Продолжение
Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2017
Михаил Юдсон – прозаик,
критик. Родился в 1956 году в Волгограде. Автор книги «Лестница на шкаф»
(2006), публикаций в журналах «Знамя», «Интерпоэзия»,
«Нева», «День и ночь» и др. С 1999 года живет и работает в Тель-Авиве.
Продолжение.
Начало см. в № 3 за 2016 г.
ГЛАВА
ПЕРВАЯ. СТРАДАНИЕ
4
Я
пробыл в Уборщиках недолго. А было так: осень стояла, элул-богодул,
месяц покоса головы года, сбора пригодных плодов. Дворника потворник!
Я бродил по доверенному моим попечениям отрезку бульвара
Барона (он тьмушки был князек мирной, вне зол, по
слухам добр и щедр, и лозу не рубал, а насаживал – и я враз за его белых и за
красных из древочрева бочкового, терпко вяжущих),
собирал в совок псиное дерьмо и рачительно сносил собаконакаканное в кучку. Опа,
вши ели-с тя!.. При этом осколки
сокольников кружились в памяти, впиваясь в глаз и желудочки, сулили чудочку забыться, я вспоминал листовей-грехопад
из прошлой жизни вакурат на Покрова, женщину, идущую
навстречу по аллейке с желтой звездою (а внутри зов «юде»),
ее лапоточки за полтину, лопочущее жалкое счастье,
разность библио-вавилонья, несхожесть узора прожилок,
ожидание расставанья – восторг острога и испуг освобожденья! сменять робу на
рубище! на хер-с! – и бормотал задумчиво: «Уж борхес отряхает, роняет борщ багряный
свой убор…» Розу брюквенных рощ подпущу и морковку звездочкой-сноской… Ох, ворох дохлой опалой листвы, сырой и ржавой, хор
охрипших ворон – стихиры тропарят стохастично. Ух и перси, врезалось, у сударушки – пух в атласе!.. В
прежние годы тоже, случалось, снежные наслоения разметал на краю оймяконья – на слоняр… Той филозофии морковный кофий!..
Енох
ковырялся, осенизатор – листья шуршали, словно морлоки в тоннеле, еле-еле… Кучка тем временем злокозненно
росла до размеров боярина, становясь могучей (ку-ку, «Ча»!),
загадочной, сфинксоидной. Изредка Енох садился
передохнуть на скамеечку и подумать о том, что движет звездами. Кстати, все
скамьи в аллее были снабжены латунными дарственными табличками, как звездочками
на фюзеляже. Это же нас, побирушек из страны Рос, ждал обет метлы, зато когда приплывали с Нового Свету
на самоедских лодках через Бегингоф пролив
соплеменные богатеи-твистеры (янкили!
экий колумбур!) в пышных перьях и нашейных слитках,
то их встречали с хлебом-свитком и несли со сходней в паланкинах, кряхтя и
сменяясь, а они, деловары, кидали в толпу одолженную
мелочь, а потом основывали где-нито в аллейке
скамейку: «Эта скамея заложена на средства Ицика Кетцакоатляцмана из Делавера в вечную память бабушки Рейзл».
Вот волчары толстосумчатые!
Да-с,
дармоедов немало, однако и дерьма
в избытке. Приехал на старой лайбе рослый сабра-страшиллер
с опилками в голове, надсмотрщик барщины, долго орал (ровно анал!
сквер слов!) и размахивал верхними лапами, сверкая гранями загорелой лысины
(ох, вечные сабриновичи – с виду сокольники, а внутри
бриллианты). Очевидно, кучевые очертания его обозлили, недозволенная
пирамидальность. Отобрал у меня казенную метлу и, как ультиматум, отвесил такую
затрещину, что голова мотанулась
тряпично, и я, сын штетла,
кубарем покатился по липовой аллее, ударившись лбом об скамейку – мир слипся,
трещина прошла! И я, распростертый – ниц аллей! – выживший и даже как-то
повеселевший, двинулся по касательной… Между прочим, сабры те еще геометры – транспортиром курей режут…
Назавтра
меня вызвали в Лавочку, на восемнадцатый плюс один этаж исполинской башни в
центре Тырь-Авива. Вошел, ломая шапочку – земной шалом от нашей худости вашей милости!
«Не,
не, реп, покудова ты не того, – сказал мне жирный туземный чиновник-пакид,
обкусывая лепешку с впихнутыми внутрь жареными гороховыми катышками. – Плохой
ты раб, не старательный. Ерепенишься! Метешь, а
думаешь. Метаболизмы у тебя в организме зело замедленные. Движенья неуклюжие,
ровно стакан хлопнул, ан рюмку под хупой не раздавил.
Хлопотливости мало, еловый сын, пронырливости – как крест в
штаны наклал. Но мы тебя, истукан, научим
историческую родину любить! Ты у нас, ирод, попляшешь семь сорок с покрывалом!
Слышал о нашей зародышевой плазме – чуешь превосходство? Внемли, бродяга, дотумкай, что ты не в портерной, и Эль – это не совсем
пиво, а Израэль значит – из рабов Бог!»
До
чего доходчивый сабра, сиречь сароабрамный
абориген, нахватавшийся эллинизму – кувшинно-амфорное
рыло, узкогорлый толстопуз! Да понятно, кто я ему –
не сват, не брат… Опять же – леность, непотизм… И
вытолкали меня в вольноотпущенники-расстриги, изгнали с пайки-гарантийки
на скудные вольные хлеба, опустили с восхожденья на свежем воздухе под неструганые нары, сослали писарем в эльсинорный
чулан – как накостряешь в уголку, так и пожираешь под
одеялком. Пишите пуще! Слушай шарканье, издавай
харканье! Ох, певец под застрехою!
Кстати,
низведение с галер на берега меня, гаера выгребного, вполне устраивало –
стреляного кентавра за душу не возьмешь, свободен
днесь от гавенства и бгатства!
А поцелуйте меня в спинозу (начну издалека) – ваш бог
Магер, а мой императив – рега!
