашникова…
* * *
Разбужен серый в яблоках денек
и запряжен в осеннюю двуколку.
Босым не больно выйдешь за порог,
стерня в полях занозиста и колка.
У перелетных до черта хлопот,
в пернатых школах дружная работа.
Все четко представляют, что их ждет,
и силы экономят для полета.
Равны в охоте смерд и дворянин.
С оружьем тульским в сапогах гасконских
Некрасову Тургенев позвонил,
заторопился к Левину Облонский.
Мы просвистели лето слегонца,
с ладони сдули, что твою пушинку.
Сидишь у нечиненого крыльца
и подгоняешь время хворостинкой.
И, запоздалым дракулой искусан,
пушистого впустив через порог,
в уме срифмуешь – чувство и искусство,
и спишь без задних и передних ног.
* * *
Когда солнце зашло и в родном муравейнике тихо,
целой дюжиной рук обнимаются два муравья,
и навряд ли шепнет он, лаская свою муравьиху:
– Человечка моя…
И ни лань, и ни линь, ни пантера и ни ястребица,
задыхаясь от счастья, свершая свой дивный обряд,
с человеческим чувством не смогут сравниться,
или не захотят.
Это мы с нашей нежностью в кущи эдемские входим,
и в любви все земное потворствует нам,
и во всем мы хотим подражать благотворной природе
и ее именам.
* * *
Сладко пьется, в охотку, родимые, курится,
мы же все как один, мы же каждый каждому свой!
А страна… Что страна? По планете бежит, как по сельской улице
курица с отрубленной головой.
* * *
Есть вещи долговечные –
дорога, город, лес.
И вещи быстротечные –
те, что летят с небес.
Летали мы, кружили мы
без всякого «потом»,
дождинкою, снежинкою,
сорвавшимся листом.
Дождинкою, снежинкою…
Лист вечности не ждет,
он знает каждой жилкою,
что осень настает,
что быть ему затоптанным –
он к этому готов –
бесчувственными толпами
беспечных каблуков.
Проститься с нежным обликом,
барахтаться в грязи…
Но он взлетал до облака
и солнце отразил.
* * *
Поэт волнуется и готовится,
поэт торопится домой
к Жизни, милой своей любовнице,
со строчкой, написанной о ней самой.
Этой строкою удивительною,
думает он, к этажам возносясь,
он спасет их уже томительную,
уже распадающуюся связь.
Она в халатике, недокрашенная,
ни объятий не ждет, ни духов,
и уж тем более не спрашивает
о темных строчках каких-то стихов.
Гремит на кухне кастрюльными крышками,
покорно ждет, когда он уйдет.
И он выходит. Сразу, как с вышки,
ласточкой, Гаршиным вписываясь в пролет.
* * *
Эта чайка с головы палача,
целый день проводит, когти точа.
Злобно смотрит на пернатых подруг,
все подвластно ей – считает – вокруг.
Как слилася со своим палачом,
не мечтает о другом ни о чем.
Но из бронзовых извилин его
не извлечь ей, не добыть ничего.
Этот голубь на поэте сидит,
он мечтательно на площадь глядит.
Иногда слегка прилгнуть он готов,
что причастен к появленью стихов.
И легенду про себя утвердил,
что омоновцу на шлем угодил,
Потому он, дескать, всюду гоним.
Назначаются свиданья под ним.
А вот этой птице небо мало,
с Божьим ангелом крыло о крыло
возвращает небеса небесам,
равновесие небесным весам.
Невозможна, высока, неземна,
безымянна, невесома, нежна.
Как прожить остаток данных мне дней,
чтоб душою она стала моей?
* * *
Он плыл и скакал много долгих дней
и с ветром на горьких губах
влетал, словно ветер, в горницу к ней,
и она выдыхала «Ах!».
И запрокидывалась голова,
и гас сам собою огонь.
И все понимал и травинку жевал
еще не расседланный конь.
И шли вереницей денек за деньком,
и конь наедал живот,
и междометий под потолком
кружился живой хоровод.
В заботах дневных, в забавах ночных
ладонь находила ладонь,
и улыбался, глядя на них,
одними глазами конь.
Но конь однажды протяжно заржал,
и дохнуло пылью дорог,
и она прижалась к нему, дрожа,
и прошептала «Ох».
Так кончился мой – о ней и о нем –
не самый веселый рассказ.
А тень летела вослед за конем
и пропадала из глаз.
СЕГОДНЯ ДЕНЬ ПАМЯТИ ЖЕРТВ ЛЕНИНГРАДСКОЙ БЛОКАДЫ
Подземный шепот и подземный гуд,
замерзших гроздья.
Полгорода на кладбище везут,
визжат полозья.
Мертв клен, мертв сад, и кот, и мышь,
мертва собака.
Не надо плакать – говоришь.
А как не плакать?
Среди дворцов, в длину оград,
повдоль Фонтанки
скрипят, скрипят, скрипят, скрипят
по снегу санки.