Опубликовано в журнале Интерпоэзия, номер 1, 2017
Юлий Гуголев родился в 1964 году. Поэт, переводчик. Лауреат премии «Московский счет» (2007) и премии журнала «Интерпоэзия» (2015). Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Вестник Европы» и др. Живет в Москве.
* * *
То они у Курского кучкуются,
то у Китай-города стоят,
то вдруг одесную, то ошуйцу
как-то слишком пристально глядят.
Шапочки, такие, на затылке,
личики в тон сизого дымка,
геотэг – не то чтоб прям’ «Бутырки»,
но – категорически «за МКАД».
То у них вдруг сбор на трех вокзалах,
то у них в автобусах биток.
И хоть они едут все на запад,
всё равно приедут на восток.
Всё-то у них сумки да пакеты
или рюкзаки да вещмешки.
Я у них спросить боюсь про это:
Что же вы везете, мужики?
Вот они стоят себе и курят.
Что везут – читается в глазах.
Ох, они еще набедокурят,
если кто воротится назад.
А в пакетах и спортивных сумках
или в рюкзаках и в вещмешках
ну ничего такого, чтобы в нас, придурках,
навсегда застыл бы этот страх.
* * *
Андрею Курилкину
На Земляном валу сломали чайхану.
Дом 30… 32, а между ними щель. Я…
я иногда здесь брал самсу, и не одну.
Здесь мой издатель не гнушался есть с похмелья.
Здесь нелюбимый вами колорит
гостей столицы, выживших хозяев,
бывал хоть на мгновенье позабыт,
когда лагман вы брали, рот раззявив.
Никто не выжил здесь, ни пища, ни едок.
Все снесено, надломлено, разбито.
Какой неутешительный итог
владельцам и клиентам общепита.
Где стол был яств (пусть пластиковый, но…),
теперь всё тлен, где бомж и ветр гуляет;
картофеля предсмертное зерно
скукоживается и как бы тает.
Приходит всей органике хана.
Потом и неорганике настанет.
Читатель ждет уж рифмы… молодец.
Ну, ничего… Он скоро перестанет…
Поскольку после каждого из нас,
пусть смутен он анфас и зыбок в профиль,
останется пустырь, провал, пролаз…
А вместо сердца – тлеющий картофель.
* * *
Божия коровка,
чья на тебе кровка?
И того, и этого,
до костей раздетого,
ужасом объятого…
Я – того… нет, я – того,
черного и белого,
заживо горелого,
угольками бьющего,
немо вопиющего:
«улети на небо»,
чающего слепо
утоленья жажды.
Чья же ты? Ну, чья ж ты?
* * *
В четверг позвали в Сахаровский центр,
читать стихи в защиту палестинца.
На фото он понравился мне чем-то,
и я, ну, раз позвали, согласился.
А как тут не пойти, когда зовут?
Тем более, когда звонит Лавут.
Я ей в ответ: – Конечно… Ост не Вест…
(Каких невест?!) …но стоит попытаться…
Поэтам надо выразить протест…
против чего? …каких декапитаций?
Тут выясняется, что парень наш, увы,
имеет шанс лишиться головы.
Он что-т’такое ляпнул про Коран,
Всевышнего и, заодно, Пророка.
Ему от ваххабитов разных стран —
кирдык взамен пожизненного срока.
(Прикинь, вот, ты прочтешь два-три стишка,
а в дверь Энтео – всё, секир-башка.)
Поэтому в четверг я прихожу
и обращаюсь к публике: «Ребята,
поэтам нужно выручить ходжу,
попавшего в застенки шариата.
А если не спасем того ходжи,
то сложно будет жить нам не по лжи».
И вот я заливаюсь соловьем,
мечу вам перлы и добытый радий,
но чувствую, что в черепе моем
обосновался, как б’т’ск’ать, Кондратий.
Буквально, разрывается башка.
А мне еще читать два-три стишка.
Короткие – еще туда-сюда,
и слушать, и читать не так чтоб тяжко.
Вначале – шутка, далее – еда,
а под конец, как водится, смертяшка.