Я с радостью, к чему втирать очки, мог удалиться в уединенный гальюн, подальше
от шума и ярости невменяемого внешнего мира, и шуршать, сминая, бумажками в тишине,
тужась и выдавливая из себя с барочной избыточностью
письменную энергию, грубо говоря, калории – дело занятное и времяемкое.
Излишне, изгаляясь, говорить о месте печати в наш век навевания просвещенья – «мыслете» и «покой». Нагваздал – и на гвоздь! В стране Рос
до сих пор листья рукописей жгут с песнопением в клозете и суют в унитаз – чтоб
запах отбить жертвенных испражнений, воздух чуток очистить стилистически. А
здесь, видать, не по зубам мне азбучные исти, ныне
сдобренные злом, пошли они в багрец и золото. Ох, что роскошно, то прошло! А
грозный лавочник-чиновник, да подотрется имя его, может идти в задницу – я его простил…
Пишите
о боевом быте, предложили прищуренно и прыснули в
ладошку. Новое, грешным делом, «Утешение в бедствиях Израиля»! Как шариковыми
бомбами «нафтали» вражью моль сбивают. Как лазеры «кармель» из огурцов шелапутят,
созидают. Будоражь, берлогер, гефилте
фантазию: не хочешь сосать лапу – высасывай из пальца, лузер!
Словеса глаголя саг богатырских, как «вои израилевы разыдошась», то есть воины разбежались по масадам. Воспой, как на бульварном полигоне беспилотных
коробчатых змеев запускают. Наплетешь паучино, с три
короба – получи построчные, ешь до отвала бульон с мухами. А смухлюешь
– облапошат, снимут с довольствия, посадят под запор, испортят стул… Мол, вам,
алеутам, туалеты ни к чему – весь мир сугроб!
Ох,
сны мутные, кублаханные, ломает мне голову, словно
булькает, свистит, щелкает пичугунок лешачий, будто
дятел с хохолком колючим стегозавра долбит клювно и
любовно дупло изнутри, схоже с пробиванием из-под коры на свет босхжий…
5
Чулан, в коем, почесываясь, имею честь жить-поживать
(влачить?) – это часть сущего, со всех сторон окруженная астеничной
щекатуркой, да обрамленная выщербленной плиткой пола
– шестибокая звезда, в ядре которой – я, дрекуц, головка от роя. Де Моня в тапках, домашняя утварь пентаграмм. Колокол
стен голый, въяве – язык. Куц карцер мой! Значит, слева, как втолкнут тебя –
сразу кушетка для спанья в ночи и валянья днем, справа встроенный в стену шкаф
– там на вешалках словно Янкель
переночевал – нелепые, вроде белого мешка с висящими нитками, диковинные
одеянья (пьяного раздели?), а рядом сбоку – узкое, аки
вырезанное в камне, оконце во двор, на пыльную улицу Акивы
с гнилыми кольями живой изгороди. Прямо же у стены – источенный червями
пнисто-кряжистый стол и чертовски утонченный
хлипко-сопливый стул, преэльфам впору. Келья-орхидея,
хоть в петлицу! Притул эстета, клеть клетописца-нестероида, фатера
юдоли… Да, забыл – в шкафу еще присобачено что-то
вроде конурки, чулан унутренний, нужной, обставленный
более чем просто – стульчак-рукомойник да на гвоздике руководство по вождению
ночного судна. Сам себе вечером стелю постельку, а утром ее собираю, сушу
матрасик…
Декадентского
абриса пятна сырости расплылись по стенкам – ежели с
тоски всмотреться, то можно различить средь символов и экивоков человечка с
головой ибиса, кидающего копье в индрика, сиречь
мамонта длинношерстного, талдыча по-сибирски. Наскальная графика эта
успокаивает и погружает в забвенье не хуже лотоса – выходит, сроду,
сызмальства, еще с собирательства пещерная агрессивность присуща сапиенсам, и
были им свойственны воинственные выходки, боевые проделки, человечий оскал. А
сам-то, сам-то как по оврагам свистел кистенем и развязным сварогом
отлавливал самок – что, сладко вспомнить? – певец сумерек и перелесков! Скифаред! Предшестовый апофеоз чуланности! Есть, есть о чем, потупясь,
написать, шестоперно коснуться кистью раскаянно… А писать и молиться одно и то же, утверждал
основатель обезвелволпала, изгнанник времен взвихренья, когда вся эта лисья хрень
его, русака (и вовсе не беляка!), из избенки выгнала… Если
позволит Бог, книга придет к горе…
Над столом прикноплена
старинная музыкальная открытка – елка в сугробе бай-бай, мороз-воевода дозором
прыг-скок, охотники на снегу – ох, пиф-паф, бах-бух,
здесь, озверев, в пацифизм сверзишься – ша, кончай шарманку, шоб было тихо.
Битвы всегда как-то сливаются в протяжный вой. Кошки по ночам, между прочим,
тоже не подарок! И бежать, самосваливать мне от
звуков некуда – эх, кузов с пригвожденным груздем! Разве что во внутреннее ухо… То-то мне неможется, все живется-тужится, пыжится да
ежится, оставляя лужицы – глыба ль, да? Евфарт –
смотать от фараона и форсировать сивашно море с
батькою Моше – чтоб очутиться тут! Ох, мир сысстари держится на слонах, слоны на черепахе, а черепаха
на соплях… Разделают, как бог свят, в сече репаху! Я мыслю в категориях репа – убогая ботва с
глазками… Печаль моя свекла. Внутренне краснея, признаюсь: нестоящие мы репатриашки, чисто липатрианты…
Сижу
в блиндаже чулана, но осмотически впитываю внешние
елки-моталки – висячие пряничные хлопушки, саблезубую солдатню
на ниточке, когтисто-хвостатую когорту… Логово кропателя-пропагандиста – «Эльфшанце». Дворцам – писец! Хатам – софер!
Мифы – чуланам!
Дрожь
ожиданья ржавого скрипа ключа, скрипичное визжанье вглуби
ороговелой коробки с заветным колокольцем.
