Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2017
Анатолий Головков – прозаик, поэт и сценарист. Публицистика собрана в книжке «Вечный иск» (М.: Правда, 1989). Лауреат премии журнала «Огонек» (за 1989, 1990 годы), премии Союза журналистов СССР за очерки из «горячих точек» и СЖ России в номинации «Честь, достоинство, профессионализм». Лауреат Международной литературной премии им. Петра Вегина, Международной литературной премии «Серебряный стрелец» за поэзию. Известен также как автор песен на свои стихи. Первый рассказ «Блюз для трубы на закате» опубликован в 1977 году в альманахе «Истоки» (М.: «Молодая гвардия»). Автор сказки «Где растут макароны», (Одесса, Два слона, 1993), по которой на НТВ был поставлен сериал «Котовасия»), романов «Воздухоплаватель» (М.: Изограф, 2005), «Jam session. Хроники заезжего музыканта» (Дрогобыч: Коло, 2010). Книга «Не уходи» (Franc-Tireur, USA, 2015) признана редколлегией лучшей книгой года с присвоением автору звания «Вольный стрелок». Член Союза писателей Москвы с 1991 года. Живет в Израиле.
Тропинка через заросли привела на
стройку, о которой и говорил Сеня. Там балки недоделанного цеха уходят в небо,
между ними видны облака.
Сеня попросил найти Веру, когда я
навещал его в больнице. Он оттуда боялся не выйти. Велел, если найду ее,
передать медальон. Внутри вырезанная картонка от полароида,
там они с ней в обнимку.
На звонки она давно не отвечала.
За тростником среди развалин
советского завода нашел я мятый будильник «Заря», бутылки, пружины матраса,
вещи человеческие.
На ветру болтался лоскут,
привязанный к арматурине.
Я вспомнил, Сеня говорил, что она
нравилась ему в синем платье – когда курила, шмыгала носом, жарила картошку,
подливала водки.
Он служил в районке,
писал нетленку, спал лицом к вагонке.
Забыл однажды на койке тетрадь,
кто-то нашел. В редакции читали вслух и ржали, называли Сеню Ремарком сраным.
Сеня поставил фингал другу, пробил шефу башку, присудили поселение.
После шабашил, пил дешевое и все курил да писал в свою
тетрадь, писал да курил.
Когда вышел, стал жить у Веры, и,
выпив для храбрости, читал свое. Вера не смеялась, как в редакции, но говорила,
тебе, Сенечка, в Москву надо. Купила пиджак в
секонд-хенде, проводила, вернулся мрачный и неделю молчал.
Он ревновал ее, когда нарколог с
Верой сидели возле него всю ночь, ставили капельницу, утирали пот. Еще к
одноглазому сторожу, бывшему прапору, инвалиду Второй
чеченской.
Она его все равно любила.
Он звал ее сестрой.
В завязке Сеня прощался с нею
навсегда, требовал простить, она говорила, прощает.
Он совал ей тетрадь на сохранку.
Вместе искали, куда заныкать: за зеркало над умывальником, под половицы, но там
крысы. А вот лучше над косяком или в банке с рисом.
Она принимала и эту игру. Знала,
что уход понарошку, что вернется, как уже было не раз.
Что снова полезет в долг, вытащит перочинный нож резать вены, но не порежет,
поцарапается, станет лгать, что успел на товарняк до Джанкоя, но охрана
выкинула.
Ей каждый раз казалось, что жизни
нет, и хоть жить надо, да стоит ли? Писала ему записки, рвала. Хотела сбежать в
Москву с подругой-штукатуром. Не сбежала. Собиралась влезть на балки цеха и уж
оттуда… Но лезла в заначку – на дорогу в Солекамск,
к маме, и снова бежала за портвейном.
В Боткинской,
где у Сени нашли дрянь в
легком, он расставил повсюду образа, просил молиться о Вере, лучшей женщине его
жизни. Говорил, Никола Заступник отказался от него правильно, называл себя
козлом, параноиком, недостойным даже волоса ее.
Но как-то еще до этого проснулся в
этом Верином вагончике потный, привиделись персонажи с
факелами и угрозами, велели оставить Веру в покое и собирать рюкзачишко.
Пробирало до костей от мороза с
ветром, и мело.
Пошел как бы на станцию, думая, что
подхватят. Присел на остановке, сморило, стал замерзать.
Вера обыскалась, думала, уснул в сортире, как бывало. Сторожа упросила, погнали на старом
уазике, привезли полуживого.
Сторож сказал, горячего надо.
Она нагрела воды, раздела догола,
стала мыть, поливая из таза.
Побежала в поселок, украла для него
в общежитии чью-то кастрюлю с борщом, прямо с конфорки.
Он ушел от нее весной, пообещав
вернуться через полгода.
Когда вышел срок, и ждать было
больше некого, Вера облила вагончик из канистры.
Отблески видели даже рыбаки с
ближней бухты.
Я привязал медальон к арматурине рядом с лоскутом. Отсчитал десять шагов, как
учил Сеня, где торчала труба, откопал тетрадь в пакете.
Некоторые страницы уже склеились,
другие размазались, но ближе к середине можно было прочесть:
«…потому что, когда идешь пьяный в задницу, и ветви ив склоняются до бетонки,
бывает, что ни шороха, ни звука, и никого не видно, только огни электрички. Она
тоже не условие, не шанс, просто железяка.
Я знал, что иду не к ней – к тебе.
А если даже и к себе, то к такому, друг мой милый, что признаваться страшно.
Но где-то все равно бывает разрыв в
облаках, обязан быть.
И кто-то окликнет тебя знакомым
голосом, когда уже никого не ждешь и ни о чем не жалеешь».