Но невозможно доле шести строф
читать и слушать, если не здоров.
А тут уж явно – более шести,
ну, что ж я буду врать своим ребятам,
мне лучше бы заткнуться и сойти
со сцены, чтоб не встретиться с Кондратом,
пока он не хватил меня, пока…
Но, сука, не кончается строка!
Пусть жизнь еще не прожита на треть,
для смерти нет ни молодых, ни старых.
Но в Сахаровском центре умереть –
вот это будет сразу всем подарок:
нашистам, правоверным, демшизе,
по-своему довольны будут все.
Н’вот взять хоть тех, чью пламенную речь
я грешным делом почитаю чушью:
вниманье человечества привлечь
пытаясь к психотронному оружью,
любой из них тому уж будет рад,
что «здесь и прецедент, и компромат.
Но, в сущности, особой нет беды.
Поэт погиб, зато как стало зримо,
откуда и куда ведут следы
сторонников кровавого режима.
Пускай же облучают нас враги.
Мы шапочки надвинем из фольги».
Как Голиаф – и камню, и праще,
нашист делам кровавых рук Госдепа
так удивился бы: «Ну кажется, уж где бы!
но в Сахаровском центре, блин, ваще!
Совершенно распоясался Госдеп!
Америке держать его в узде б!
Но, в сущности, беды особой нет, –
нашист вздохнет и сплюнет просветленно, –
ведь ваш, так называемый, поэт
был плоть от плоти пятая колонна.
Рука Госдепа… Вашингтонский след…
Вопросы есть. Но возражений нет».
Возрадуются и того сильней
отдельные сыны религий книги.
Друг друга за баранов и свиней
считая, тех, кто жидкие вериги
в себя залив, юродствует вотще,
они поубивали бы ваще.
Но и для них беды особой нет,
поскольку «сей приемыш филомелы –
как выкрест, богохульник, свиноед, –
заслуживал такой вот крайней меры.
Пульса-де-нура… Страшный Суд… Джихад…»
Я ж говорю, что каждый будет рад.
Вы можете спросить: – А в чем тут соль?
Как ни умри, всё выглядишь нелепо.
Рука Всевышнего, Москвы или Госдепа…
Не всё ль тебе равно? – А вот не всё ль!
Тут я бы мог вам под конец стишка
напомнить анекдот про два мешка.
Но шутки в сторону… Больничный, гиперкриз,
трясина моего метаболизма…
Мы ж не за тем сегодня собрались.
Как здорово, что все мы собрались мы!
Но как там палестинец, дервиш, брат?
Едва не познакомил нас Кондрат…
Кто скажет, что чудес на свете нет,
ловя бессмертье социальной сетью?
Не вышка, а каких-то восемь лет,
а также восемьсот ударов плетью.
Под натиском поэтов, шариат
нашел паллиативный вариант.
Я не иду по дну. Я – не солдат.
Я в будущее загляну едва ли.
Мне как-то проще с помощью цитат,
но мы не знали, правда, мы не знали:
кому, когда и сколько могут дать,
нам все-т’ки не дано предугадать.
За радость дикую – остаться с головой,
дышать и жить, и скрежетать зубами,
сходить с ума, переходить на вой, –
кого благодарить ему? Нас с вами:
Меня, Сваровского, Горалик и Лавут, –
всех тех, из-за кого его ебут.
Мне все-т’ки интересно, восемьсот
отсыплют сразу или порционно?
Он до скольких ударов доживет?
А сколько сможет вынести без стона?
В какой момент палач впадает в раж,
живое мясо превращая в фарш?
«Ашраф Фаяд, Ашраф Фаяд, Ашраф…»
Зачем я повторяю это имя?
С кем говорю я: с мертвыми? С живыми?
(А можно как-н’дь выговор? … А штраф?)
Зачем они являются во снах?
Чтоб на разрыв аорты? Ну вас нах…
Любитель злачных мест, по воле сил
доставлен будучи, представ, и всё такое,
кое о чем я б сразу попросил:
пожалуйста, оставьте нас в покое.
Пусть вечный бой покойным только снится.
Короче, – я читал за палестинца.