Бойтесь страха, учил древмудрец, ревы-коровы. Марево
жвачное, озеленелое… Всегда
везло на невзгоды, засела во мне непереваренно
изначальная чуланность – ох, источник тоски, приют
убогого охчунца! Да-с, жизнь – узкий мозг, и не надо
бояться бодаться, эстоки небольно
вонзятся…
Чулан
напоминает пенал, и я – перышко, впертое в него порывом
дуновенья. С тараканами накоротке… Без них,
признаться, одиноко! Стул тяготеет к телу, стол трудолюбиво наваливается
тяжестью, грозя загнуть салазки за лень и непрозрачность. Из окна эолово арфачит, хамсинно клавесинит, а когда наяривает
дождь (ну-с, перманентно моросит – сперма зевсья), то
течет во все щели. Хорошо хоть сход лавин не грозит – нахер
Моне снегопад?! Пол тронут зеленоватым мхом, и полки шкафа поросли роскошной
пушистой сизой плесенью. Хотя красиво. Храмуга
многостворчатая! А я, моллюск, молюсь снаружи, на выгоне… Доносится
периодически из шкафа ритмичное постукивание – тамошние играют в «шестьсот
тринадцать»?.. Если полуподвал роскошней целого, тогда получулан
– сияющая мечта моя, отчасти, для начала… Для
личности, во всяком случае, у меня простор, изоляционизм блаженный, благо лишен
права переписки с реальностью, сплошное духовное воскресенье – вовсю юлою юркою
ютюсь-кручусь по делу… А мир-волчара
снаружи вращается вяло по не делу, вторсреда… Бочкуется под завязку – карусельдь!
Безнадежная несложность побуждений… Вы – сабры, а мы
– репы. Выдернутые мышкой! Ш койки, беж жубов, в неглижнем, гля, блье… Поделом!
Ох, бессонница в темнице, пишу наощупь руницей и вязью – иврицей не владею явно… Синайское осенение путаю со сказками Голгофмана…
Порой я лежу на своей продавленной тахте (певец
репатриантской нищеты и скорби), ветхой кушетке (о, исповедальня бедного репки
– вытеснение куша в подсознание), отдыхаю от письмян
– как накушавшийся чернильных орешков ленивец-летяга на ветке эвкалипта (эва, нечеловеческие
нагрузки доползанья от кушетки до столешницы) – и,
заложив руки за голову, размышляю о том, что мы – комары под дождем. Почему, скажем, дождь не убивает комаров, хотя средняя
капля раз в сто тяжелее каждого кровопивца? И пало мне на ум – оказывается,
комары юрко прилипают к капле, избегая удара, и спокойнехонько
летят вместе с ней, а при первой возможности отлипают от чужеземцев. Иначе как
объяснить нашу живучесть?.. Уж я-то возник нелепо, слеплен наверняка
каким-нибудь дряхлым слепым творцом, наощупь, с
трещинками – керамическая карма! Уродливый головастик-рохля на кривых ножках,
прямоходящий стилос, хилая инсталляция, похожая до
дрожи на чуланный столостул.
Улисс силу имел встать и идти, я же прирожденный лежебока – о, блумов! Наверно мои ночи сочтены… И
кто-то вбежит-влетит, запыхавшись – какой-то случайный нарочный – и крикнет:
«Енох, да что ж ты не идешь – тебе посыл!» Послание с вложением… Кровь и почта… О да, я терпелив, я очень терпелив, пребедный раб в краю
олив и воли! Скуля об уровнях свободы втихомолку, храня свой уголок за
перегородкой… Уф-ф, по словам поэта, череп –
комбинация видоизмененных позвонков, шаровая флейта. А уж у черепа репа своя
змеится история. Свил нору, халупок!.. Ох,
оборотень-голова початко-репчатая, садово-ягодная,
тыква подкаретная, кожура назаретная,
лопающаяся с боем вознесенья – без двенадцати Три…
6
Сжато
о жизни. Я вынужден неустанно писать, а то накажут. Ладно
б только лопать не дадут, с котлового довольствия снимут, едятины
лишат – так ведь еще и колотушками ребра пересчитают – получи на калачи.
Вломятся в чулан и вломят по первое число, как
последнему ученику (Господи, лама?!). Тут с этим строго, поди
не забалуешь. Чуть что – дык постокась,
па-ачему реферат не сшит?! Ох, сочинить и вызубрить
отруб стихов – дунамы дуновенья! Рапсода обратить в аэда! Страдание мое – страда страничная, строчкогонная, жаркая… Зажгут тебе
в семисвечнике одну свечу – и сиди, как на
сковородке, грей рога, вноси скрижали в «входящие». Выдуй агаду
про протоТору – безвидну и пусту, не от мира сего… дняшнего, а из времени оно… чного,
начального. Помпомазанника! Здесь денно-нощно
надо, огненно-пещно, погонно-текстуально.
Денарии даром не даются! Два у аборигентов
инварианта, незыблемых табуированных тотема, вокруг которых они пляшут в
пространстве ритуально со свитком – Эйнсоф и Ешкесеф. Кровные тельцы-златорунцы!
Формики Руфи! Фабр, изучавший жизнь сабр, утверждал, что они откладывают сребреники, аки яйца – роевой инстинкт! Уклад! Сабреники
еще и у времени пару процентов дерут – у них каждый четвертый год тринадцать
месяцев. Два адара! Титульная нация, хлопотливая. Всю
Поселенную изойдешь, таких еще не найти. Сабры ошкуренные чисто доски! Да-а, та була раса!.. Ихний хозяйственный Ной справно
спасся при развержении хлябей, а чужой изнеженный Анти-Ной утоп в Ниле. Землица хитрообетованная
– Визраильнтия… Ох, крепка
вера предков-авраамков, обломков скрижалков,
ух, дух наживки и стяжательства и немножко протухшей селедки!
