Об антологии «Уйти. Остаться. Жить»
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 4, 2017
Светлана
Михеева
родилась в 1975 году в Иркутске. Поэт, прозаик. Окончила Литературный институт
им. Горького. Публикации в журналах «Дружба народов», «Интерпоэзия»,
«Волга», «День и ночь», «Сибирские огни». Живет в Иркутске.
Уйти. Остаться. Жить. Антология
литературных чтений «Они ушли. Они остались». Сост. Б.О. Кутенков,
Е.В. Семенова, И.Б. Медведева, В.В. Коркунов. – М.: ЛитГОСТ,
2016.
Нет темы крепче: ни в быту, ни в
религии, ни в искусстве. О чем бы мы ни говорили – мы говорим о смерти. Ведь
это наше будущее, индивидуальное человеческое и общее единое – переход. Переход,
а не исчезновение. Даже наука давно сказала нам, что ничто не пропадает, все –
переходит. Но высок трагизм расставания, которое неизбежно последует.
Я еще не видала поэта, который бы окончание
своей жизни предвидел как абсолютное исчезновение. Для поэта смерть –
катализатор, благодаря которому его существование в этом мире поднимается на
уровень куда более высокий: встраивается в мифологический блок, иллюстрирует архетипическое, занимает, наконец, свое место в коллективном бессознательном. Лишаясь «физики», лирик
становится почвой, пригодной для освоения. И он сам понимает это. «Бездна новую
жизнь создает», –обронил куртуазный маньерист Константин
Григорьев, один из авторов той самой книги, о которой идет речь – об антологии литературных
чтений «Они ушли. Они остались». Собственно, и чтения, и книга заостряют
вопрос, который каждый задавал себе хоть раз: как нам отнестись к любой ранней,
а значит неестественной, смерти, если погибает поэт. Как найти равновесие между
отношением к человеку – то есть горем, и отношением к поэту – то есть неким
очищением, если хотите: тело иссякло и не затемняет больше написанного, не отбрасывает
на него тени. Мертвых поэтов любят больше, чем живых. В книге есть отсылки на
авторитетные мнения по этому странному поводу. Вот, к
примеру, Лидия Гинзбург: «Смерть неимоверно повышает долю историчности в нашем
переживании человеческой судьбы. Человек, которого мы плохо видим оттого, что
стоим с ним рядом, вдруг, в некоторый неуследимо
короткий момент, резко отодвигается и занимает место среди исторических, ретроспективно
обозримых явлений…» Или – жестче, бытовей, ехидней у Гандлевского: «Умру – полюбите, а то я вас не знаю…» Мы
имеем дело с вопросом повышенной сложности, сталкиваемся с волнующей расстановкой,
с последней дилеммой: расставание это значит обретение – или обретение это
значит расставание? Мучительное раздумье, о котором, сбиваясь
порой на чистую эмоцию, толкуют в книге обозреватели самих чтений, грозит
превратиться в когнитивный диссонанс, если не обратиться к общеизвестному: у
каждой медали две стороны. Обретение значит расставание. Расставание значит
обретение.
Книга содержит стихи ушедших и эссе присутствующих.
Книга содержит бесстрашие – и сожаление о расставании. Расставание – это тот
порожек, который заменяет поэтам легендарное ньютоново
яблоко. Споткнувшись, можно сделать открытие.
*
О чем они сожалеют? О чем сожалеют те,
кто покинул нас? А те, кто был покинут?
Трагизм расставания всегда – двухсторонний,
как и любые отношения: ушедший и тот, кто о нем помнит. На этой единственно правильной
диспозиции основана книга: стихи тех, кто попрощался с нами, в ответ им – эссе
живых, воспоминания, кое-где терзания, кое-где осознание, иногда (не без этого)
самолюбование. Весь набор, свидетельствующий о том, что мы – еще здесь.
Ее собственное название – «Уйти. Остаться.
Жить» – говорит нам о расставании, исполнившемся не до конца – его придумали
живые по отношению к мертвым. Мы тяжело отпускаем. Впрочем, и они ведь не
рвутся погаснуть. Помните, какова была практика захоронения, известная со времен
Средневековья, исполняющаяся до наших дней? Сердца аристократии и даже
некоторых людей искусства по их воле или же по стечению обстоятельств (как,
например, в истории Перси Шелли), захоронены отдельно в особенных местах.
Поэтам нет нужды в таком грубом ритуале.
