Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 2, 2017
Борис Кутенков – поэт, критик. Родился и живет в Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор трех стихотворных сборников и публикаций в журналах «Знамя», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Волга», «Урал», «Homo Legens», «Юность», «Новая Юность», и др. Редактор отдела критики и публицистики журнала «Лиterraтура».
* * *
вот осень вот слэш проливной чертой
вот спишь на вершинах гор
что видишь не отсвет ли встречи той
негаснущий монитор
как странно суженье материка
как больно протянутая рука
(«but i’m very kind my boy»)
как будто обнялись через века
и некому стать собой
вот слыша меня начинаешь петь
мой голос нездешний – труба и медь
дозвавшийся стон – в твоем
в полночные горы идет медведь
чтоб страшным вернуться сном
спасибо что душу бросаешь вниз
с принявших ее небес
туда где земные дела на бис
тарифы на мтс
и сердцу хотящему мира мер
заткнувшему смерть свистком
дороже театр абсурд партер
немолчный земной ленком
* * *
когда над линцем будет дождь и над брюсселем дождь
декабрь затянется как брешь и ты во мне замрешь
легко замрешь как тишина и заметешь следы
и сердце спрячется в карман тоски и суеты
там нет зимы оно само рутина и зима
так взявший горе на слабо чуждается ума
берет симфонию трех нот не зная слова слом
еще весенний самолет не сбил его крылом
еще фейсбука листоверть где всяк шумлив и вхож
напишешь страсть а слышишь смерть отпрянешь не поймешь
когда сбывается на треть новооткрытый брат
и сладко наугад гореть
и плакать наугад
* * *
I.
памяти И.М.
Как ищущий света в горящем на воре,
как свет обошедший, что выжжен пожаром земным, –
стоит человек, и ему открывается горе,
и море непаханой боли встает перед ним.
Где взгляд, навсегда устремленный в свое родовое, –
там путь пуповинный, там блудный вернется иным, –
седым, повзрослевшим, – земля зарастает травою,
и дымом становится память, и памятью – дым.
На ощупь, слезящимся зреньем, – сквозь кущи, сквозь чащи,
где было бы проще прервать беспокойную нить,
чем ткать переправу ночную для ждущих, молчащих,
смотрящих сквозь даль – без возможности повременить.
Уже отпуская, с иного взглянуть пьедестала, –
союз нерушимый в движенье сошедшихся плит,
и можно ладони разжать, чтобы ветер обнять небывалый,
и легкая ноша в неясное небо летит.
II.
Илье
Глаза шитьем за лампою слезя,
Горит заря, спины не разгибая.
Б. П.
За подарок речи без языка,
за отмену солнца – сама свети, –
надо выбрать тридцать из сорока,
надо выбрать двадцать из тридцати.
На развилке безрыбья – ясны пути:
за трудом, как за горем, глаза слезя,
можно выбрать восемь из девяти;
одного из пяти – нельзя.
Даже если поющему – все равно,
в полынье позвавшему тишину;
человек выбирает из двух одно,
если даже идет ко дну, –
погружаясь в архив – или зная, что смерти нет,
выключает – или включает свет;
где-то есть другой, непохожий свет –
там еще мы увидим свет.
Через дождь – пунктирный и раздвижной,
четких красок – белый и голубой, –
там услышишь голос: «побудь со мной», –
и одна из двух навсегда с тобой,
навсегда, навсегда с Тобой.
III.
последний грим прилегший на лицо
припорошил траву
и я забыл садовое кольцо
и летнюю москву
теперь крутись забвение мое
в нецирковых руках
как радиус меж точками над «ё»
расставленных впотьмах
сперва недвижный после раздвижной
непоправимый свет
где живы все на полосе одной
на той где смерти нет
смолчавшие кто тайну не донес
до слез как до дверей
и у подножья маленьких берез
цикорий и кипрей
* * *
Никогда не умерший, не погасший,
только черной памяти ткань растливший,
на мгновенье выхвативший, укравший
у офлайна, снова в офлайн вернувший, –
так легко живу, что тебя не вижу,
что совсем не помню, в тени играя:
попрыгунчик, вьюнчик в руках, лови же, –
крикнул – покатилась звезда морская;
и теперь живем – с пирса ноги свесив,
поджигаем море, оно дымится, –
только свет поет в дымовой завесе,
в обожженных древних твоих ресницах;
восстаешь из них, отраженный слепо –
заресничным фебом, болящим маем;
золотой горох прорастает в небо,
пробивает стену, недосягаем.
В будущность такую швырнувший слово,
ты воруешь темень лучом у зала
(а во сне – о записи снов больного
жмешь плечами: мало ли, записала
медсестричка белая при обходе,
освещая стыдное и смешное…);
никогда не умерший – не проходит, –
лишь стихам доверивший паранойю,
протянувший нить – и во тьме шепнувший:
ибо время быстро твое уходит
ибо это время твое уходит
ибо время время твое уходит
* * *
Замирает поезд, и все легки, –
спящий с рижским временем у щеки,
с гибельною дудочкой на губах,
ивовое имя ее впотьмах
произнесший, – шелест, запретный хруст –
ева, ива, – детский ее альбом
пролиставший, – спи, оскудевший, пуст,
слыша имя в облике голубом;
видишь ранку возле ее плеча,
поворот земли, поворот ключа,
возле шеи длящийся поворот, –
замирает время, и все пройдет;
стук, не воскрешающий все равно,
ты, в объятья падающий на дно, –
чтоб столкнуться – в ужасе, лбом, на дне, –
вновь себя прощая, прощая мне.
* * *
как высшую тяжесть до рейса неся
свой голос протяжный и странный
катилось наклонное слово «нельзя»
чтоб стать ослепительной раной
катился по лесу тревожный хорал
мелькало отважное «можно»
и каждый орех нараспев умирал
в просветах Господней таможни
когда же и ты просвистишь «не умри»
и слева кольнет ненароком
все станет как раньше до Бога внутри
до облака стука и срока
и эхо твой свист переврет «не умру»
и будет орешник стоять на ветру
на дудочки света расколот
и песня найдет горловую дыру
для крови чужой и законной
где вечным уколом легко и светло
зияет небывшая нота
где чище без праведника село
и небо без самолета