Так и слышу угрожающие гортанные хрипы – абракадабра сабр! – шествующих злобных гномов, с торжествующим гимном –
гати, кваканье лягв болотное! оставь атикву
антикварам, веру старьевщикам, тряпичникам любовь! что поделать, мало осота,
дыши чрез камыш! о, как нам к вам, к вам, боги, не гласить! хоровая хворь! –
загоняющих в поисках поживы, гомоня и пихаясь, жалобно дрожащих нас, гуигнгнмов табунковых, в авгиевы
конюшни, в говно Иеговы, когорту доходяг – на
каторгу страны Чулании, гнобить
и гробить: «Подлинно говору: ты, падло и вридло, плода добра не заслужил, на жиры не заработал –
сиди на угле и водах… Бац – на тебе хавать бациллу
– крахмалу в золе печеного, ужрись и прочухай, репей перекатный, гуляй-полезный,
патлатый, что ты зараз на выселках, ыв Израине, в гомогенной среде, среди
своих, гоминоидов, окей, йекорный бабай? Раб и новичок,
кочуй в кильватере!» О, кильки в банке, ржавые селедки в бочке (шалом, залом!),
бычки с лимана на кукане наличманом навечно! Ох,
килька годин и раки рокив! Забот по макушку – сколь рыблев да кама шкаликов грядешит? Шаланды, полные кесефали!
Клики: «Клянусь! Мезузу целовать буду!» Окружили, мля, тельцы мнози
тучны! Истребители реп и империй! У, богомолы длиннополые, нарядчики-сквалыжники,
литературные прасолы! Пиши, гад, в смысле даг, «рыбу» – многа букаф, да бес ашипок, причем
живо, жирно, объемно, зримо, да справа налево, с востока на запад – трубадурь небылицы про изведение вражин,
про одоленья и свершенья, про Стену и Башню, про Добрый Забор и могучую кипучую
Самооборону. ЦОАЛ! Собирай говны в
стогна! Пророчь речь, когда пора бечь! Зашибись текстуха! Бумага для
зада!
Это в буколическом державном Доисходье
я бойко кропал при лучинке в кедрадку в желании зимы
– за снех иль од (яви искусством чудотворным, чтоб
льды прияли вид лилей), свободно структурировал стон босоты горбоносых у ворот восточных гетто, а тут –
кровохарканье при трудах, сап, череп ломит… Гадючьим жиром опоили? Это бывает… И с внутренней
головой нелады, засекается – прощай, товарищ стволовой!
Нелепо
влип, как энтот под Лепанто, грозя подбитым ветром великанам – выходи, враги,
на одну руку!.. Ох, зыбун извечный, топь издонная,
душевная расквашенность и неуравновешенность,
коромысло мыслей качается распятно, в мозгах лужи и
разжиженье, все расплескивается и кружится…
7
Под
вечер начинает с ржавым ворчанием возиться, поворачиваясь с боку на бок, ключ в
чуланной скважине – и они являются. Нашествие, не преувеличиваю. Имплантация в
чулан. Обычно их примерно двое-трое (по-арамейски два
и будет «трей», приход Натроияху!)
– монотеисты, сметливы, конопаты – Бог троицу метит! Явленцы-сорванцы, выходцы из зажиточных
сабреев. На рукавах у них изображен шекель, кусающий
свой хвост – эмблема тайного колена. Они перемигиваются – сымем
пробу с пера! – корчат рожи и с порога балагурят:
– Эй, в теремочке, хозяин дома?
–
Гармонь готова?
–
Здесь гар Моня! А на иврицком,
братцы, «гар» означает «живет», га-га-га!
Они
подступают поближе:
–
Эй, улан чуланный, всадник Золотое Перо, зад не натер?
–
Может, ему рожу скребницей начистить?
–
Не, братцы, он безобидный. Смирительная рубаха-парий!
Покатываясь
от хохота, валятся на кушетку:
–
Смыкай абзацы, лапоть! Плетись, рукопись!
–
Спеши-пиши, паря! Пешком едешь!
–
На стуле скачешь! Об порог спотыкаешься!
Явленцы
вытаскивают из карманов давленые, в табачных крошках, кусочки снеди – вменено пещись об отвращении нищенства и призрении чуланном –
принесли тухлый ланч, тычут
в харю:
–
Эй, рус лапчатый, источник шкварок, еноховидная
собака, брюхо не разъел?
–
Может, ему гостинчик в горло пальцем протолкнуть?
–
Не, братцы, он как чекушку примет – так до крошки
схрупает. Настоящий сочный иван-чай! Горчайший! Выдул миц
– и рухнул ниц! Чефирные церемонии!
–
Пей, оративный! Взбодрись с прицепом!
–
Пол литра? Мужской!
–
Исчах! Приговорил! Чистоплет-формалист, мойхер-сфорим!
– Ишь, гиппокренки нахряпался – кренит его что-то… Четвертинка на половинку…
–
Полуштоф всласть пошел!
–
Доказал себе, что он Оружейник, а не штифтик!
«Чтоб
вам всем уже упасть с лесенки и стукнуться боком!» – думаю мрачно. При этом
подмигиваю глумливо, щурю щелочки очес, мол, чесслово,
чту рычаги игры (ночью и бис сер!), без вас, сиятельства, по чесноку, пропастишка, хучь с литераторских
мостков да в омут головой, щерюсь угодливо – бедный подлиза-импровизатор,
хе-хе, кнехт-лоялист, сверкающая нержавейкой ухмылочка вольноотпущенника, всполохи холопьи… Уже и душу
снес в заклад – и заложил за воротник… Прозоточец
трухлявого текста… Запечная речь… Пусть воздух черств,
ан репа пальцем не раздавишь! Ишь, жижа карего цвета, жлобинские праведники! Пусть бы уж, думаешь, вламывался
кто-либо приличный, с орлами на значках – только не ракло!
Начнут спаяно мозги канифолить… И не отвяжешься – раб-реп, сбежавший от бар-сабр,
увы, не перестает быть крепостным, обретая степную степень свободы, отныне он
просто беглый раб, лет двадцать надо хотя бы для полураспада… Разорвать прозу
на портянки…
Однажды
я, оплошав, сморозил: «Надеюсь, что успею к
воскресенью». Эва, шо тут поднялось! Свистопляска!