Живые на страницах этой книги часто
скорбят, отягощенные тем самым диссонансом. Не считайте это жестокосердным, но
здесь, на этих страницах, я не вижу причин для скорби – судьбы уже исполнены, а
мы с вами обязаны принять этот факт. Пафос и наша благодарность
– вот каким должен быть ответ. Поэзия и смерть – части
целого: сотворение вечно, как идея и форма, но в каждом частном случае
преходяще – ибо поэт во плоти лишь частный случай
организации материи. В смерти растворяется лишь материя, ничто другое ей не
подвластно.
*
Впрочем, книга ничуть не похожа на
братскую могилу. Эти записки, развернутые мемории,
пожалуй, обладают большой витальностью. В
первую очередь потому, что живые в ней демонстрируют волю к памяти, отрицают
забывчивость, проявляют желание понять и принять. Они исследуют сопряжение
судьбы и таланта, а также возможность предопределения: почему случилось так, а
не иначе? И почти всякая интерпретация в данном случае будет уместна.
К читательскому счастью, эссеисты не
вязнут в сослагательном наклонении. Также они не склонны раздавать авансов,
трубить о гениальности. И вправду, кто нам дал право рассуждать о поэзии в
сослагательном наклонении? Лучше посмотреться в мертвых как в зеркало.
Вопрос, что мы там увидим? Социальную
составляющую проблемы? Безусловно. Виктор Куллэ, исследуя
в своем эссе положение искусства, приходит к выводу, что «мы живем в эпоху,
когда мирному сосуществованию культуры и цивилизации пришел конец», что
искусство стало объектом потребления, а значит, у подлинного стихотворца,
который не собирается заниматься «чесанием» чьих бы то ни было «пяток», все
меньше шансов быть услышанным. «Перспектива абсолютной глухоты» социума
приводит поэтов к отчаянному шагу. Впрочем, прямых самоубийц в этом томе на 450
страниц – меньшинство. Это и оформившиеся голоса, и робкие – теперь навсегда
робкие.
Еще увидим общую растерянность – человеческое предстало перед вечным.
Еще увидим: смерть в них самих, они ее
познают. Каждый по-своему, то с долей юмора, то с дозой отчаяния, а то и с
холодной головой. Последние – их меньшинство – в общем талантливом шуме
производят какую-то стратегическую работу. Их выдающиеся возможности улавливать
и говорить, их столь же своеобразный, сколь и доступный голос формируют даже и
при тотальных обстоятельствах грядущего суицида – странное дело – жизнеполагающую, а не жизнеотвергающую
картину. Разве стихи Анастасии Харитоновой, выбросившейся из окна, говорят о
смерти? Они говорят о жизни. Разве стихи Анны Горенко, умершей от передоза, говорят об исчезновении? Они, обозначенные в
статье Данилы Давыдова «поэтикой последовательного ухода», говорят об обретении
личности – единство, «Я», созревающее в осмыслении жизни через смерть и
наоборот.
«Призрак во
плоти» Денис Новиков, последовательно уходящий и, в конце концов, ушедший,
Алексей Колчев, опрощающий смерть до состояния «девы
с веслом», молодой Арсений Бессонов, умаляющийся «до детского роста», Михаил
Лаптев, отбывающий «на некую звезду», – все идут одной дорогой, все они
разведчики одной разведки.
Мы, кто еще решает свои отношения с
жизнью и смертью, примем во внимание чужой опыт, который поможет нам обрести
свое равновесие.
*
Составители книги сделали еще одно
большое дело – они представили читателям поэтов, которые в силу своей ранней
кончины или других обстоятельств не смогли как следует представиться сами. За
редким, конечно, исключением – Шевченко, Новиков, Харитонова. Но если фигура Дениса Новикова вошла уже под сень волшебного леса и
того и гляди превратится в фигуру мифологическую, то та же Харитонова, явление
потрясающее, окончившее себя на 38-м году жизни в далеком 2003-м, уже стоит на
пороге едва ли не забвения, хотя за плечами у нее 12 поэтических книг. А
что уж говорить, к примеру, об Андрее Туркине, яркой фигуре полуподпольной
московской тусовки, умершем в 1997 году без единой
книги, – единственная его книга вышла посмертно, в 2002 году. Кто в моем родном
Иркутске скоро вспомнит Андрея Тимченова, в миру – бомжа и алкоголика, в
поэзии – свободного странника? Для культуры официальной он и при жизни не
существовал, неофициальная превратила его в символ
поэта-бродяги…
Нет смысла сейчас толковать о значимости
того или иного поэта. Понятно, что они – разных весовых категорий, стихи у них,
хотя бы в силу возраста, разной зрелости. Есть исключение, вроде юного Ильи
Тюрина, но оно как раз подтверждает правило, Тюрин жил на ускоренных оборотах, известных
истории литературы. Здесь же уместно будет сказать о том, что и все они, до
того как уход осуществился, задавались тем же вопросом: обретение значит
расставание или расставание значит обретение? И вот что явно: в поисках ответа они
зашли куда дальше, чем мы, если не примирив себя с
фактом расставания («смертная сирень» Алексея Сомова, безусловно, страшна), то
отпустив страх летать на воле безвидным, но громким
потоком. Мечты о телесном бессмертии – высшее выражение человеческого страха. Поэты,
собранные под этой обложкой, подтверждают эту мысль, никак не проявляя страха,
но свободно предсказывая. Наиболее удивительный случай из представленных
в этой книге – пожалуй, случай Дмитрия Банникова. Погибший в автокатастрофе,
Банников говорил о дороге много, о дороге конкретной, о шоссе и даже о
количестве погибших: четверо.