Дерзишь?! Забылся?! Обрусел, лесоруб?! Еще скажи – восхищен
на небо! Какое к бесу-брусу воскресенье?! Есть лишь йом
ришон, день первый! Не на ветры стары люди сказывали
у домовины спасовой: «До нас положено, лежи оно
вовеки». Ну мы те щас гробно выбелим убрусы, отметелим
под самый корешок! Враз поневоле ельник запорошенный
вспомнишь! А не шали, плода не ешь ешкалиота – смертию помрешь… Дейчлен общества
испытателей литературы! Писучий хвост! Ох, шмазь израилова!
Языкастые
посланцы новоиза хватают со стола и пересчитывают, а
также перечитывают по диагонали листы испещренной каракулями бумаги – выполнен
ли урок, соответствует ли настриженная писанина графическому канону – как для
писателей иконоформ… А то,
слышь, глядишь – вроде объем-то закаляк в порядке, а
вот накарябано графически неверно, и в страницах сбит прицел – не утвержденная
форма абзацев, горбы вставок выпирают, позвонки диалогов искривлены. Сказано же
в Книзе созданий: «Диавол деталей, азазел дробности». Взять хоша бы
стишата – хороши, лезут строем, равнение налево! Но справа-то в строчках почему разброд с шатаньем – и там давай закорючки в
затылочек, в шеренгу! Штобы по нитке! Ивридиш – родной речер наш! А ты
вдруг сдуру возносишься, ешуга,
нарушаешь законы равитации?! Тут явленцы,
кирдяги-ругатели, свирепеют, входят в раж и лупцуют нещадно, без удержу, на изгон
исчадья чулана – и хедерной линейкой по пальцам, и
шелковой храмовой нагайкой по созвучьям, и ногами копытно-раздвоенными в такт!
А попутно куражатся почем зря, паче меры: «Ужо мы тебе, рептилия, глазенапы-то
наружу повернем, вправим яблоко!» Щелбаны отвешивают,
неясыти алчные, хором вслух считая, по надкостнице лба – за саботаж и
расплывчатость. Намять бока башке! Вставить перо репу
в лапу! Эй, нынедиктов, всяксущий,
тунгусь вприсядку! Удвоенно третируют раба Божьего,
шестерку Единого. Вплоть до мысленного, гля,
четвертования и поджаривания пятерни на углях… М-да,
ловчий певчему не гусь! При этом видно, что они, зайчары
зазорные, уже давно не люди – эль-супрематицкие
мутации идут, и явленцы-головоломы ину пору принимают форму конусов, цилиндров, призм.
Повадились дремучие в чулан чулановать и чуланят до сумерек, причем хором язык вытянули и достигли
пупка, и из языка вышли черви и вошли в пупок – зрелище то еще… Уй, не бейте меня, сжальтесь, пожалуйста, помилостивей к слабостям пера, я лишь отвлечься хотел от
злоключений моих, просишь робко, порядком вылупив глаза. Око в оковах!..
Утихают, обещая в другой раз пальцы на передних лапах переломать – будешь,
дружок, в зубах держать карандаш. И приносить по команде. Стало быть, так
закалялся стиль. Подбирается на слух! Чекань, как в мифах: «Офицер упал. Солдаты
смутились. Уходят, унося трупы». Ух, золотая репка – каста недалеких…
Долго ли, коротко ли, но скорлупа моя яйцеголовая
трескается, и нос с горбинкой неохотно высовывается – а что вы здесь делаете,
нелюди недобрые? Орднунгутанг порядковый, свят-свят,
стойте справа, познавайте слева… Ох, тухес цахеса, галлюцинобер
обдолбанный, не голова, а наркомат, матерь вашу за
волоски да об ясли…
8
Случается,
явленцы объявляются заполночь,
без запоздалых разговорчиков лениво бьют по левому уху (словно мууху в куулак ловят) и уносят написанное. Боже правый, неф райский! Они бурчат, что моя
особо вредная природа не позволяет с абсолютной точностью узнать мое
местоположение и скорость трудового письма – да-с, скорее всего (как правило) в
чулане, но строчит ли или делает вид, дельта его знает! Ох, воздыхатели!
Начхать, конечно, в принципе… Молча простираешь руки с
ручкой…
Однажды
заявился сам начальник явлений – осанистый, весь в
позументах, борода в косичку заплетена – корсар-комбриг, перворыбарь-бракуша,
ладящий балыковые бревна для креста. Крупный экземпляр – с неделю ростом,
суббота загнулась! Ну и стек ему в руки! Это у здешних
издавна в генах зацепилось – подмандатная надменность. Альбионова
волынка, медленность движений – где военные, а где война!.. Мордка
мордк, харяха! Доезжачий,
Гончий Гончар! Колебатель земли и неба, кол-ебатель кроносова пошиба! Верховный Полюс, старшак
званьем-избраньем, да явно навеселе – никак косушку соку прихлебнул, фруктовой
из фляжки. Предстоятель, Исполинчик,
Младший Всевышний! Царь Дадон Олам!
Вылитый Решатель! Дюк бидьюк!
Недюжинный биндюжник! Чертаполон солнцеликий!
На темной стороне десницы мощной вытатуировано «туда зовут» и девять цифр
удостоверения личности – Число Человека.
Ну,
я вышел нараспашку, в нижнем – живем в преисподней, преем в
исподнем… Мороз отпустил… Шемашедшее солнце!
Очи распахнуты, уста слипнуты… Он прищурился и
сказал: «Села!» Я сел (дотоле я испуганно стоял), а он молвил сурово: «Ты что,
баба? Встал!» Ну, подсмыкнул я галифе, встал
навытяжку, жалко что ль. Владыка! Щас
щелкнет: «Человека, чарку анчарной и калач с маком!»
Да уж лучше чуланным обойщиком числиться, нежели историографом…
«У
тебя что, – молвит, – сетчатка в раковине отслоилась? Зрительный бугор отмерз?
Третью ноздрю трэба вырвать? Не чуешь, кто перед тобой?»
– «А кто?» – «Великий Муфтий в пальто! Был странником, и вы приняли меня, в
темнице был – и вы пришли ко мне… Не-е,
ты точно – сосулькой ушибленный. Не все дома – разбрелись невесть
куда. Ну-ка, молви, какой сегодня день? Правильно, четвертый, нечетное число,
месяц ставень, год пять тыщ
семьсот с гаком. Сов во сне накануне, храпя на камне, видел? Ага, это к разуму.
Ты мне холодную воду на голову не лей – у тебя не органчик, а дом собраний! Как
это у тебя в донесениях забавно про закат – в ночь, возвращаясь с небес, на
раба опираться… Небездарно… Так что гюйгенса из себя не строй, волну не гони, репу другим
парить будешь, а со мной давай как на духу – вопросы есть? Оглох, потрох? Засуха слуха? Аль язык проглотил, забыл земные
слова? Чи всього потроху? Размякни – разрешаю обратиться». И вдруг распахнул
с шорохом багряные жесткие крылья – а я-то думал, что плащ рдеет. Серафически серой пахнуло… Чефиром
с амброзией! О, нетопырь небесный, оборотень неторопкий!
Я
осмелился спросить – почему ваши габаи
с таким единодушием бьют по левой ушной раковине? Вся аж
красная уже. А потому, гаркнул Изначальник,
что хотят развернуть тебя, пустомелю блаженного, «против солнца», на закат
Ближнего Востока – как бы «супротив коловрата». Перевыкрестовать! Гоя с гером
повенчать! Бычок о семисвешник затушить! Будьмо обнимается с лехаим –
бухаем! Чтоб снова исходить Чермное море поколенно, солонцуя, обращая хлебы в мацу… Одновременно стремительным шпенглером придают
вращательный момент чулану – навстречу часовой стрелке, что-то вроде проноса кидушной чаши к точке Спаса. Сменить вектор повремянки, христарадиус-зивелеос
годовых колец, отряхнуть Хроноса от р.х. (зихроно ле-враха), вывести
тождество звезды субботней звезде Рождества – вот где хлев-соль… Дым кизяка, звень языка… Считается, что Книгу
строили двадцать две буквы. Но мудрецы утверждают, что существует тайная,
двадцать третья буква, расположенная промеж далет и заин. Она называется «жид» и
изображается так: буква «х», вписанная в букву «о».
Вслед за буквой «ша» она перебралась в косматые дружины кириллицы. Искренний
крен от хрена к крему!.. Окосел? Терпи, ашуг, миннезингером будешь!
Ох, волхование, спасибо, просветили в гаскалу,
подивился Енох бойкой натуре, ну, несусветицу не
переиначить, и только долька смысла на просвет: я понял, что чулан – это и есть
моя голова, и я живу в ней, и дую на всех наезжающих и являющихся на ослятях и с голубями, и плевал я на них, ослябей и челубеев, в хвост и в
гриву, пошли вы в ров и вал,
эй, пошевеливай гузном и баргузином!..
9
Я,
Енох (Евгений новой хватки) Шапиро, прохлаждаясь в городишке Туле-Авиве, у последнего предела, и пиша
под псевдонимом Оружейник Просперо, создал, изладил
множество текстов, в которых смешал с прахом и черной злой глиной толстопузых, глупых, трусливых врагов и воспел хвалу и
осанну добродушной мощи нашей легендарной Самообороны (по мощам и елей!).
Воистину, кто предупрежден – тот вооружен. Кто вспугнут – тот и прав. Надмирный вопль подпаска, зекс с атасом – о, хищное «Рятуйте!» Охрипло будить лихо, кликуши лик и лай: «Слушай, Излаиль! Волки, волки!» – непобедимо заклинанье сионийской стаи, вои иовы. И овцы
ловки! Телячье золото тиснений! Гроздья хлева! Эклога! Рол-рог, пусть в
карликовом, невеликом роде! Ein Volk! Ein Gott! Тут главное – кричать «Гевалт!»
истошно, взлохмаченный начальник «Караула!», разводы пота на челе – мол, давка
волк али, по крайности, волкодав… А вральные эти вопли на пользу: народ-то пуганый – купины
боится… Шапка неопалимая! Если стадо столкнется со стаей, то понятно, чей
статус выше, у кого когти козыри… Поэтому заранее
надо: там Ной накликал потоп, или погром лишь на порог генштаба (адье, абрамы-дрейфусары) – как
слышен шорох крыл и свист винтов, то стаи наших стальных птиц – буревестники
боевой грозы, грозные «Ципоры»! Лихих атаких! Подобраться с подветренной стороны и надрать задницу охотникам за пейсами! С противогазами смело
секатором под самый минарет (некоторые любят минаретовку)
– Тора супротив Сектора! Ура-а!
Воздух!!! Скоры на расправу! Выпалю залпом: «Врах будет разбит в прах! Вран
понесет урон! Отличай сокола-отца – пли! И лопастью пропеллер лоснится!»
Я
даже, оратай бумажный, рисовал внизу листа, наносил трассирующим пунктиром, как
они пикируют – стремительным тапиром! Скинуть Зверя обратно в море (боевое
крещение), добить в его песчаной норе, под корягой! Проходя по дымному следу,
задать жару! Трепака с пера – немочи блед! Зализать ранки-стигматы! Девятое ава
пущай встречает на задонном лоне, в Авалоне! С божьей помощью да безраташемощью!
А так што ж – мир вам, а храм нам? Ристалище под
овощехранилище? А не смейте-с! Уйдите! У-ра,
он заплохел! Шестикратное ля-ля-ля-ля-ля-ля!
Дифирамбы амбы!
И
я окончательно росталдыкивал (громатей!):
«Господом мне на память эгида и крылатые сандалии подарены – мчат филистимляне
с Мегидо, как наскипидаренные». Ох, избранный скипетр
державный! Это мы в галуте числились как мутанты, а
тут-то – бейтары! Воистину воинственный народ, еле
живая сила и техника – легкость в бою необыкновенная. Коль писать, так
по-военному – рисково, но без всякого налета развязности! Заполнять как бы
груду ведомостей всех мастей, видов оружия, родов войск, коробок солдатиков.