*
Если бы составители антологии
ограничились подборками стихов, пусть даже и более полными, поэты остались бы в
границах поэтической реальности – но для стороннего читателя этого мало. Вопрос
о расставании и обретении не был бы заострен. Столкнув один мир с другим –
живое с погибшим, материю и речь как явление бессмертия, поэта и его человеческий
образ, транслируемый в воспоминаниях, – они обозначили главные вопросы.
Сопроводительные эссе – произведения
разной степени накала, разной информативности и убедительности – полны ремарок
о ранней и всегда неожиданной, преждевременной смерти. Но поэт – что такое? А
его смерть, особенно преждевременная? Мир попал в капкан, и теперь отрезает
себе лапу…
Срок смерти – обязательно точный. Этим
исполняется общий закон, о котором живые имеют догадку, но – никакого понятия. У
поэтов проблема решается легко – мотивом возвращения. Доверие их безгранично: «Ведь
до гроба?» — «Не только!», – транслирует Арсений Бессонов. Пускается в плаванье
Василий Кондратьев: «Мыслями память крепить и словами налаживать якорь» – и
путь приводит к любви и приятию, родительскому, божественному. Обращается в
иное будущее Илья Тюрин, утонувший в 19 лет: «Я счастлив, что нащупал дно
ногой…» В этом будущем допустим
обратный ход: «Я возвращусь, гоним судьбой другой…» Трагизм расставания
искуплен и, может быть, в какой-то степени преодолен.
Другое настораживает
их. С максимализмом, достойным юности, Тюрин заявляет о том, что вторжение
поэзии в любую жизнь уже трагедия – на том основании, что «поэт находится там,
где человека нет», и «трагедия поэта заключается в невозвратимости «оттуда». Расставание
при жизни – непонимание, невнимание, это словно ты здесь, но уже умер. Отсюда
же – посыл в эссе о Тимченове авторства Виталия Науменко: «Андрей не любил людей – ничего хорошего они ему
не сделали». Эта нелюбовь – проекция нужды: он не любит их именно потому, что
нуждается в них. Но как об этом сказать, если ты – разделен, если части твои рассогласованы? Как примириться с тем, что птица в тебе
невидима, но мир невидимости естествен для нее? Вечный спор духа и тела и
примирение их – это главный вопрос. А вопрос равновесия и есть вопрос поэзии. «В
один прекрасный день обнаружишь, что у тебя осталась единственная проблема – ты
сам», – съязвил как-то Генри Миллер. Ровно об этом же говорит и Тюрин, и Тимченов, и Марина Георгадзе,
задача которой – научиться воскресать, и все другие. Они воскресают в
равновесии стихотворения – мы наблюдаем за ними, за тем, как они становятся
едины, целостны.
Живые создают книгу. Они пытаются
систематизировать смерть, как делает это, например, Александр Лаврин: вот
смерть-вход, вот смерть-выход, а вот смерть-исход. Они пеняют на драматические
и губительные времена – но какие
времена были для поэтов иными? Ведь только масса бессмертна – напоминает сама
себе Лола Звонарева. Книга эта, да и весь проект,
скорее, не «налаживание мостиков между поэзией и смертью, между тем миром и
этим, между необходимостью помнить – и преодолением исконного людского беспамятства»,
как выразился во вступительном эссе Борис Кутенков,
идейный вдохновитель проекта. Это те самые «прения Живота со Смертью»: о взаимоотношении
Жизни и жизни, поэзии и читателя, фигуры расставания и фигуры обретения. За все
эти важные вопросы мы и поблагодарим.