Тут важен молодцеватый подход к снаряду, а уж как он ляжет, как текст грохнет бездымно, бездумно, бездомно – неважно. Твое
дело полыхнуть прокукареково… Ох,
пыль-пальба, моль-мольба! Преломление нереальности… Вице-убивец! Чулан – буонапартова
кутузка…
Я
придумал и разработал пушку «Большая Давидка» –
недюжинное оружие, которое побило бы всякого потенциального противника с
ятаганом и ворога с оселедцем, условного голиафа-хорунжего в шароварах, бешмете
и, кесь, феске – эфемерное пугало в куфие, жупел в жупане. На моих чертежах пушенция
выглядела, как праща на колесах (ворот вращать и скрыпом
стращать), нечто вроде огромадной
рогатки. Во всяком случае морду бы ему, мюриду,
расцарапало…
А примите во внимание великанский крупнокалиберный поджиг (одной выжиги с него сколько!), с казенной части
заряжаемый окурками! Бомбарда, на
которой наверчиваешь аж в четыре конечности – крути
турель и жми педаль, да чтоб ленту на груди не перекосило! Ка-ак
шибанет, бабахнет огненным зельем – тут и шуба с плеч!
Или
взять защитную систему «Железный сачок», моментально магнитно улавливающую
любую порхающую болванку с моторчиком. А кассетные фалафельные
бомбы – грох, грох, пробивающие кафель самого глубокого бункера! А электронный
забор безопасности, увенчанный острыми осколками стекла поверху и увешанный
бубенчиками, дырявыми пластиковыми бутылками, пустыми консервными банками – ни
одна трезорка неправоверная не пролезет, чуть что,
эвон чего, трезвон! – катись взад, атака захлебнулась! Да-а, тыл у нас не лыком шит, тын на замке! А так
называемый «умный чулан», при первых же тактах сирены воздушной тревоги
наращивающий бетонный панцирь и превращавшийся в неприступное сундучное
бомбоубежище – цехины-то целехоньки в горниле потасовки! А наши мудрейшие
отцы-генштабисты, предвидящие любые колебанья курса войск и биржевые сводки
боев – исполу маклеры, исполу маккавеи!
Или
там эшелонированная оборона: залез под теплушку и вырыл норушку полного
профиля. А фасом надсмешки строил – Момус с умом! Ох, пошла потеха и убога,
ученое чуланище мое, сочинилище
«узилищ» – начищенных кирпичом автоматцев с
причудливо изогнутым стволом!
А
как можно забыть наши гусеничные самопрыгающие
танкетки! На вьючных мулах каюры в малицах с цицит по
тайным тропам волокут их к лыжным трамплинам на горе Хермон
– и там, пихнув в корму бревном, пускают в разбег! Допрыгивают аж до вражьих
кочек, суседских высот – глядь, недруга объял недуг
медвежий, ага, гады, Роммеля
ждете?!
Я
уже не говорю про грандиозный серебристый купол нашего секретного фанерного
реактора (демона в пустыне) – атомный пылесос-распылитель ессе!
У Моисея не зря рога на скульптуре – атом из рогов добывают…
Или, скажем, работающий на тяжелой газированной воде с сиропом танк
«Огниво с глазами» с непрошибаемой броней и хоботной пушкой – поди еще сочини
такое! Мели, мели… А не то юркие противоударные
водонепроницаемые субмарины «Окунь» с автономным заводом пружины, подводные колесницы-джаггернаутилусы, лежащие на дне Огурцового Канала и в шхерах Чурбанского
Залива! Их же надо пылко выдумать и борзо описать, честно отмечая, что у
братишек в торпедных шахтах сплошной силикоз и сколиоз…
Или
взять склепать суперброненосец преддредноутного
типа! Крупнодюймовочки с глиняными ядрами!
М-да,
много гончего, мифологичного, зримо захватывающего из
себя надо выжать – но на то ты наш полковой и толковый военный обозреватель
Оружейник Просперо, а не клоп обозный! Призванье, да
вдобавок и привязан за ногу! Псарь войны! Не все клыки
сточены! Есть ишшо порох в пороховницах и шары в
шароварах! Расчехляй перо! Лихой штабс-баталист, поэт
мушкета, певец амуниции, боян боя! Тугая заряженность
таланта Оружейника – не палю вхолостую, лепаж аж раскалился! Служение клиенту не терпит суеты. Тягучее,
заплетающееся повествование – прустский шаг…
Сногсшибательное паренье репа! Бастилия стиля, беседа любителей резкого слова!
Копиист и щитовидец – катай прозу показистее! Волшебный абразив воображенья шлифует
грубошерстную реальность – наводит, скажем так, парчу
на порчу. Добавишь пафосу по вкусу, скупой слезы для проформы,
глупышей-пацифистов теложирных лягнешь…
Добро обрядишь в маскхалат да хаки – семисвечные
тыквы праздника! Таинство кабалы и фалбалы! Лизать сапоги на погибель врага – ить блеск голенищ мощью в
множество свеч его ослепит и собьет! Мил был тыл, ан милица
– передовица! Я ратую за окопанье – не преставая
наступать! Даешь рукопашь! Центурион-песец – крысобой и краснобай! Автодидакт-самоучка. Герой – по
меркам не камердинера, но Оружейника. Редуты надуты, растудыть
твою юдаику! Херак – и нет хераклов!
Сломать хребет и преломить хлеб… Пора прибечь к
доводам из старого багажа – энтим самым багажом и
огреть, прибить супостата, скажем, к рее… Гроза
расступившихся морей и окиянов – Дрейкус!
Немаловажно и жизнеподобие орудий смерти – запах
смазки, заусенцы на кибуцных обрезах, зазубрины
лезвия с желобком для стока…
Живописуя
таким образом, заслужишь поощрюгу – вот-вот войдут,
объявят: «Ввиду того, что вы как в воду смотрели, присвоить вам звание подпифия. С уважением. Лекавод, водкоед!» Вообще общеизвестно, шо
воображение, умение плести туфту – наиважнейшее оружие
в сражении с реальностью. Предвидеть сказуемое! Дым накануне! Флеши не выест! А
то ведь картонные столбы, гипсовые кубы, устойчивая предсказуемая скука – лама ани ламинарный?!
Кстати,
в запарке и про дислокацию вклинить некисло, чулан-то
не зря задраен, акустика на ходу – выпевать зарю барабанно,
скандировать отбой озаренно… Участь печальная слова
печатного? Отнюдь – фронтир, передовая… Не на задах, а на заданье! Ко львам, сезон в аду, да ладно
вам – в чулагнце… Формирование слога, прогулки
сочинителя с врагом… Сперва, конечно, поле битвы,
потом, естественно, мирные труды героя, а далее – удаление от мира и
Завершение… Настропалился строчить палимпсесты о
полку иудейском! Ох, ремеслуха писарская! Точит и
влечет здоровая черная цеховая зависть – не чета
белоручке-писателю! Велеречив, бранчлив! Ругопись! Я
же ясные буквириллицы вывожу, а не фигурки с копьем, пиктограммотки – кто-кто, пред Пикто…
Я,
Енох-ехидна, хихикая, всурьез размышлял, каких архихимер может породить скрещение бердыша и берданки… А авантажное зажигательное стекло – аж вражий флот дымит,
как торф в горшочке! – покажем сиракузькину мать!
Громыхает в раке огневая мощь! Короче, пишу сурово и с утра страницами
истребляю, лишь ночами ворочаюсь – а кто такие эти истры?..
А
обширные сраженья по шинкам – переправы-поминки, танки тонут в лоханке… Знают истину! Титан, ик! Паника!
Аника-воин и Ника-крылата
– нашей нашейной медали аидной две стороны, мобиусны и дики (белые всюду!), завидно драпать голышом с
оглядкой – ох, эврика да эвридика! Сплав папирусов по
Ист-Истре и Усть-Заратустре!
Подсунув позднейшую вставку от княжа Хованского:
«Понеже жидова хоробра вражин с земли обетоваша вон выбити…»
Но
само собой, основное оружие – неустанное собственное движение. Наше древнее проворное племя не зря в языке имеет двадцать два
синонима слова «бежать» – и это не какие-нибудь пуганые идиомы, а особые
глагольные формы: «бежать с высоко поднятой головой» (ища песок), «бежать,
горестно лупя себя по голове» (пепел стучит-посыпает), «бежать, размахивая
одной рукой» (в другой что-то полезное зажато), «бежать, размахивая двумя
руками», «бежать в боевом строю» (проверенная метода – сплоченно вразнобой,
тихой цепью), «бежать по снежку босиком», «бежать, негромко проклиная и грозя»,
«бежать заживо» – на каждый случай свой глагол горелый, горелками нажитый…
Страдательный залог!
Как-то
я изобрел наобумно сапоги-самолеты (гвоздь – рейды с
крыши на чердак), ковры-скороходы (ковровые утюжки), скатки-самобранки (матерят
басурмана на арамейском), но
получил отлуп: «Да он же нам чалдонские
народно-заветные сказки пересказывает, запись такая-то озорная от такого-то срамного – держит в руце копие, колет змия в куфие… Корпиещипательно!.. Эй, кто там ближе, врежь ему, чтоб
знал, зараза…»
Тогда
я дальше тоньше на скорую руку изобразил: «Ракета! Рассыпалась розой, роем
разноцветных родинок, рождая радостный рев ротозеев» – пассаж о Грядущем Пожаре
(«Библиотечка бомбежки»), изящно экспонируя, так сказать, кузкину
мать. И что же вы думаете, снова втык: «Энто што за
Александрийские песни?! Бледное солнце осенних левкоев! Блеянье далеких флейт!
Эй, ближний, ну и так далее».
Сколь
грустно мне, за бруствером засев! Феноменологово – качель печалей… Гуссерль начхал… Хрень фень… Гусель
боян… Бо я натаскан на
тоску – чуланом обручен… И плачет горькой истины пристенок – на Единого надейся, возжигай жертвенный жир в
плошке, а сам во множестве не плошай. Воздев с издевкой
руки к Богу в боки!.. А «химуш» – шумиха лишь.
Плавают топором, летают штопором… И лучник что скрипач
– пиликает тетивно…
У
нас есть только камни и заточенные палки (раз в год стреляет) – уж я-то
доподлинно знаю! Мечом и кирпичом!.. Ну еще нож для разрезания страниц… На шекель амбиции, на грош амуниции… На пушку берем, так
сказать, на арапа… Но все же надежду лелею рахельно,
тетешкаю – а вдруг чудо великое свершится тут? Чуйка на варужение!
Навар чуланной фантазии… Сконструирован же (возможно) и скоро сойдет со
стапелей циклопический волчок, кусающе действующий на
орды недругов с нордости, фарсисеев
неразумных, недорезанных, на радостях грозящих вонзить нож промеж крыл – эти-то
пованзее будут! Эх-ма,
хватай хворостины, гони джадов с Палестины! И безобидные
пикировки наших «этажерок» корежат треуголки-уши… Налево
нас рать, направо нас рать, кругом нас рать – и биттвою
мать-родина спасена! Етит твою моледеть!..
Чего бы еще ввернуть, закрутить… Пожалуй, вот такое детище Ареса –
самодвижущийся кожаный ремень с митунсово вплавленным
в бляху с ликом Яхве литым свинцом – ка-ак зачнет охаживать на Марсовых
полях! В общем, в результате аккреции масса
обетованной страны-карлика достигает чандрасекаровского
предела – и происходит взрыв сверхновой прорухи, образуется облако Лиарзи…
Ох,
скорбноглавец я бедный, и горькоголосая
птица вьется и хряпается, рассекая неистово нутро, бьется о хрустящие прутья
клетки кочана головы – лети в пух и перья белоголубцом,
шестью крылами шьет беда, звезда шестью углами ищет, и хрупкой жердочки хрящик
дрожит от уха до уха над бездной, вот пропасть-то, и поилка пересохла…